Борис Владимирович Попов
Очень сказочная работа 1
– Да что же во мне хорошего? – поразился я. – Без очков не вижу толком ничего, не силен, не вынослив, память плохая, сутулый и слишком худой. Я уж скорей вредный выродок, чем полезный мутант.
– Времена меняются, – философски заметила Олимпиада. – То, что было явным недостатком еще пятьдесят лет назад, нынче таковым не является. Плохо видишь вдаль? А куда тебе больно-то глядеть из городской квартиры? Или сидя часами на службе в какой-нибудь конторе? На компьютере или в телефоне все, что нужно высмотришь.
Не силен? А на что тебе в 21 веке недюжинная сила? Чего ворочать собрался? Автопогрузчики, вперед! Да и роботы уже на подходе. Экзоскелеты вовсю испытывают военные. То же самое и с выносливостью. Нечего бежать дольше и быстрее лошади, машина куда надо махом довезет. Плохая память? А на что тебе хорошая? Заглянул в Интернет прямо через свой айфон, да и вызнал все, что нужно.
Худой? Население всех прилично живущих стран борется с лишним весом. Ты, считай, уже победил. Сутулый? А почему это нехорошо? Ты ведь, по сути дела, одна из первых ласточек нового времени, и откуда мы знаем, что человечеству понадобится в скором времени. Скорее всего позарез понадобится именно добрый юмор, а не злая сатира, умение посмеяться над собственными неудачами и не упасть духом, а не замазывать других дерьмом. И может быть эта полезнейшая необходимость как-то коррелированна именно с сутулостью? Ну что? Убедила?
Я растерянно пожал плечами.
– Как ты говоришь: врешь, конечно, но до чего слушать приятно!
Мы рассмеялись теперь уже вдвоем.
– А вот ты мне еще скажи, – поинтересовалась Липа, – как думаешь, можно ли бороться с любовью? Ну, предположим, чтобы прекратить унижаться, или хотя бы приструнить это чувство для собственной пользы?
Я немного подумал.
– Мне трудно ответить на такой вопрос. Дело в том, что я еще и не влюблялся толком ни разу. Бывает понравится какая-нибудь девушка, радуешься, когда ее увидишь, а через некоторое время это чувство проходит, рассеивается, как утренний туман. Мне кажется, что настоящая любовь совсем другая. Она охватывает всю душу, распространяясь, как пожар по степи. От нее невозможно спрятаться, ей немыслимо противостоять. Ты уже не ищешь здесь никаких выгод, не ждешь от суженой особой ловкости в постели, великолепного образования или богатого приданого.
Главное, это то, чтобы она всегда была рядом, а ты мог ее защитить, накормить, укрыть от жизненной непогоды, помочь. Хочешь общих детишек, отлично понимая, что будешь их любить так же, как любишь ее, единственную и желанную.
– И где ты все это вычитал? – спросила каким-то напряженным голосом Липа, отведя глаза в сторону.
– Да нигде. Я вообще на эту тему никогда ничего не читаю. Это должно быть только мое, а не чье-то чужое. Ну что, я пошел? Надоел, поди, тоже, как и другие, хуже горькой редьки.
– Сядь рядом! – грозно прорычала Олимпиада. – Уйдет он, понимаешь ли! Я те уйду!
Я безропотно пересел, не понимая, с чего это она так обозлилась. Ведь так хорошо беседовали о мутантах, дарвинизме, моих положительных для будущего данных. Пересел, и сразу утонул в ее взгляде, безвозвратно погрузился в глубину света, исходящего из ее зеленых глаз…
Потом она меня обняла, и мы стали целоваться. Потом зачем-то прилегли, видимо так нам было удобнее… Это длилось, длилось и длилось… Я потерял счет времени и совершенно не осознавал, что делаю… Безумство наших языков и нежность ее губ захватили меня без остатка, выпили всю мою душу до дна… Вдруг Липа меня оттолкнула и присела, одергивая слишком высоко задравшийся подол халатика. Она тяжело дышала и ее лицо раскраснелось.
– Что-то ты чересчур увлекся, любитель души, – криво усмехнулась девушка.
– Да я просто неловок…, – повинился я.
– Да ловок, ох как ловок! Чертовски ловок. Но горячиться не будем, я-то ведь и в самом деле неловка. Надо привыкнуть друг к другу, а там видно будет. И ведь каков подлец! Раззадорил невинную девушку сомнительными разговорами, перед этим опоив для верности вином, а потом чуть было не ушел!
– Да ведь ты сказала…
– Мало ли чего я с перепою скажу! А ты не верь, настаивай, добивайся, не вешай уши! И больше не приставай, не мани, не вводи в грех! – и она вдруг нежно погладила меня по животу.
Этого я уже не выдержал, сгреб ее в свои объятия, и опять начал целовать. Ее губы набухли, стали как-то особенно податливы, она начала выгибаться всем телом, прижимаясь ко мне то тазом, то грудью, и принялась негромко постанывать. И это длилось, длилось, и длилось…
В этот раз Липа отстранилась с большим трудом, и не выпуская меня из объятий, ласково прошептала:
– Хватит, милый… ну нельзя же так, в первый же день…
Теперь уже зарычал я:
– А какой же нужен! Двадцать первый, что ли?! Это невыносимо! Сейчас уйду к чертовой матери!
– Не злись, не злись, желанный, я сама еле терплю…
– Хватит терпеть! Сейчас уйду к шлюхам!
– Что ты, что ты, родной, я же не отказываюсь… только ты помягче, понежней…, – и мы опять сплелись в единое целое…
Я торопливо расстегивал неумелыми пальцами ее халатик, а она стягивала с меня рубашку…, и это опять длилось, длилось и длилось… Когда я целовал оставленный на тщательно выбритом лобке небольшой треугольник волос, Липа простонала:
– Еще…, еще… желанный…, завтра делай со мной что хочешь…, – ее дыхание стало прерывистым, – а сегодня перетерпи…
Я хотел только кивнуть, а в результате опустив голову, занялся совсем уж неожиданным делом еще ниже…
Девичьи стоны перешли в крики, потом в хрип, а я, не отрываясь от этого занятия, сорвал с себя остатки одежды. Моя голова плыла, в ушах звенело и остановиться было невозможно…
Потом Липа обеими руками рванула меня вверх, я запрыгнул на нее и вошел в желанное. Сначала было трудновато, но потом что-то подалось, девушка охнула и впилась мне в спину ногтями. Потом она как-то ослабла, а я продолжал и продолжал… Это длилось совсем недолго, и хоть я и так уже был на грани, вспышка озарила меня как-то совсем внезапно, и я тоже застонал…
Полежали, раздышались.
– Тебе было хорошо со мной? – негромко спросила Липа, отвернув от меня рыженькую головку, а я в ответ поцеловал ее в шейку. Говорить я пока не мог.
– Теперь, наверное, сразу бросишь? Я же падшая и непорядочная…, не смогла утерпеть в первый же день…
Я запечатал ей губы длительным поцелуем.
– Ты можешь на мне и не жениться, я с тобой так жить буду…
– Завтра же женюсь! – прорезался мой голос.
– Завтра выходной, моя радость, в понедельник подадим заявление, – щебетала Липа. – Но если сомневаешься, тогда не надо!
– Надо! Еще как надо! – уверенно заявил я, но потом меня охватили смутные подозрения. –А может ты сама сомневаешься? С кем-нибудь из красавцев-байкеров замутить хочешь? Теперь-то ведь тебе все можно!
Липа тихонько и ласково хлопнула меня по губам, а потом строго сказала:
– Не говори так никогда! Ты у меня всегда будешь единственным, мой любимый. Как раз я за тебя бояться должна – вдруг затащит в мягкую постель шалашовка какая-нибудь.
– Да кому я нужен!
– Да не скажи! Был бы ты одинокий, никому бы и не понадобился. Зато эти гадюки прямо сердцем чуют, что мужик женщиной обзавелся, и вечно норовят счастливую пару разбить. Если с кем из них по пьянке обмишуришься, мне нипочем не рассказывай – не прощу! Что ж такое, ну прямо убить готова!
Глазенки Липы нехорошо прищурились, кулачки сжались.
– Тихо, тихо, Искра, – унимал я свою ревнюшку-огневушку, нежно поглаживая ее по спине, – мне-то уж точно после тебя никто и никогда нужен не будет.
На том и порешили.
Липа убежала мыться, а у меня в голове медленно бродили какие-то неясные мысли. Иногда какая-нибудь из них вдруг вскрикивала радостным голоском:
– Свершилось! Я нашел свое счастье! На все остальное наплевать! – но более здравые говорили:
– Я же ничего не умею. Научиться не смогу. Вчерашний переход был случайностью и больше не повторится. За сегодняшний вечер Липа остынет, за завтрашний день я ей страшно надоем, и ни в какой ЗАГС она со мной не пойдет. Ну и в конце концов вытолкает за дверь. Я буду ее донимать, она станет меня бить, потом калечить, и в конце концов убьет. Ну и наплевать! Я все равно теперь без нее жить не смогу!
Тут вернулась Липушка, и пока она дошла до дивана, я любовался красотой ее стройного тела, формой торчащих вперед грудок, черненькими волосиками внизу живота… стоп, стоп, стоп! А почему они черненькие, ведь на голове-то рыженькие? И я не нашел ничего лучшего, чем спросить:
– Липа, а почему у тебя волосы на лобке черные? На голове-то ведь рыжие!
Липа дошла, почему-то присела не возле меня, а на табуретку, и закинула ногу на ногу. Тяжело вздохнув, она произнесла:
– Зря я бросила курить…Что, так страшно, да?
Я удивился и как-то смутился. Опять чего-то не то ляпнул! Черт меня за язык тянул!
– Да чего ж тут страшного? Волосы как волосы…
Липа опять вздохнула.
– И водки у нас нет… Я всегда знала, что так и будет… Ни в какой ЗАГС, конечно, ты меня теперь не поведешь… Как увидишь, так сразу всему и конец…
Ее глаза увлажнились, она смахнула слезинку.
Что увижу? Я ничего не вижу! И тут ужасная догадка пронзила меня насквозь! Липа больна какой-то страшной, неизлечимой, может быть особо заразной болезнью! Я вскочил, обхватил ее руками за плечи, прижался, стал торопливо целовать в милую головушку, и бессвязно говорить:
– Липушка! Мы тебя вылечим! Я за это жизнь положу! Обе почки продам! Я всегда буду рядом!
Липа обхватила меня за бедра, прижалась лицом к моему животу, и разрыдалась. Я тоже не выдержал, и расплакался. Вот так, дружно рыдая в два голоса, мы упали на диван, и опять сплелись воедино…
Когда все закончилось во второй раз, а продлилось это дольше, гораздо дольше чем в первый, любимая с каким-то придыханием спросила:
– А ты что, решил, что я больна?
– Да ну да, – сказал я, – но я буду лечить. А то, что ты заразна, ну и что? Вместе будем болеть!
Липа еще больше прижалась, и каким-то прерывистым голосом спросила:
– Ты… даже… готов… сам заразиться?
– А чего такого? – недоуменно спросил я, – так на моем месте поступил бы любой.
– Любой ускачет с трубой! – зашипела Олимпиада.
Ее головка приподнялась с моего плеча, и она, порывисто отстранившись, попыталась было вскочить, но я держал ее хоть и ласково, но крепко. Держал и приговаривал:
– Тише, Искрушка, тише…, не нужно беситься, мы всегда будем вместе, а все остальное пустяки…
Липа еще пару раз дернулась, потом утихла и стала негромко говорить:
– Похоже ты меня на самом деле любишь. Какой-нибудь другой от такой мысли не то что убежал, он бы унесся с трусливым воем. Стакана воды не подал бы на прощанье! Таких любящих мужчин, как ты, возле меня не было ни разу.
– Почему ты так решила? – не поверил ее словам я, – Сергей вон тоже любил, он бы подал.
– Нищему мелочь, – рявкнула Олимпиада, – да еще кучу бы денег храму пожертвовал, благодаря Господа, что не заразился, а заодно еще и за то, что больную девку замуж не взял, не навязал себе эту обузу на шею! Кого он там любил: разумную скромную девушку, отличницу в учебе, старосту студенческого научного кружка? Или примерную домохозяйку, у которой все в доме будет сиять невиданной чистотой и уютом? А может нищую девицу-бесприданницу, которая должна просто побежать за него замуж, вовсю плача от радости, что на нее польстился такой царевич-королевич, как он? И остаток жизни лелеять его и холить, ублажать и баюкать на ночь, мыть его прекрасные ноженьки и воду пить, и вообще всячески пресмыкаться перед Его Королевским Величеством?
Я почему-то вспомнил забитую грязной посудой мойку и посмотрел в ту сторону. Опять же всплыла в памяти фраза про неубранную постель в спальне.
– А это, – сразу поняла примерная домохозяйка, – да у меня такая фигня чуть не ежедневно. Как устану или перепью, так и забиваю на всю эту музыку. Конечно, пьянкой, так как вчера, я увлекаюсь крайне редко, а вот устаю частенько.
– А с чего же он решил, – удивился я, – что у тебя чистота и порядок? Или ты к его приходу тут всегда невиданный марафет наводила?
У меня от этой мысли стало как-то по-особенному нехорошо и гадко на душе. Перед ним, значит, надо было отлакировать обстановку, а такого как я, в любой свинарник приглашать можно…
– Да он тут и не был ни разу, я эту квартиру совсем недавно купила. Это ему про меня моя маменька напела, желая заполучить выгодного зятя.
– Ах вот оно что, – успокоился я.
– А увидев, что вместо белого лебедя он получит изгаженного утенка, да еще не дай Бог заразного, отчалил бы немедленно. Да и не любил он меня ни капли. Его скорее всего возбуждала мысль покорить и подчинить себе непокорную девицу. Ту, что посмела ему, самому ЕМУ! – умнице, богачу и красавцу, отказать в физической близости, и отказалась сходу упасть с ним в постель. Задача была поставлена, эту вершину во что бы то ни стало надо было преодолеть, а Упорство, как говорят американцы, это было его вторым именем, и он решительно взялся за дело.
Любит ее мужчина или не любит, женщина сердцем чует, и я чуяла – не любит. Нравлюсь? Это да. Он меня хочет заполучить в свою постель? Разумеется. А любви нет. Меня в этом не обманешь. Нет какого-то особого блеска в глазах, легкого смущения, некоторой робости. Отсутствует желание невзначай прикоснуться ко мне, скрытно полюбоваться мною. Я уходила, он не провожал меня взглядом, не стремился задержать, хоть как-то остановить. Тут же разворачивался и уходил, никогда не оглядываясь. Не вспыхивал радостью при новой встрече, никогда не звонил, истосковавшись, пока все у нас было нормально. Человек просто работал над поставленной задачей и больше ничего.
– Может быть ты ошибаешься? – недоверчиво спросил я. – Ведь чужая душа потемки. Вдруг он просто такой мужественной экстремал и не привык проявлять свои чувства?
– Да и я бы усомнилась! – воскликнула Липа, – если бы он, оклемавшись после побоев, хотя бы позвонил! А уж если бы рискнул и пришел, так может быть и дрогнуло бы неопытное девичье сердечко, и стало бы наплевать, интересно ли он рассказывает или просто излагает сухую выжимку из фактов, да и пошла бы за него замуж. А не было ни-че-го. Вершина была признана непокоряемой, трудности непреодолимыми. И Серж навсегда исчез из моей жизни. И это любовь?
– Ладно, не любовь, – согласился я. – А все-таки, что же тебя так смутило в моем вопросе о цвете волос? Ведь это совершенно неважно. Да почти все девушки красятся в какие-нибудь цвета. Сегодня они брюнетки, завтра блондинки, послезавтра шатенки. А то изменят цвет на что-то уж совсем несусветное: фиолетовые, зеленые, а есть и вовсе серо-буро-малиновые. Ты-то почему вдруг стала ждать каких-то невиданных санкций с моей стороны?
– А если вдруг, – как-то нетипично робко для нее начала девушка, – я покрасила волосы не на голове, а там, – тут она показала глазами вниз, – что мне за это будет?
– Да ничего, – удивленно ответил я, – мне-то какая разница? Крась где хочешь и в какой хочешь цвет, я возражать не стану.
– Только у меня и фигура-то как-то не очень, – совсем уж понуро сказала Липа.
– А мне ужасно нравится, – без тени глупых колебаний заявил я. – Для меня – то, что надо!
– Фу-у-ф, слава Богу, – облегченно вздохнула Липа. – А то подружки все уши мне пропели: ты не такая, как надо, ты не фотомодель, на тебя никто не польстится, а если каким-то чудом и польстится, то увидев тебя голую, сразу же к чему-нибудь придерется, и уйдет. А теперь меня их мнение вовсе не интересует: ты видел, тебя все устраивает, а на них мне наплевать.
– Так ты что, для этого и волосы на лобке красишь? – честно пытался разобраться я. – Чтобы твоему первому мужчине было к чему придраться?
Суженая от души расхохоталась.
– Да ничего я не крашу, у меня все естественное, свое. Так у шатенок бывает, это вариант нормы. Это я так просто, из общего балагурства зарядила.
– Какая ты вся неожиданная, – поразился я, – то ты все очень логично по полочкам расставишь, проанализируешь, то вспыхнешь как порох, полыхнешь, как огонь, зальешь необузданными эмоциям.
– Это у меня давно, – задумчиво проговорила Липа. – Во мне будто живут два человека – рассудительный мужчина-логик, с выраженным абстрактным мышлением, победитель двух математических и одной физической олимпиады, человек без особых усилий обошедший на вступительных экзаменах в ВУЗ других абитуриентов и устроившийся на бюджетное место, получающий повышенную стипендию, староста научного кружка, и соседствующая с ним женщина-эмоционалка, которую легко может взбесить любая пустяковина, и эта дамочка спроста ума полезет в драку.
– Конечно, ты же супербоец.
– Да это у меня всю жизнь, – отмахнулась Липа. – Ладно, пошлепали мыться. Первая, разумеется, пойду я, рьяная феминистка, а когда уйдешь ты, полощись там подольше – диван надо будет протереть, да и прибраться немного. Ты жрать хочешь? Могу какие-нибудь макароны по-флотски исполнить, благо тушенки ты приволок вволю.
– Не надо, не возись, – отказался я, – колбаски вон пожую.
На том и порешили.
– И вот еще что, – добавила Липа, – я сейчас в относительно безопасном периоде, но с завтрашнего дня начинаем усиленно предохраняться.
– Ты хочешь бороться против наших будущих детей? – ужаснулся я.
– Я хочу поскорее получить следующее офицерское звание, – отчеканила офицер ФСИКИА, – а не увязнуть в дородовом и послеродовом отпусках в самом начале своей блестящей карьеры. А потом еще минимум три года не позволять себе отвлечься от малюсенького горлопана.
– Ты карьеристка!
– И не скрываю! А ты эротоман и сексуальный гигант! И, следовательно, к оперативно-розыскной работе неспособен! Твое истинное призвание в этой жизни, отнюдь не розыск сказочных артефактов, а поиск богатеньких дамочек, согласных оплачивать услуги жиголо! То есть твои.
Это наша первая размолвка вызвала во мне смутные подозрения.
– Послушай, Липушка, – вкрадчиво поинтересовался я, – а откуда тебе известно, что я какой-то там сексуальный гигант? По-моему, у меня самые обычные мужские таланты и способности.
И тут же внезапно, в лоб!
– Кто тебе их показывал до меня?! – рявкнул я, обуреваемый неистовой ревностью. – Может быть эти демонстрации продолжаются и сейчас?!
Липа сдержанно похлопала в ладошки.
– Браво. Бис. В целом хорошо, но не хватает бьющего в лицо света, сгребания подозреваемого за грудки, и истошного крика в конце: ты кому Родину продал, гад?! Впрочем, ты же не следователь НКВД сталинской поры, допрашивающий очередного врага народа, и поэтому слово Родина тебе следует заменить на девичью честь, и в связи с тем, что я в данный момент голая, хватать за грудки, то есть груди, тоже не советую – я отнюдь не мазохистка, а это будет очень болезненно.
Я смущенно опустил глаза и прошептал:
– Извини…
– Извиняю. А чтобы рассеять свои глупые сомнения, когда отправишься мыться, обернись и полюбуйся на мой белый диванчик.
– А что? На нем от моего неразумного усердия кожа лопнула?– обеспокоился я. – Дорогая, ведь поди, вещь!
– Вещь не дешевая, – согласилась Олимпиада, – я теперь дерьма не покупаю.
– Немецкая?
– Да нет, – с сожалением призналась истинная арийка, – всего лишь итальянская… Но тоже очень прочная, и тебе эту кожу своим острым задом не пробить. Просто на белом особенно ярко будет заметна лужа моей красной крови. После распутных девок таких следов не остается. Да и после порядочных, но имеющих хотя бы какой-то предыдущий опыт, тоже.
– Ох, извини…, – но тут во мне опять взыграло ретивое. – А откуда же тогда эти познания?
– Мои подружки отнюдь не хранили девственность до 21 года, – сообщила Липа, – и ужасно любят поболтать на эту тему, поделиться своими впечатлениями от мужской доблести мужей и любовников между нами, девочками, так сказать. Отсюда я и знаю, что пока мужика на второй раз раскрутишь, с тебя семь потов сойдет, измаешься в ожидании. И совершенно не факт, что обязательно добьешься успеха.
Вспомнив свой первый и единственный до сегодняшнего дня опыт, я признался:
– Да я с другими тоже не особенно ловок, это с тобой меня будто какая-то волна накрывает и волочет за собой. Сразу все и вздыбливается…, – уже совсем тихо договорил я, чувствуя начало нового прилива.
– Ой, ну тебя к псам! – заверещала Липа, уносясь в ванную, – и так уже все болит! Опять мыться! – донеслось из-за полузакрытой двери.
Дальше все пошло по плану. Липа вымылась и, не укладываясь на диван, исполнила передо мной замедленный эротический танец в обнаженном виде, напевая очень подходящую мелодию. Мою попытку ее поцеловать, она безжалостно пресекла:
– Сказано завтра, значит завтра.
Я горестно вздохнул. На смену романтической одалиске явно пришел жесткий логик, известный победитель городских олимпиад, тоже угнездившийся в душе Олимпиады.
На прощанье моя любовь, охваченная приливом строгой логики, приказала:
– Диванчиком полюбуйся, такое не часто увидишь.
Я полюбовался – крови действительно было пролито немало, и ушлепал мыться. Когда я вернулся, в кухне уже был порядок, а одетая в джинсы и строгую блузку Липа не торопясь попивала кофеек.
– Сразу одевайся, – скомандовала она мне, – а то опять в какой-нибудь омут затянешь.
– Мне что, уже уходить? – горестно заныл я.
– Да. И я провожаю тебя до дому. На ночь сегодня ни за что не оставлю!
– Да рано же еще…, – неутомимо продолжал я свою деятельность по нарушению девических нравственных устоев.
– Молчи, эротоман! – рявкнула Потаповна.
– От эротоманки слышу! – огрызнулся я в ответ и начал одеваться.
Приодевшись, тоже присел употреблять кофе. Конечно, никаких кофемолок и турок для заваривания изысканного напитка у Липы и в заводе не было, но и растворимая арабика из фирменной банки очень и очень грела душу. Я поделился с любимой своими опасениями получить отставку и от нее, и на новой службе, ввиду иллюзорности своих способностей к переходам.
– Да все может быть, – нахмурилась Олимпиада и в раздражении стукнула кулачком по столу, – вопрос совершенно не изучен, никакого более – менее внятного объяснения, как происходят эти переходы, и почему у одних людей способности к ним есть, а у других они отсутствуют, тоже нет. Может быть сегодня получается, а завтра ни шиша. Никто ничего гарантировать не может!
– Значит, если способности утрачу, – горестно спросил я, не видя ее возражений насчет пункта о наших личных отношениях, – ты меня сразу проводишь?
– Это ты о чем? – не поняла Липа, – на вокзал, конечно провожу.
– Из своей жизни проводишь? – уточнил дрожащим голосом я.
– А, вон ты о чем, – разобралась Липа, и сурово закончила, – даже не надейся!
Но я все не верил своему счастью.
– А если, я, когда меня из ФСИКИА выпрут, буду зарабатывать мало, что ты будешь делать? Оповестишь: шапку в охапку, да и пошел вон?
– Да я одна за троих заработаю, – гордо задрала нос Олимпиада Потаповна, – тебя уж всегда прокормлю и одену!
– Выходит, я возле тебя мужчиной-инфантом проживать буду?
– Это как? Принцем, что ли, как их раньше в Португалии и Испании называли? – не сразу разобралась Липа. – Так я, вроде, не вдовствующая королева-мать.
– Да я не о том, – пояснил я, – так сейчас нахлебников зовут. Скажут – инфант, и вроде как позорным клеймом припечатали.
Суженая усмехнулась.
– Да будь ты хоть трижды инфернальным инфантилом, мне-то какая разница? Поженимся – и точка! А там проживем. Если вдруг оба из-за внезапно вспыхнувшей любви способности утратим, чем-нибудь другим займемся. Не боись, не пропадем!
Я, хоть и не знал ничего про инфернальных инфантилов (наверняка какие-нибудь нехорошие люди!), как-то приободрился, перестал бояться, и наш дальнейший разговор протекал более-менее спокойно.
– А вот объясни мне, Липусь, а какие у нашей службы дальнейшие перспективы? Ну, побродим мы по Сказочному Миру еще годок, много два, завернем в скатерть-самобранку меч-кладенец, набьем карманы молодильными яблоками, уведем прямо из стойла Сивку-Бурку, пособираем еще кое-что по мелочи, перетащим это все в наш мир, и ведь это финиш, закончились артефакты. А дальше-то нам чего делать? Бродить по Тридевятому Царству да тамошний фольклор записывать?
– Начнем с того, – менторским голосом начала Олимпиада, – что если вдруг встретишь на магических просторах Сивку-Бурку, он же Конек-Горбунок, за собой его не мани, а то он к хорошим людям привязывается, как собака, и потом от него не избавишься.
– А чего ж так? – поинтересовался я, – животинка вроде справная, а главное нужная, внешностью вот только не удался.
– Теряют тамошние существа у нас свои магические способности. Не могут ни слово молвить, ни проявить свои волшебные умения.
– Так вот оно что, – понял я, – то-то Кот-Баюн у нас помалкивал, а в Сказочном Мире вдруг разговорился и даже запел.
– Именно так, – подтвердила Липа, – и в конторе это поняли еще до меня. Тогда майор говорящую змею приволок, которая еще умела красной девицей оборачиваться. Чем уж он ее заманил, понятия не имею, да это и неважно. Любое существо из Сказочного Мира преодолевает барьер легко, особенно если его кто-нибудь уже открыл, вот она может просто из женского любопытства с ним и отправилась – думала походить в девичьем облике по улицам города 21 века, себя показать, да на автомобили с самолетами полюбоваться. Да не тут-то было! У нас она осталась так же умна, как и прежде, а вот способность в девушку превращаться и возможность говорить утратила. Пошипела, пошипела, да и пришлось ее назад уносить. Баюн разговаривать перестает, поэтому и Сивку-Бурку сюда вести бесполезно.
– А как же Палыч? Он и магический барьер сам преодолел, и поет хорошо у нас, и рассказывает интересно.
– Это ты его там не слышал. У нас он все это делает неплохо, но совершенно обычно. А там! Поет чарующим голосом, рассказывает так, что аж заслушаешься. Если бы он у нас так запел, давно бы уже в столице проживал и главенствовал во всех рейтингах певцов. А уж от женщин просто отбоя бы не было.
– Да к нему и сейчас разные дамы похаживают.
– Сейчас это всего лишь одинокие потрепанные дамочки, а при тех способностях дядя Вова сходу бы овладел сердцами миллионов женщин и девушек, и стал признанным секс-символом и кумиром, невзирая на свой немалый возраст.
– Волшебная сила искусства?
– Разумеется, – подтвердила Олимпиада. – Вот насчет открытия им барьера это ты верно подметил, но почему у него это получается, ни ему, ни нам неведомо. А вот насчет твоего явно ошибочного представления об ограниченности количества видов артефактов хочется поговорить особо. Много ли ты знаешь русских сказок?
– Да так, кое-какие фильмы-сказки глядел, кое-что читал. Иной раз мне такие мультики нравились. В общем, я насчет артефактов в основном в курсе, хотя может чего и упустил. И их же немного, всего-то штук пять…
Олимпиада отрицательно покачала рыжей головушкой.
– Десять? – попытался угадать я.
– Нет. Больше, гораздо больше.
– Неужели двадцать? – аж ахнул от удивления я.
– На порядок больше, в десятки раз.
– Где же их тамошние жители прячут? В пещерах каких-нибудь тайных?
– Да какие у них там пещеры, – отмахнулась Липа, – просто сказки начали появляться в русском народе задолго до прихода Рюрика на Русь, а массово записывать их начали только в конце 19 века. Наверняка прошло больше тысячи лет, а может быть и гораздо больше. Очень многие народные сказания к тому времени уже были давно и прочно позабыты. Да и делали это любители, охватывая своими опросами небольшие группы населения из разных волостей и уездов. Многие пласты информации опять были безнадежно утрачены.
А потом произошла Октябрьская Революция, пошло переустройство деревенского быта и культуры, и народу вообще стало не до сказок, дай бы Бог коллективизацию пережить. А там кованым колесом по самым исконным русским местам прошли фашистские орды, и сказкой было самому человеку уцелеть в бушующей круговерти Великой Отечественной Войны. И когда за дело планомерно принялись советские фольклористы, им в наследство достались лишь жалкие обрывки былого наследия.
– И что? – скептически спросил я, – что осталось, то и осталось. Нам-то какая разница?
– Остальному народу это может и без разницы, – согласилась Олимпиада, – а вот нас с тобой это касается напрямую. Воспоминание об этих сказках давным-давно утеряны, а упомянутые в них и давно забытые артефакты в Сказочном Мире остались, никуда не делись. Дядя Вова, как только ознакомился со скромным перечнем того, что мы собирались искать в самом начале, легко уместившимся на одной неполной страничке, сразу на это указал. Ты вот слышал когда-нибудь про говорящий горох? Немного помусолишь его во рту, и начинаешь предсказывать, что будет с тобой и окружающими тебя людьми сегодня, завтра и послезавтра?
– Да что-то не упомню…
– А про стрелу-ищейку? Назвал цель, выпустил ее из лука, и она нужного человека сама три дня ищет?
– И не слыхал! Но я же не фольклорист.
– Да и они не слышали.
– Мало ли чего старик выдумает, он же народный сказитель, то есть сказочник. Долго рассказывал людям быль и небыль, вот в седой головушке все и перепуталось.
– Вот и наши ученые так же подумали, а потом я добыла два артефакта. Шапка-Невидимка вроде бы соответствует нашим знаниям, а вот Волшебное Зеркальце ни в какие ворота не лезет!
– Как это? – удивился я.
– А вот так, – объяснила Липа, – известные нам варианты могут лишь показывать вместо старого лица молодое, или докладывать, кто на свете всех милее, всех румяней и белее. Так?
– Ну да…, – растерянно подтвердил я.
– А добытое нами показывает варианты возможных дорог к цели, места скопления вражеских войск и чужие штабные карты. Где про это пишут или рассказывают?
– Да нигде, – уже уверенно подытожил я. – Выходит, что на самом деле артефактов больше, чем вы думали?
– Гораздо больше. Палычу сразу поверили и составили с его слов новый перечень на нескольких листах, причем он сразу предупредил, что знает далеко не обо всех магических раритетах. После этого нам дали команду собирать все, что под руку попадется, не опираясь на прежние знания, а сами взялись подбирать в наш филиал дополнительных сотрудников. Испытали несколько тысяч человек, а в результате годен оказался один лишь ты, да и то был найден по наводке Птицы Гамаюн.
– Да это еще ни о чем не говорит! В открытый портал прошел…
– И то хлеб!
– … а сам может шиш чего сумею открыть!
– А ты попробуй, – ласково предложила Липа. – Чего зря судить и рядить, ты сегодня смелый.
И вдруг резко рявкнула:
– Открывай!
Я вздрогнул, и от испуга… открыл портал!
– Вот, можешь, когда хочешь, – удовлетворенно заметила моя суженая. – А то сопли тут развел – не смогу, не сумею. Раз, и готово! И не нужен тебе никто, чтобы портал открыть.
