Брендон Сандерсон
Юми и укротитель кошмаров
Глава 3
То, как преобразуются кошмары, – поистине жуткое зрелище.
Я имею в виду обычные ночные кошмары, а не те, что подвергаются зарисовыванию. Страшные сны меняются. Развиваются. Встретить нечто пугающее наяву, безусловно, неприятно, но, по крайней мере, смертные страхи обладают формой и плотностью. То, у чего есть четкая форма, можно изучить. То, что материально, можно уничтожить.
Кошмары – это текучий ужас. Стоит вам более-менее разобраться в одном, как он меняется. Заполняет уголки души, словно пролитая вода – трещины в полу. Кошмар – порождение разума, желающего наказать самого себя, – пробирает вас до мурашек. Можно сказать, что кошмар – воплощение мазохизма. Большинство из нас слишком застенчивы, чтобы выставлять такое напоказ.
В мире Художника эти темные фрагменты имели нехорошую манеру оживать.
Он стоял на границе города, омываемый радиоактивной голубизной и электрическим пурпуром, и вглядывался в бурлящую тьму. Та была плотной; шевелилась и текла наподобие дегтя.
Пелена. Потусторонний мрак.
Неоформившиеся кошмары.
Поезда ходили по хионным линиям в иные места, вроде того городка в двух часах езды, где до сих пор жили родители Художника. Он точно знал, что другие города существуют. Но трудно было не почувствовать себя отрезанным от всего мира, глядя в эту бесконечную тьму.
Она сторонилась хионных линий. За редкими исключениями.
Художник повернулся и прошел немного по окраинной улице. Справа стеной высились здания, разделенные узкими переулками. Как я уже говорил, это не являлось полноценным укреплением. Стены кошмарам нипочем; они служат для того, чтобы люди не выходили за границы города.
На памяти Художника никто, кроме его коллег, не совал сюда носа. Простые горожане даже на соседней улице чувствовали себя в гораздо большей безопасности. Люди продолжали вести жизнь, какую когда-то вел он сам, не задумываясь о том, что творится снаружи. О том, что здесь бурлит. Наблюдает. Ждет.
Теперь его работа заключалась в том, чтобы противостоять этому.
Сперва он ничего не заметил. Ни один кошмар не отваживался подкрасться к городу. Однако кошмары могли быть весьма скрытными, и поэтому Художник продолжил обход. Его участок был небольшим, клинообразным. Начинаясь изнутри, он расширялся к границе; вот там-то и могли объявиться кошмары.
Продолжая обход, Художник по-прежнему представлял себя одиноким воином, а не морильщиком с дипломом художественной школы.
Стены по правую руку были расписаны. Он не знал, как местным художникам пришла в голову эта идея, но в последнее время они практиковались на внешних зданиях, когда выдавалась спокойная минутка во время патрулирования. В стенах, обращенных к Пелене, не было окон, и они служили отличной заменой холстам.
Рисунки не имели отношения к работе, они выражали индивидуальность каждого мастера. Художник миновал нарисованный Аканэ огромный раскрытый цветок. Черная краска на побелке.
Его собственный участок находился через два здания. С виду пустая стена, но если постараться, можно разглядеть следы неудавшейся картины. Он решил побелить стену заново… но уже в другой раз, потому что на глаза наконец-то попались следы кошмара.
Художник приблизился к Пелене, но, разумеется, не прикоснулся к ней. Да… Здесь черная поверхность была потревожена. Как непросохшая краска, тронутая пальцем, она смазалась, покрылась рябью. Пелена не отражала свет, как чернила или деготь, и разобрать было сложно, но Художнику хватало опыта.
Что-то выбралось здесь из Пелены и направилось в город. Художник достал из сумки длинную, как шпага, кисть. Вооружившись, он сразу почувствовал себя спокойнее. Закинул сумку за спину, ощутив вес холстов и тушечницы, и двинулся внутрь города, мимо отбеленной стены, хранившей следы его последней неудачи.
Он пробовал рисовать четырежды. Последняя попытка оказалась более успешной, чем предыдущие. Услышав новости о готовящейся экспедиции сквозь небесную тьму, он решил нарисовать звезду. Ученые собирались совершить путешествие с помощью особого транспортного средства, запущенного по сверхдлинным хионным линиям.
В процессе работы Художник узнал кое-что интересное. Вопреки расхожему мнению, звезда – это не просто светлое пятнышко в небе. Благодаря телескопам удалось установить, что это планета, населенная, предположительно, другими людьми. Небесное тело, излучение от которого каким-то образом проникает сквозь Пелену.
Известия об экспедиции ненадолго вдохновили Художника. Но стартовый запал быстро угас, и работа над картиной пошла вяло. Сколько времени минуло с того дня, как он ее замазал? Уж точно не меньше месяца.
На углу рядом с картиной он заметил пятнышко. Кошмар проходил здесь и задел камень, оставив медленно испаряющийся след, черными щупальцами протянувшийся во тьму. Художник ожидал, что кошмар двинется этим путем; эти твари почти всегда выбирали кратчайшую дорогу в город. Так или иначе, подтвердить догадку было бы неплохо.
Крадучись, Художник вернулся в царство, где правили два хиона. Откуда-то справа донесся смех, но кошмар вряд ли направился туда. В квартал развлечений люди ходили не за тем, чтобы поспать.
«Вот он», – подумал Художник, различив впереди на вазоне черные разводы. Куст тянулся к хионным линиям и их питательному свету. Художнику, шагавшему по пустой улице между растениями в вазонах, казалось, что они приветственно машут руками.
Новый след он обнаружил у подворотни. Настоящий след, черный, дымящийся. Кошмар эволюционирует, впитывает человеческие мысли, превращается из аморфного сгустка тьмы в нечто плотное. Наверняка он еще расплывчат, но из текучей черной массы уже выросли ноги. Даже обзаведясь ногами, кошмары редко оставляли следы, поэтому Художнику крайне повезло обнаружить настолько четкий.
Он свернул на более темную улицу, где светились лишь тонкие хионные нити. В этом сумрачном месте Художнику вспомнились первые одиночные обходы. Несмотря на усердные штудии и стажировку у трех разных художников, он чувствовал себя беззащитным. Все его эмоции и страхи вдруг вскрылись, как незатянувшиеся раны.
Теперь же страх был надежно спрятан под грубыми мозолями опыта. Тем не менее Художник покрепче перехватил сумку и с кистью на изготовку покрался дальше. На стене он заметил отпечаток ладони с чересчур длинными пальцами, похожими на когти. Да, приближаясь к добыче, кошмар стремительно обретал форму.
Художник нашел его в конце узкого переулка, у голой стены. Чернильно-темная сущность семи футов высотой отрастила две длинные руки, которые изгибались пуще необходимого, с вытянутыми кистями. Раскинув пальцы, кошмар цеплялся за стену. Его голова сквозь камень заглядывала внутрь здания.
Высокие кошмары, особенно длиннопалые, всегда тревожили Художника. Похожие фигуры – фрагменты запертых в подсознании страхов – являлись в его собственных расплывчатых снах. Он неосторожно шаркнул ногой по брусчатке, и существо вытащило голову из стены и повернулось к нему. бесформенные черные струйки тянулись вверх, как дым от костра.
Лица не было. Когда у кошмаров появлялись лица, это означало, что дело дрянь. Но, как правило, на передней стороне головы была кромешная мгла, буквально сочащаяся черной жижей, чуть похожей то ли на слезы, то ли на плавящийся свечной воск.
Художник мгновенно возвел психическую защиту и успокоил разум. На тренировках этот важнейший навык нарабатывался в первую очередь. Кошмары, как и прочие хищники, питающиеся разумом, умели чувствовать мысли и эмоции. Они предпочитали самые энергичные, самые жаркие. Спокойный разум не представлял для них интереса.
Тварь повернулась и снова сунула голову в стену. У здания отсутствовали окна, но такая мера предосторожности была нелепой. Кошмарам стены не помеха. Убрав окна, жильцы еще сильнее зажимались в своих каменных коробках, начинали страдать от боязни замкнутых пространств и усложняли работу художникам.
Художник медленно, аккуратно достал из заплечной сумки холст – полотно в раме три на три фута. Положил на землю перед собой. Затем вынул тушечницу – черную, с потеками. Кошмаристы писали исключительно черным по белому, без применения других цветов, потому что требовалось изобразить подобие кошмара.
Тушь была смешана таким образом, что давала множество оттенков серого и черного, но в последнее время Художник с этим особо не заморачивался.
Он макнул кисть в тушь и склонился над холстом, но задержался, разглядывая кошмар. Чудовище продолжало испускать пар, и его силуэт по-прежнему оставался неясным. Скорее всего, это была первая или вторая вылазка кошмара в город. Чтобы обрести вещественность и стать опасным, требовалось не меньше десятка таких вылазок, и всякий раз приходилось возвращаться в Пелену, чтобы не испариться целиком.
Судя по облику, этот кошмар совсем свежий, он вряд ли сможет навредить Художнику.
Вряд ли.
Тут-то и кроется загвоздка, почему художники так важны, но отнюдь не незаменимы. Их работа необходима, но не срочна. Любой кошмар можно обезвредить, изловив его в течение первых десяти вылазок, и почти всегда так и случалось.
Художник успокаивал себя подобными мыслями. Это было весьма прагматично и входило в перечень необходимых навыков. Выровняв дыхание, он постарался вообразить, как будет выглядеть этот кошмар, какую форму он примет со временем. Считалось, что можно получить власть над кошмаром, если понять, на что он уже похож, и нарисовать правильно. С этим у художника было трудно. Точнее, он полагал результат не стоящим труда.
Поэтому Художник вообразил бамбуковую рощицу и принялся за дело. Длинные членистые руки напоминали бамбук.
Он нарисовал множество бамбуковых стеблей. Можно сказать, что Художник изображал каждый сегмент с научной точностью – сначала небольшой боковой штрих, затем длинная линия. Кисть на миг задерживается на холсте, чтобы оставить пятно-перегородку. Каждый сегмент можно нарисовать, не отрывая ее от холста.
Это был весьма простой и действенный способ, что в последнее время Художник считал очень важным. Рисуя, он не выпускал из сознания центральный яркий образ.
Как обычно, столь целенаправленные мысли привлекли внимание кошмара. Он замер, а затем снова вытащил голову из стены и повернулся к Художнику, сочась своей собственной тушью.
Тварь направилась к Художнику, передвигаясь на руках, которые прямо на глазах обретали форму узловатых стеблей.
Художник не останавливался. Штрих. Линия. Листья он рисовал быстрыми мазками, делая их темнее, чем стебли. По мере приближения кошмара на его руках появлялись похожие наросты. Когда Художник изобразил под бамбуком кадку, сущность резко скукожилась.
Рисунок завладел вниманием кошмара. Зачаровал его. К тому моменту, когда тварь достигнет Художника, превращение уже закончится.
В последнее время Художник не погружался в живопись с головой. Твердил себе, что это всего лишь работа. И выполнял ее на совесть. Когда рисунок был закончен, кошмар даже стал звучать как бамбук. Стебли тихо постукивали друг о друга, аккомпанируя вездесущему жужжанию хионных линий.
Художник опустил кисть. На холсте осталось идеальное изображение бамбука. Тварь, скопировавшая его точь-в-точь, шелестела листьями по стенам. Затем, издав звук, похожий на вздох, кошмар рассеялся. Художник намеренно превратил его в нечто безобидное. Угодив в ловушку, тварь не смогла убежать в Пелену, чтобы восстановить силы. Она попросту испарилась, как вода на раскаленной сковородке.
Художник остался в переулке один. Он сложил инструменты, вернул холст в сумку, к трем неиспользованным. И продолжил обход.
Лицом к лицу с кошмаром
Глава 4
Гейзер начал извергаться, когда Юми проходила мимо – держась на безопасном расстоянии – к месту проведения ритуала.
Живописный фонтан вырвался из дыры посреди деревни. Кипящий столп, дар подземных духов, достигал высоты сорока футов. Эта вода была жизненно необходима: в Торио крайне редко шли дожди, а реки… Ну, попробуйте представить, что с потенциальными реками делала раскаленная земля. В стране, где жила Юми, вода не являлась редкостью, но она была сосредоточена в ограниченных областях, а потому пользовалась особым почетом.
Воздух вблизи гейзеров был влажным, он питал перелетные растения и прочие организмы. Над такими местами нередко собирались облака, даря столь нужную тень и изредка проливаясь дождем. Вода, не превратившаяся в пар, падала в огромные бронзовые корыта, расположенные шестью концентрическими кольцами вокруг гейзера. Корыта не касались земли, оставаясь прохладными, и вода из них текла по желобам к ближайшим домам. Всего домов было около шестидесяти, и возможность расшириться для деревни еще сохранялась, учитывая, сколько воды извергал гейзер.
Разумеется, дома строились в отдалении от гейзеров. Как бы ни были те необходимы, лучше держаться от них на безопасном расстоянии.
За городом раскинулись опаленные пустоши. Там, где почва была чересчур горячей даже для растений, образовались пустыни; деревянные сандалии воспламенялись после нескольких шагов по камням, и замешкавшиеся путники зачастую встречали свою гибель. В Торио путешествовать можно было только по ночам и только в парящих кибитках, влекомых летающими устройствами – творениями духов. Стоит ли говорить, что большинство людей предпочитали сидеть дома?
Громкий перестук капель по металлическим корытам заглушил прокатившийся по толпе шепот. Юми закончила омовения и молитвы, и теперь на нее можно было глазеть без зазрения совести, поэтому служанки сложили веера.
Юми шла опустив взгляд, соблюдая заученную походку. Йоки-хидзё полагалось скользить над землей подобно духу. Ее обрадовал шум гейзера; хоть девушка и не позволяла себе реагировать на восторженное перешептывание, временами оно все равно ошеломляло. Юми поспешила напомнить себе, что люди восхищаются не ею самой, а ее ремеслом. Об этом не следует забывать, чтобы не впасть в гордыню и не утратить сдержанности. И уж тем более не следует делать ничего непристойного, например улыбаться. Из уважения к собственному статусу.
Статус, конечно же, не замечал усилий Юми. Так часто бывает с вещами и явлениями, которые люди избирают объектами своего поклонения.
Она шла мимо домов, по большей части двухуровневых: нижние этажи построены на земле ради естественного подогрева, а верхние – на сваях, чтобы воздушная прокладка обеспечивала прохладу. Вообразите две большие кадки для растений, поставленные друг над дружкой: одна на земле, другая в четырех футах над землей. К большинству домов цепями были прикованы парящие в воздушных потоках деревья, от широких паутинообразных корней до макушки достигавшие восьми футов.
Растения полегче висели в небе сами по себе, отбрасывая причудливые тени. В дневное время низколетящие растения можно было обнаружить только в садах, где почва прохладнее, и в тех местах, где люди специально позаботились, чтобы деревья не унесло.
(Да, благодаря одним лишь воздушным потокам полететь не удастся. Даже в Торио деревья весьма тяжелы, поэтому им потребовалось адаптироваться к местным условиям, чтобы парить. Но я сейчас не стану заострять на этом внимание.)
Кимомаккин, или ритуальное место, как я стану называть его в дальнейшем, находился на другом конце деревни. Обычно в деревне было только одно такое место, чтобы духи не принялись завидовать друг другу. Вокруг парили редкие цветы, и когда Юми вошла, колебания воздуха закружили их в хороводе. Цветы сразу взмыли ввысь. Ритуальное место представляло собой участок особо горячего камня, пусть и не раскаленного, как в пустошах.
(Если вы бывали на песчаных пляжах Решийских островов в ясные и знойные летние дни, то вам есть с чем сравнить. Камни в ритуальном месте были столь же горячими, как решийский песок в особо солнечный день. Ходить по ним больно, но не смертельно.)
В Торио жара была священна. Жители деревни собрались за оградой, шаркая деревянными сандалиями по камням. Родители подсаживали детей на плечи. Трое местных духокнижников расселись на высоких табуретах и затянули песни, к которым, насколько я могу судить, духи были безразличны. (Я все равно положительно оцениваю эту деятельность. Чем больше артистов имеют средства к существованию, тем лучше. Не то чтобы у нас не было других способов заработка, просто нам, знаете ли, нужно заниматься чем-нибудь продуктивным, чтобы не задаваться вопросом: «А почему, так-растак, люди поклоняются кому угодно, только не мне?»)
Все, включая Лиюнь, терпеливо ждали за низкой изгородью. Ритмичные песни звучали под аккомпанемент барабанов, где-то на заднем плане подыгрывала флейта. Эти звуки нарастали по мере того, как затихал, истрачивая свои силы, гейзер.
Внутри ритуального места находилась Юми.
И духи, обитавшие под землей.
И полным-полно камней.
Жители несколько месяцев сносили их в деревню, тщательно отбирая те, что имели наиболее интересную форму. Если у вас скучный досуг, а занятия, навязанные родителями, кажутся невероятно тупыми, представьте, как весело проводить целые дни за оценкой формы камней.
Юми надела наколенники и опустилась на землю посреди камней, расправив юбки, которые тотчас зашелестели в воздушных потоках. Вообще-то, касаться земли голыми ногами – плохая идея. Здесь же преклонение колен было глубоко духовным, почти интимным жестом. В теплых местах собирались духи. Точнее, наоборот: тепло было признаком того, что духи рядом.
Пока они оставались невидимы. Их требовалось призвать, но по команде абы кого они, разумеется, не появлялись. Нужен был кто-нибудь вроде Юми. Девушка, повелевающая духами. Методов призыва существовало великое множество, но каждому заклинателю обязательно требовалось одно: творчество. Большинство разумных инвестированных сущностей, будь то феи, сеоны или духи, так или иначе откликались на этот основополагающий аспект человеческой природы.
Что-то из ничего. Созидание.
Прекрасное из грубого. Искусство.
Порядок из хаоса. Организация.
Или, как в данном случае, все три сразу. Каждая йоки-хидзё обучалась древнему могущественному искусству. Тщательно продуманному, удивительному мастерству, требующему полного взаимодействия тела и разума. Трансформации геологической среды в микромасштабе, для которой было необходимо четкое понимание гравитационного равновесия.
Короче говоря, они складывали камни.
Юми взяла один, причудливой вытянутой формы, аккуратно поставила на ребро и убрала руки. Казалось, эта длинная и плоская штуковина неминуемо упадет. Толпа ахнула, хотя ей не демонстрировали ничего колдовского или мистического. Для этого искусства требовались чутье и много-много тренировок. Юми положила второй камень на первый, а сверху – еще два, прислонив друг к другу самым невероятным образом. Непохожие камни – один отклонен вправо, а другой рискованно накренился на левом краю – сохранили свое положение в пространстве, когда девушка отпустила их.
Юми расставляла камни с подчеркнутой почтительностью. Она словно баюкала их в ладонях, успокаивала, как мать успокаивает дитя. Затем убирала руки, оставляя камни застывшими, казалось, на волосок от падения. Никакого волшебства. Но процесс выглядел волшебно.
Толпа жадно взирала. Если вы сочтете происходящее странным, спорить не буду. Оно действительно несколько необычно. И дело не только в мастерстве балансировки, но и в том, что народ Юми в принципе относился к творениям йоки-хидзе как к величайшим произведениям искусства.
Впрочем, в любом искусстве нет ничего ценного от природы. Я не жалуюсь и не делаю открытий. Этим-то и дорого искусство: люди сами вольны решать, что прекрасно, а что нет. А решить, например, что съедобно, а что нет, мы не можем. (Да, исключения есть. Не придирайтесь. Вот мы посмеемся, когда эти мраморные шарики выйдут у вас с другого конца.) Искусство же целиком и полностью субъективно.
Если соотечественники Юми решили, что сложение камней – более высокое искусство, нежели живопись или скульптура… что ж, я нахожу в этом особое очарование.
Духи тоже с этим согласны.
В тот день Юми создала спираль, воспользовавшись в качестве неупорядоченной структуры художественной прогрессивной последовательностью. Вам она может быть известна под другим названием[3]. Один, один, два, три, пять, восемь, тринадцать, двадцать один, тридцать четыре. Затем обратно. Конструкции из двадцати или тридцати камней, безусловно, впечатляли, как и то, что Юми вообще удалось построить их так умело. Но она могла придать особое изящество и комбинациям из пяти и даже из трех камней. На крайне неоднородных мелких камнях опасно балансировали большие. Камни длиной с предплечье Юми стояли на своих узких концах.
Выслушав мое математическое описание и узнав о применении художественной последовательности, вы можете предположить, что процесс был крайне методичным, расчетливым. Но на самом деле в нем было куда больше импровизации, чем инженерных уловок. Складывая камни, Юми покачивалась в такт барабанам. Она закрывала глаза и крутила головой, на ощупь чувствуя, как камни трутся друг о друга. Оценивала их вес и угол наклона.
Юми не хотелось попросту выполнить работу. Ей не хотелось потешить восхищенно шепчущуюся толпу. Ей хотелось быть достойной. Почувствовать духов и понять, чего им от нее нужно.
Ей казалось, что духи заслуживают куда большего. Им нужен кто-то, способный провести ритуал лучше, чем проводит она, несмотря на все старания. Тот, кто втайне не жаждет свободы. Кто в глубине души не жалеет о том, что получил невероятный дар.
Прошло несколько часов, и скульптура превратилась в великолепную спираль из десятков стопок. Уже через два часа прекратили стучать утомившиеся барабанщицы. Она продолжала строить, когда жители деревни повели своих детей спать, а кое-кто отправился перекусить. Она складывала камни так долго, что даже Лиюнь была вынуждена торопливо улизнуть в отхожее место и так же торопливо вернуться.
Зрители, безусловно, восхищались скульптурой. Но лучший вид на нее открывался с высоты. Или, наоборот, снизу. Представьте огромную спираль из башенок, похожую на вихрь. Каменный смерч. Порядок из хаоса. Красота из грубых материалов. Что-то из ничего. Духи это заметили.
Так много духов здесь не собиралось никогда.
Несмотря на стертые пальцы и ломоту в мышцах, Юми не останавливалась. Вокруг нее из камней начали подниматься духи, похожие на капли, яркие, как само солнце, но красно-синие, размером с человеческую голову. Они устраивались рядышком с Юми, зачарованно наблюдая за ее работой. У них не было глаз – они, по сути, и были каплями, – но они могли наблюдать. По крайней мере, ощущать.
Духи такого рода восхищаются человеческими творениями. Зная, кто такая Юми и чем она занимается, они поняли, что скульптура – это подарок.
Когда сгустились сумерки и растения начали спускаться с небес, силы наконец покинули девушку. От монотонных движений на пальцах образовались кровавые мозоли. Боль в руках сменялась онемением. Или, правильнее сказать, онемение накладывалось на боль.
Пора сделать следующий шаг. Нельзя повторить ошибку, которую она допускала в ранние годы: упасть в обморок от изнеможения, не успев привязать духов. Суть ритуала не в создании скульптуры и не в демонстрации своей праведности. В ее искусстве должна быть толика практичности – как напечатанный мелким шрифтом важный параграф в договоре.
Превозмогая слабость, Юми отвернулась от композиции из сотен камней и вытаращила глаза в изумлении.
Тридцать семь!
Ей удалось призвать тридцать семь духов, похожих на здоровенные шарики мороженого, выпавшие из вафельных рожков.
Для большинства йоки-хидзё считалось удачей привлечь шесть. Предыдущий рекорд Юми составлял двадцать.
Девушка утерла пот со лба и помутившимся взглядом вновь пробежалась по духам. Она устала. Очень (низким стилем) устала.
– Пусть подойдет, – надтреснутым голосом выговорила Юми, – первый проситель.
Толпа оживилась, люди помчались звать тех, кто не дождался завершения скульптуры. Согласно неизвестному Юми принципу, в деревне был составлен жесткий перечень нужд. Теперь просителей выстроили в соответствии с этим списком, но только первым пятерым или шестерым везунчикам была гарантирована аудиенция. Тем, кто стоял в списке ниже, придется ждать следующего раза.
Духи обычно оставались привязанными от пяти до десяти лет, и со временем их эффективность падала. Поэтому в услугах йоки-хидзё всегда была необходимость. Например, в тот день просителей в списке было двадцать три, несмотря на то что деревня рассчитывала получить от силы полдюжины духов.
Можно представить, какая суета началась среди старейшин, когда понадобилось вписать дополнительные имена. Юми об этом не знала. Она просто преклонила колени на краю ритуального места, опустила голову и приложила все усилия, чтобы не рухнуть на камень.
Лиюнь пропустила к ней первого просителя, мужчину с кривой шеей, из-за чего его голова излишне выступала вперед – как на фотографии, которую разрезали и потом склеили криво.
– Благословенная заклинательница духов, – обратился он к Юми, теребя в руках шапку, – в моем доме вот уже шесть лет нет света. Мне бы хотелось это исправить.
Шесть лет? Каждую ночь семья этого мужчины проводила без света? Юми вдруг устыдилась своего желания отлынивать от работы.
– Простите, – прошептала она, – за то, что так долго подводила вас и вашу семью.
– Ни в коем… – Мужчина осекся.
Возражать йоки-хидзё считалось неподобающим. Даже если хотите польстить им.
Юми повернулась к первому духу, который с любопытством терся у ее ног.
– Свет, – сказала она. – В обмен на мой подарок дашь ли ты нам свет?
С этими словами она вообразила желаемое. Представила, как пылающее солнце превращается в светящийся шарик, способный уместиться на ладони.
Свет, – повторил дух. – Да.
Мужчина тревожно ждал. Дух задрожал и разделился – половина ярко засияла дружелюбным оранжевым светом, а другая стала тусклой, темно-синей; в сумерках ее и вовсе можно было принять за черную.
Юми положила оба шарика на ладони мужчине, и тот с поклоном удалился. Следующей просительнице требовалась взаимоотталкивающая пара вроде тех, что использовались для садовых веранд. Она хотела поднять маслобойню в воздух: там прохладнее, можно работать. Юми уговорила следующего духа принять форму двух приземистых статуй с кислой миной на лице.
Одна за другой удовлетворялись просьбы. Юми уже много лет не случалось спугнуть или сбить с толку духа, но люди об этом не знали, и всякий очередной проситель заметно волновался: а вдруг именно на его долю придется отказ?
Но этого не случилось, несмотря на то что ответа на каждый новый запрос приходилось ждать все дольше и каждый следующий дух убеждался все неохотнее, постепенно забывая об устроенном Юми представлении. Кроме того, Юми сама отдавала кое-что, добиваясь от духов согласия; этот убыток можно будет восполнить, но лишь со временем. Поэтому она чувствовала себя опустошаемой. Как коробка с цитрусовым чаем, из которой берут ложку за ложкой.
Одним требовался свет, другим – толкающие приспособления. Большинство нуждалось в летунах – устройствах диаметром два фута, способных парить над землей. Они позволяли ухаживать за посевами днем, когда растения поднимались слишком высоко. В дневные часы за растениями присматривали обученные деревенские вороны. Но птицы справлялись не с любой проблемой, поэтому в летунах нуждались почти все поселения. Как обычно, дух разделялся надвое, но в данном случае одна половина становилась аппаратом с крыльями, как у насекомого, а другая – переносным пультом, чтобы управлять летуном с земли.
Духа можно было превратить практически во что угодно, если он на это соглашался и если вам удавалось четко сформулировать требование. Для торийцев было вполне естественно применять духов для освещения, как вы пользуетесь сферами, а на других планетах пользуются свечами или фонарями. Может показаться, что торийцы тратили дарованную им космическую силу на всякую ерунду, но не будем забывать, что они жили на суровой земле, в прямом смысле способной вскипятить воду. Простите их за такое примитивное расходование ценных ресурсов.
Достучаться до тридцати семи духов было не менее изнурительно, чем сложить каменную спираль, и под конец Юми едва не утратила связь с реальностью. Почти ничего не видела, почти ничего не слышала. Она машинально бубнила церемониальные фразы и посылала духам уже не четкие образы, а простейшие символы. Но вот последний проситель радостно поклонился и убежал домой с новым духом-пилой. Юми осталась одна перед своим творением, окруженная лилиями, постепенно опускающимися по мере охлаждения воздуха.
Конец. Она справилась?
Ее скульптуру, как и любые предметы искусства, ждет разрушение. Перед следующим приездом йоки-хидзё остатки будут разобраны. Сила устройств, созданных в ритуальном мире, со временем иссякнет, и сроки службы у разных духов получатся разные. Но средний срок окажется тем дольше, чем больше духов удастся привязать за церемонию. То, что Юми удалось в тот день, доселе считалось невероятным.
Лиюнь подошла, чтобы поздравить Избранницу. Однако увидела перед собой не могущественную повелительницу духов, а девятнадцатилетнюю девушку, от изнеможения лишившуюся чувств. Волосы разметались по камню, церемониальные шелка дрожали на прохладном ветру.
Тридцать семь духов
