Борис Конофальский
Вассал и господин
Тут в трактир вошли два господина. То были рыцари из Выезда герцога, молодые и бедные. Один из их сразу заприметил веселье и, указав на стол, за которым сидели господа офицеры и новоиспеченный помещик, сказал:
– А не тот ли это святоша, что отказал нам в пире, сославшись на пост?
– Точно, это он, хитрый мерзавец, – ответил второй. – Он еще предлагал нам подождать до конца поста. Сам, видимо, не дождался.
– Пойдем-ка к нему, – шепнул первый.
Они двинулись к столу, и непонятно было, то ли они хотели погулять, то ли затеять ссору. Однако Волков уже встал из-за стола, веселая Агнес и Ёган с Сычом помогли ему подняться и повели его по лестнице в покои. Кавалер неумело пел ту же песню, что пел Бертье, и он так и не узнал, чем в тот вечер все закончилось.
Агнес и Ёган довели господина своего до покоев, Ёган дверь открыл и хотел пройти внутрь вместе с хозяином, но Агнес вдруг дорогу ему перегородила. И сказала:
– Ступай, я сама.
– Так я его уложить… Пьян он, – начал было слуга, но девица как рявкнет на него:
– Вижу, что пьян. Сказала же, сама!
И глядит на Ёгана, а из глаз злоба такая, что обжечь может.
Он и побоялся перечить.
Агнес закрыла дверь на ключ, но господина не удержала. Попробуй удержать в одиночку такого здоровяка. Кавалер упал с грохотом на пол и забурчал что-то пьяно. А девица залилась смехом. И вправду смешно было. Кое-как, с трудом подняла его да дотащила до кровати, на которую он повалился навзничь. Агнес встала рядом. Щеки горят, дышит часто, на него смотрит. А потом взялась все свечи к комнате поджечь и, пока поджигала, платье с себя скинула. И башмачки сафьяновые. И нижнюю рубаху скинула, и волосы освободила. Теперь вся одежа валялась по комнате. Как свечи были зажжены, так она нагая и простоволосая подошла к кровати. Не без труда перевернула господина своего на спину, залезла, рядом с ним стала на колени. В лицо ему стала смотреть. И все нравилось ей в нем, ничего, что пьян, что вином разит, ничего, ей он и такой по нраву. Она хотела уже лизнуть его лицо, да вдруг в колене больно стало. Она опустила руку: что там под коленом? И вытащила на свет ключ. То не простой был ключ, он выпал из кошеля господина. И был тот ключ от заветного его сундука. От этого она в лице изменилась сразу, уж и румянец почти спал со щек. Она то на господина поглядит, то на сундук, что стоял в углу, в темноте за кроватью. И решиться не могла. И тайные страсти разрывали девицу. Не знала, что выбрать.
И так сидела она и сидела, но все-таки решилась. Господин, конечно, ей интересен был, волновал ей кровь, хотя и злил ее изрядно, но… Не сегодня…
Она сползла с кровати и села у сундука. Легко отперла его и не без труда подняла крышку. Заглянула внутрь, поднеся к сундуку свечу. Там, на дне в темноте в незавязанном, расползшемся кошеле мерцало желтым золото. О, она очень любила золото, может, даже больше, чем почести и уважение, и в другой раз не удержалась бы, но не сейчас. Девушка запустила руку в темноту и с замиранием сердца нащупала там благородную нежность бархата. Да, да, да… Это было именно то, что она искала. Чего она вожделела больше, чем своего господина. Она потянули из сундука тяжелый мешок синего бархата. Вытащив его, вытряхнула на перину рядом со спящим кавалером голубоватый шар, уселась поудобней, взяла шар в руки. Дураки считали, что он холодный, нет, он был теплый. Дураки говорили, что от него тошнит, если в него глядеть, а у нее от этого только приятно кружилась голова. Она даже не взглянула больше на господина своего, что спал рядом. Ее плечи передернулись от приятных мурашек, и она заглянула в шар. И начала улыбаться.
Глава 6
Ни секунды Волков не сомневался, что мошенник ему врет. А тот не отступал, делал серьезное лицо и говорил:
– Господин хороший, да как же так: наели, напили и теперь платить не хотите.
– Талер сорок два крейцера? – в который раз спрашивал кавалер. – Что ж мы ели у тебя? Чего в твоей дыре можно наесть на талер и сорок два крейцера?
– Так вы пили много, руки устали вам вино носить, вы-то ушли, а ваши дружки да гости требовали и требовали вина. Едва к утру разошлись. У меня уже спину ломит, а ваши все кричат: трактирщик, вина тащи. И вино все лучшее просят. А я им говорю: господа, ночь на дворе, вы за выпитое еще не заплатили, а они угрожать, звали меня по-скверному и всё требовали вина. А я людишек-то своих отпустил и носил вино сам, а у меня спина болит, думаете, моей спине полезно в погреб и обратно по десять раз за ночь лазить. У меня спина…
– Заткнись ты со своей спиной, – морщился Волков, закрывая глаза ладонью. Его не отпускало ощущение, что голова вот-вот лопнет. – Вино твое – дрянь, от него помереть можно. Не может оно столько стоить.
Он зажмуривается. А глаза у него все равно болят. Лучше бы пиво вчера пили, и голова бы не так болела, и денег этот мошенник просил бы в два раза меньше.
Вошел Ёган, бесцеремонно отодвинул трактирщика и поставил пред господином чашку с густым супом и кружку.
– Ешьте, поможет, – обещал он и пояснил: – Похлебка, говядина с чечевицей и пиво. Враз оживете.
Волков нехотя взял ложку.
– Господин хороший, – загнусавил трактирщик, – ну так как же насчет талера и сорока двух крейцеров?
– Заплачу, уйди, – простонал Волков.
А Ёган стал выпихивать трактирщика из комнаты, приговаривая:
– Иди, дядя, иди, не доводи до греха, хозяин мой добрый-добрый, а осерчает – так даст, что голова прочь отлетит.
– А деньги? – ныл трактирщик.
– Будут тебе деньги, потом, иди пока что.
Выпроводив трактирщика, Ёган запер дверь, подошел к столу и сказал со знанием дела:
– Вы похлебку-то кушайте и пиво пейте, иначе не отпустит.
– А кто у меня был ночью? – спросил кавалер и, собравшись с силами, сделал два больших глотка из кружки.
– Был? У вас? – удивился Ёган.
Но так фальшиво, что Волков сразу заподозрил неладное. Хоть и больной, но все видит.
– Наблевано возле кровати, – произнес Волков.
– Так, может, это вы, – говорил Ёган, стараясь не смотреть на кавалера.
А тот так и сверлил слугу больными глазами. И ведь не отвернется, не поморщится, так и смотрит. Глаз не отводит.
– Кому ж, кроме вас, – добавил Ёган нерешительно.
– Дурак! – рявкнул господин и тут же поморщился от приступа боли в голове. Переждав ее, продолжил: – Дурак! Говорю, со мной такого не было с детства, как в лучниках пить начал, так не было такого. Говори, кто был у меня ночью?
– Может, Агнес была, – нехотя ответил слуга.
В это «может» Волков опять не поверил. Не умел Ёган врать.
– Агнес была тут ночью?
– Да, вроде, – сказал Ёган и начал подбирать с пола вещи господина.
Хоть и было ему тяжко, кавалер все же нашел в себе силы подняться, сразу отыскал кошель свой, достал из него ключ и двинулся к сундуку, переступая через наблеванное. Раскрыл сундук и только тогда успокоился, когда обнаружил шар на своем месте. Заодно и золотишко проверил. На глаз, так и оно было целым.
Пошел за стол, сел, еще выпил пива. А Ёган на него косится и вроде как даже доволен, чертяка, что господин волновался. Радуется про себя.
– Как пьян буду, – выдавил из себя Волков, – так до меня ее не пускай. Понял?
– Да попробуй ее не пусти, – кисло отвечал слуга.
– Бабы боишься? – заорал вдруг кавалер, опять поморщился от боли, но не унялся, и продолжил орать: – Да не бабы боишься, девки, что от тебя в половину будет.
– Да не баба она и не девка, сатана она злобная, – вдруг забубнил слуга, – и не я ее боюсь, а все ее боятся. Один вы, от глупой храбрости своей, ничего не боитесь, видно, всю боязнь вам на войнах вместе с головой отбили, и не видите, что она демоница злобная, ведьмища… Погубит она вас. Она же…
– Заткнись! – зашипел на него Волков и грохнул кулаком по столу. – Прикуси язык, дурак деревенский. Раскудахтался! Чтобы слов таких я не слышал. Сам подлец, трус, так хоть других не пугай. Пошел вон отсюда.
Ёган подошел к двери и упрямо произнес:
– Бедой от нее несет, как от падали тухлятиной. Вы, может, и принюхались уже, а другие-то чувствуют.
– Убирайся! – зло сказал Волков. – И язык свой прикуси.
Прежде чем выйти, слуга добавил:
– Господа офицеры вас с утра дожидаются. Сказать им что?
– Умываться неси, – все еще не по-доброму велел кавалер, – и одежду чистую.
То ли пиво подействовало, то ли похлебка, а может, и просто здоровье его крепкое, но через полчаса кавалер спустился вниз вполне бодрым и в чистой одежде.
Господа офицеры встали из-за стола, когда он пришел к ним. Брюнхвальд был зелен лицом, а Бертье грустно морщился, словно проглотил что-то невыносимо кислое. Только немолодой уже Рене был свеж и подтянут, словно и не пил вчера. Он и начал разговор после взаимных приветствий:
– Кавалер, поутру мы сказали своим людям, что вы им от щедрот своих передали все продовольствие, что есть у вас в обозе. Они были превелико рады, благодарят вас.
Волков этим словам ротмистра удивился. Он этого припомнить не мог. Неужто он отдал три телеги продовольствия за здорово живешь? Но удивился он про себя – все равно обратно ведь не попросишь. Поэтому продолжал слушать.
– И когда мы людям нашим сказали, что вы даете нам землю под дома бесплатно, – продолжал Арсибальдус Рене, – и обещаете помощь, наши люди собрались, поговорили и решили спросить вас, а не будет ли на вашей земле еще места и для них?
– Земля моя огромна, – ответил Волков, поразмыслив. Вообще-то он был не против, чтобы хорошие солдаты поселились в его владениях. Вот только… – Но сколько их? Если много, я вряд ли…
– Порядочно, – сказал Рене. – Те солдаты, что имеют семьи и дома, решили идти к себе, воевать вроде никто из здешних господ не собирается, работы нам нет, а те, кому идти некуда, просят у вас дозволения жить на вашей земле.
– Так сколько же их, сколько? – не мог понять Волков.
– Сто двадцать шесть человек, – проговорил Рене и тут же, словно испугавшись такой большой цифры, стал Волкова заверять: – Люди все очень хорошие. Послушные, смирные, лодырей и воров мы никогда не держали, – он кивнул на Бертье, – Гаэтан не даст соврать. И солдаты крепкие, арбалетчики есть и аркебузиры.
Сто двадцать человек солдат?! Нет, нет и еще раз нет! Это пусть господа ротмистры кому другому про смирных и послушных солдат говорят, но уж точно не ему. Волков знал, что смирение и кротость солдат длятся совсем недолго. Тяжело быть кротким, когда тебе хочется есть, а нечего, и когда у тебя на поясе тесак, которым ты умеешь – и, главное, не боишься – пользоваться.
Он прекрасно помнил свою молодость, и как на юге солдаты из его баталии, взбешенные трехмесячным отсутствием жалованья, на алебарды подняли собственного капитана, про которого думали, что он зажимал их деньги. Да еще отрубили пальцы сержанту, что пытался их остановить. Капитана раздели и бросили в канаву собакам. Его палатку и личные телеги разграбили. Денег, правда, не нашли, но не сильно расстроились, тут же выбрали из ротмистров нового капитана и нанялись служить новому господину.
Нет, столько ратных людей ему точно было не нужно, и он сказал:
– Я бы рад всех ваших людей взять себе в землю, да только сказали мне, что земля моя скудна, и помочь я ничем им не смогу. Не смогу дать им ни ремесла, ни прокорма с земли. Если вам, господа, я обещал, что все что нужно для постройки дома вы возьмете из земли моей бесплатно, то на такую ораву мне может и не хватить.
– Так им ничего и не нужно, – почему-то обрадовался Рене, – они сами себе все соберут и соорудят, и инструмент у нас есть, и умение. Только дозволение жить на вашей земле надобно.
Волков глянул на других господ офицеров. Бертье, хоть и невесел был от болезни, согласно кивал, и Брюнхвальд вроде был не против. Ну как тут было отказать.
– Скажите людям своим, что я строг, – решил припугнуть он. – И шалостей в своей земле не допущу.
– Так все про то знают, – заверил его Арсибальдус Рене, – все знают, что нрав у вас нелегок. Но все знают, что вы добры и честны.
«Дурь какая-то, – подумал кавалер, – кто это думает, что я добр?»
Но иного ответа, как согласие, он дать уже не мог, Рене и Бертье откровенно радовались, и даже Карл Брюнхвальд улыбался.
– Скажите людям своим, что дозволю я жить им на своей земле, – произнес Волков, уже о дозволении своем сожалея.
И тут он понял, что господа кроме дозволения его ждут еще кое-чего, и крикнул лакею:
– Эй, человек, подавай сюда завтрак!
Все три ротмистра – и Рене, и Бертье, и Брюнхвальд – сразу оживились и обрадовались, услышав его слова.
Хоть он и поел похлебки, но от хорошего мягкого козьего сыра и меда не отказался, да и от яиц с белым хлебом тоже, и господа офицеры не отставали. Болезнь болезнью, а в дорогу нужно поесть.
А тут появилась и Агнес. Куда только служанка ее смотрела: платье в пятнах, видно, и рубаха под ним скомкана, сама бела как мел, волосы нечесаны, вокруг глаз круги и так черны, словно углями их рисовали, губы серые и сама подурнела. Пришла, села на край лавки, как всегда, позволения не спросив. Господа офицеры чинно встали, кланялись, а она и не глянула на них. Они поулыбались, глядя на цвет ее лица, да продолжили завтрак, а она тоже есть попыталась. Взяла хлеб да сыр: нет, не пошло. Подумала молока попить, но тоже не по нраву оно пришлось. Сидела, поджав губы. На весь свет в обиде.
И тогда кавалер ее позвал к себе, поманил пальцем. Нехотя встала, подошла, спросила:
– Ну?
– Что делала в покоях моих? – шепотом и зло спросил он.
Она глянула на него устало и ответила хоть и тихо, но предерзко:
– Спала, а что ж там еще делать.
– Доиграешься, дрянь, – бледнея, сказал он, – ох, доиграешься. – Пальцем по краю стола постучал: – Выпей пива, поешь и собирайся. Как колокола от заутренней прозвонят, так чтобы в карете была. Едем.
– Куда?! – воскликнула девушка.
– В Мален, – зло ответил ей кавалер.
– Не могу я, дурно мне, хворая я, – заныла Агнес, – мне суп служанка варит, мне ванну лакей готовит, воду греет. У меня рубах чистых нет.
– В грязных поедешь! – рявкнул Волков. Господа офицеры да и прочий люд, что был в трактире, изо всех сил старались не смотреть в их сторону, уж больно страшно орал кавалер. – Без ванны и без супа! И как заутреня отзвонит, чтобы в карете была, иначе, клянусь распятием, поднимусь к тебе в покои и провожу до кареты плетью. Слышала? Отвечай!
Агнес завыла протяжно, запрокинула голову к потолку, слезы потекли из ее глаз. Очень ей было обидно, что господин так с нею при людях говорит, и побежала в свои покои. Злиться, рыдать и собираться.
Глава 7
Уже ближе к вечеру Карл Брюнхвальд ехал со своим сыном впереди Волкова и на небольшом подъеме поравнялся с громадной телегой, что везла здоровенные корзины с древесным углем. Карл спросил у мужика-возницы, указывая на юг плетью:
– Человек, а не город ли там, что зовется Мален?
– Именно, господин. – Мужик оглянулся, поклонился и, увидав пеших и конных людей во множестве, да еще с обозом и каретою, повернул свою телегу на обочину, уступая дорогу. – Мален и есть, господин, Мален и есть.
– А не пожар ли там? – спросил у него Максимилиан, разглядывая дым над городом.
– Да нет, – мужик засмеялся, – то кузни. Мастерских там много, все чадят, вот издали, когда ветра нет, так и кажется, что пожар. А так не пожар, нет. Вот я им, опять же, уголек везу.
Город Мален был сер – то ли сумерки так легли, то ли и вправду сажи на домах хватало. В общем, Волкову город не приглянулся, хотя все отмечали, что лачуг тут нет и нищих на улицах не видать. Но вот что мостовые в городе покрыты золой, а стены копотью – то, опять же, все видели. Солдаты остались за городской стеной с Бертье лагерь разбивать, а все остальные, расспросив местных, нашли добрый трактир и в нем встали. Звался он нехорошо: «У пьяной монашки». Но был чист, и лакеи в нем оказались опрятны. И конюшня, и двор были просторны.
Не успел кавалер поглядеть для себя покои, спуститься к столам и заказать ужин, как в трактир вошли люди при броне и железе, наверное, стража местная, и старший из них, по виду офицер или сержант, вежливо спросил у господ, кто из них будет главный.
– Я буду, – произнес Волков, заглядывая в тарелку с сыром, что ставил перед ним трактирный лакей, – я Иероним Фолькоф, рыцарь Божий. А что нужно вам?
– А не ваш ли отряд из добрых людей разбил лагерь под стенами города?
– Мой, – не стал отрицать кавалер, беря принесенную кружку пива.
– А позвольте спросить вас, куда двигаетесь вы и ваш отряд?
– Да кто вы такой и отчего вы изводите нас своими вопросами?! – возмутился Брюнхвальд.
– Я офицер стражи Шмидт и прибыл по приказу капитана городской стражи узнать, отчего по графству ходит большой отряд солдат.
– Так передайте своему командиру, что кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт едет к себе в поместье, и его офицеры, и его люди с ним, – важно сказал Брюнхвальд.
– Фон Эшбахт?! – Глаза офицера округлились от удивления, он поклонился Волкову и пообещал: – Немедля передам эту новость командиру стражи и графу.
И ушел. А господа офицеры баловались сыром, ветчиной и пивом в ожидании жаркого из кабана, когда вернулся тот же офицер и, поклонившись, произнес:
– Господин фон Эшбахт, господин граф фон Мален просит вас и ваших офицеров быть к нему в гости к ужину.
Как ни хотелось кавалеру отказаться, как ни устал он после дороги, но разве можно отказать графу в его владениях? Хотел он к графу первый раз явиться во всей красе, в броне и со свитой, но не вышло.
– Показывайте, куда ехать, – велел Волков, вставая из-за стола.
Дом графа был стар и приземист, но велик, широк и крепок. Окна не окна, а узкие бойницы, забор вокруг – стена крепостная. Древний дом. Такие уже в городах давно не строят.
Мажордом встретил Волкова, Рене, Брюнхвальда и Максимилиана во дворе с лампой, так как уже стемнело, и проводил их на второй этаж, где в зале с большим столом и камином их ждал граф Фердинанд фон Мален. Как и все Малены, он был родственник герцога и его доверенное лицо. Он был уже немолод, его звезда жизни катилась уже под гору. Седина покрыла его голову, ибо граф прожил уже не меньше шестидесяти лет. Тем не менее был он бодр и здрав рассудком. И зубы еще имелись у него в достатке.
Раскланявшись с графом, рыцарь и господа офицеры рассаживались за стол, звеня шпорами и мечами. Слуги подали вино. Граф говорил с ними, спрашивал о здоровье герцога, о дорогах, о канцлере, а потом как бы невзначай осведомился:
– А зачем вам, господин фон Эшбахт, такой отряд солдат?
– Они и господа офицеры идут в мое поместье со мной, чтобы жить там. Все они люди проверенные, и коли будет нужда, так они станут доброй помощью.
– Не сомневаюсь, не сомневаюсь, что будут они доброй помощью в лихое время, – кивал граф, но, видимо, что-то его беспокоило. – Только вот не будут ли они опасны соседям нашим? Сумеете ли вы держать их в строгости и благоразумии?
– Дозволите ли сказать мне, граф? – произнес Рене, вставая.
– Конечно же! Говорите, друг мой, – разрешил граф.
– Те люди, что идут с нами, так же крепки в бою, как кротки в мире. Никакого воровства и бесчинства от них соседям не будет.
– И то хорошо, – кивнул Фердинанд фон Мален. Повернувшись к кавалеру, он негромко добавил: – Мне будет достаточно слова вашего, господин Эшбахт, что вы присмотрите за своими людьми.
– Присмотрю, не допущу беспокойства ни вам, ни соседям, – хоть и нехотя, но обещал Волков.
– Так и прекрасно тогда, – заулыбался граф и вдруг добавил твердо: – Герцогом мне дело доверено: не допустить распри с соседями и блюсти мир во что бы то ни стало. И если на востоке, во Фринланде, соседи к вам не воинственны будут, а может, даже и дружны, то на юге от вас, за Мартой, они злобны и сильны. И повода ищут непрестанно. Так не дайте им повода.
Кавалер помолчал немного и ответил:
– Лучшим средством от алчущих соседей является не одно миролюбие, но и крепкие роты.
– Истинно, – подхватил его мысль Брюнхвальд.
– Истинно, – согласился Бертье.
– Согласен с вами, господа, – кивнул довольный граф и поднял кубок. – Выпьем тогда за крепкие роты дома Ребенрее.
Все встали, и сам граф тоже. Выпили.
И ужин продолжился. И граф всем понравился. Был он любезен и со всеми поговорил, даже у юного Максимилиана спросил, что за путь он выбрал в жизни. И выслушал его, кивая и одобряя его выбор. И Волкову он понравился. Был он и вправду добр, как говорил канцлер, а еще очень непритязателен, ибо такого повара, как у графа, сам Волков гнал бы взашей, да еще и виночерпия выгнал бы. А во всем остальном вечер был прекрасен.
Когда господа офицеры уже вставали, раскланивались и шли к выходу, граф остановил кавалера и сказал негромко:
– Вот что я скажу вам, фон Эшбахт. – Он поколебался. – Скажу вам, что герцог добр, но считает, что лучшее средство от спеси вассалов – меч палача. Не забывайте про это.
– Я понял, – кивнул кавалер и поклонился.
– Храните мир с соседями, друг мой.
– Буду хранить, ваше сиятельство, – обещал рыцарь Божий и господин Эшбахта.
Как ни хотел Волков побыстрее поехать в свое поместье, но канцлер рекомендовал ему посетить епископа города Малена отца Теодора. И это дело кавалер полагал полезным и нужным. Он давным-давно понял, что связи всегда помогают, и уж тем более никогда лишними не будут связи со святыми отцами.
Святой отец был уже в возрасте весьма почтенном и принял его сразу и без церемоний, говорил ласково, но не так чтобы очень уж любезно. Задавал вопросы, улыбался, говорил, что рад знакомству с новым господином земли Эшбахт и что долг Волкова как господина привести землю к процветанию. А еще – что мужики тамошние как дети ему быть должны, так что кавалер должен заботился о них. И что главная беда – это волки, что докучают местным мужикам. А также всякие другие бессмысленные слова. Из путного все, что поведал старый поп, было лишь то, что в земле его нет ни одного прихода и что он, Волков, должен приложить все усилия, чтобы это исправить.
– Так как же так случилось, что нет в земле моей приходов? – искренне удивился кавалер и подумал, что поп ввиду старости умом уже слабнет.
– Земля ваша скудна, – вздохнул епископ, – кирхи, что там были, безбожники пограбили и пожгли за два похода, а новых не поставили за ненадобностью из-за малолюдства.
– И как же люди там живут без света, что церковь несет?
– А благость Божию людишкам вашим несет брат Бенедикт. Святой человек монашеского звания, что живет среди ваших земель и земель ваших соседей. По хуторам и выселкам ходит и мужикам Писание читает, обряды правит: кому свадьбы, кому похороны, а больше света Божьего в земле вашей нет.
– Я попробую восстановить хоть один храм, – обещал Волков.
Он уже попрощался и шел к выходу, думая, что нужно будет выписать из Ланна отца Семиона – нечего ему на монастырских хлебах толстеть, когда его окликнул монах-прислужник.
Волков обернулся и увидал, что епископ спешит к нему, и на лице его написано удивление.
– Вы не тот самый рыцарь, что устроил инквизицию в Хоккенхайме?
– Это я, святой отец. – Волков был немного озадачен происшедшей с прелатом переменой.
– Ах, друг мой, так позвольте же вас обнять, – и епископ кинулся обнимать Волкова. – Я, старый дурень, и не вспомнил сразу, хорошо, что братья мои напомнили имя ваше. Как я рад! Как я рад видеть вас! Пойдемте же, пойдемте, я велю стол накрыть, хочу сам услышать историю о ведьмах хоккенхаймских.
– Святой отец, – кавалер замялся, но вынужден был договорить: – простите, но сегодня я хотел в земли свои отъехать и дотемна там быть. Людей со мной много идет, все пешие. А вот в следующий раз…
– Понимаю, понимаю, сын мой. Конечно, конечно, идите, но обещайте, что как будете у нас в Малене, так сразу приходите ко мне, я вас с нетерпением буду ждать. Уж больно хочется услышать про дело ваше.
– Клянусь распятием, – улыбнулся Волков.
Он опять хотел пойти, но опять его не отпустил епископ. Держал за рукав, а сам звал монаха-служку.
– Ларец, ларец неси сюда, что оружейник подарил, – приказал он монаху, а Волкову сказал: – Пождите, сын мой, подождите немного.
Монах чуть не бегом принес из другой комнаты красивый плоский ларец.
– Открой, открой же его, – настаивал епископ, все еще не выпуская рукава Волкова.
Монах распахнул ларец и поднес его к кавалеру, чтобы тот увидел содержимое. Волков сразу понял, что это. Вещь была редкая и дорогая.
– Берите, – произнес епископ. – Подарок вам.
– Да не посмею я, – начал отказываться кавалер. – Вещь…
Но отказ этот был игрой. Волкову очень нравилась эта дорогая и нужная вещица.
– Берите, настаиваю, – продолжал старик, – как помру – так украдут. А вы мне за это в следующую встречу расскажите все свои истории. Берите.
Волков взял руку епископа, поцеловал ее и только после этого принял ларец. И уже с ним покинул дом епископа.
У покоев его ждал Максимилиан. Кавалер отдал ларец юноше и спросил:
– Вот, епископ подарил. Знаешь, что это?
Максимилиан открыл ларец и ахнул:
– Боже, какая прекрасная вещь! Это же самопальный колесцовый пистоль!
– Интересно, сколько он стоит? – размышлял Волков, тоже заглядывая в ларец.
Великолепной работы оружие все было в инкрустациях и серебре с позолотой. Кажется, шар на рукояти был отлит целиком из серебра.
– Талеров пятьдесят он стоит, я думаю, – сказал юноша.
– Больше, – ответил Волков, который в ценах разбирался хорошо. – Больше. Нужно научиться им пользоваться.
Юноша только кивнул в ответ и закрыл ларец. Он подумал, что такой подарок кому попало не сделают, такие прекрасные вещи дарят только настоящим воинам. И он еще больше укрепился в своем желании идти ратным путем.
Глава 8
Они ехали по городу. Лавки мясников открыты, булочные пахнут топленым маслом, румяные колбасники прямо на улицы выставляют палки, с которых свисают колбаса и гроздья сосисок, зельцы в больших деревянных лотках стоят на бочках. И никто ничего не ворует. Кабаки отворяют двери, еще и полудня нет, а людишки там уже гомонят внутри, и пивной запах идет из открытых помещений, смешиваясь с запахом жареной кислой капусты. Нормальный город да и весьма небедный. Тут и там вывески портных, а много портных в бедных городах не бывает. Портные верный признак того, что тут и богатые купчишки водятся, и нобили городские, и местная земельная знать, помещики сюда заезжают. Кавалер смотрит вокруг, может, вчера ему тут и не нравилось, но сейчас он так уже не думает. Нет, конечно! Это не пышный и роскошный Ланн с великолепными соборами и домами знати. И не спесивый Вильбург с ровной брусчаткой на площадях и сливами вдоль улиц. Малену до них далеко, но что-то тут есть в нем, доброе, крепкое, даже уютное. Да, точно! Нищих не видно нигде, даже на папертях у храмов. Только вот серое все. Сажи здесь, видно, в достатке. Даже больше ее, чем золы под ногами.
И верно, свернули на одну улицу, так словно в пелену въехали. Аж глаза режет. Кузни, кузни, кузни, стук молотков, за открытыми воротами видны большие дворы с верстаками и наковальнями, горны с красными углями, ходят крепкие люди в кожаных фартуках, мастера и подмастерья, слышно тяжкое дыхание огромных мехов, шипение воды на раскаленном металле. И такова вся улица. Повсюду в бочках алебарды, кирасы, шлемы. Оружейники, значит.
– Вот откуда богатство у города, – сказал Волков.
– Что? – не расслышал его Максимилиан.
– Ничего, задохнуться можно тут, поехали отсюда быстрее.
Лавируя между большими телегами с корзинами угля или полосами литья, дурного, не кованного еще железа, они пришпорили коней и поторопились прочь с этой улицы.
Кавалер, может, и был уже немолод, но глаз его оставался все еще остер, как в те годы, когда он попал в арбалетчики. Поэтому на главной площади среди толпы горожан он сразу заприметил брата Ипполита.
– Монах! – окликнул его Волков.
Тот, увидев его и Максимилиана, сразу подошел, поклонился:
– Храни вас Бог, господин.
– Отчего ты тут? – кивнув в знак приветствия, спросил Волков.
– Почту ищу. Отправить письма в монастырь и просить аббата, чтобы теперь слал мне письма сюда, в Мален. Мы ж будем теперь тут рядом жить? – Монах указал на крепкое кирпичное здание с императорским орлом под крышей. – Думаю, там она.
Кавалер давно начал подумывать о том, что монах много писем пишет своему духовнику в Деррингхофский монастырь. Он волновался, что там, в письмах, есть лишнее, то, что попам, может, и знать не нужно. Но запретить монаху писать он не мог. Честно говоря, боялся кавалер потерять такого хорошего человека и лекаря, а может быть, даже и друга, с кем можно вечером почитать книги и обсудить то, что прочел. Других таких у него больше не было.
– Да, пусть сюда шлет, – сказал кавалер, хотя и без особой радости. – Кстати, спроси у почтальона, где сыскать нам имперского землемера. Они, имперские чиновники, всегда держатся вместе, и почтальон наверняка знает, где живет землемер.
– Да, господин, – поклонился молодой монах и пошел к кирпичному зданию.
* * *
…Она ходила по лавкам и злилась. Ей приходилось то тут, то там кривить губы и делать вид, что ей что-то не нравится. И высокий костяной гребень редкой красоты, который мог изумительно смотреться в ее волосах под шелковым шарфом. И великолепные батистовые нижние юбки, да и еще кое-что, она отложила с таким видом, как будто ей сначала эта вещь приглянулась, а разглядев ее как следует, она в ней разочаровалась. А все отчего? Оттого, что господин ей давал совсем мало денег. Как же ей было не злиться.
Да еще служанка Астрид рядом ходила и вздыхала, делая вид, что сожалеет о бедственном положении госпожи. Дура. Агнес не нужно было ее сожаление, и чуть ли не при каждом тяжком вздохе служанки она ловила себя на желании дать овце этой пару пощечин по обвислым щекам, но сдерживалась. Подумала, что даст ей по морде потом, при случае, уж этот поход по лавкам она ей не забудет, а сейчас вроде и не за что.
Тут Агнес увидала вывеску в виде книги на одном старом доме. Ей стало интересно, книги она любила и уже начинала понимать их силу.
– Давай зайдем, – сказала она служанке.
– Так то книги! – Эта дура чуть не скривилась от презрения к глупым и таким бесполезным желаниям госпожи. – Чего нам книги смотреть, мы же не старики слепые.
Агнес глядела на служанку и улыбалась, Агнес была очень молода, пусть и не знала точно, сколько ей лет, так как запись в приходской книге о ее рождении отсутствовала, но верила, что ей уже перевалило за пятнадцать. А иногда, судя по страстям, что бушевали в душе ее, думала она, что, может, ей уже и все шестнадцать – но не более. И поэтому память у Анеес была необыкновенно остра. Она легко запоминала целые страницы Писания и прочих книг наизусть. При том, что они писаны были на языке пращуров, но все равно, хоть ночью ее разбуди – она ответит. И прочтет, и переведет, и пояснит, если непонятно кому будет. И уж это замечание охамевшей служанки она тоже не забудет. Девушка решила надавать Астрид по морде, как только они вернутся в трактир. Для такого она все кольца и перстни свои наденет, хоть и убогие они все, за исключением одного. Наденет не для красоты, а чтобы рука тяжелее была, чтобы брызги кровавые летели. Нужно проучить ее раз и навсегда. Чтобы впредь не думала эта корова дебелая, что кривиться она может от желаний госпожи, что мнение свое говорить может. Что может презирать волю господскую. Злоба белым огоньком загорелась в душе девушки, однако Агнес, хоть и была юна совсем, обладала сильным характером и тому огоньку могла дать жить, могла и погасить его, а могла лелеять его и холить, оберегать до нужного времени. И она сказал своей служанке просто:
