Борис Камов
Рывок в неведомое
Соловьевщина
Из Иркутска Голиков уехал в Красноярск. Оттуда местный поезд привез его на станцию Глядень. Железная дорога здесь кончалась, и до Ужура пришлось тащиться подводой.
Места, в которые попал Голиков, назывались Хакасией. Тут испокон веков жил трудолюбивый народ, обликом и обычаями похожий на монголов. В основном это были полукочевые скотоводы. Голиков видел по дороге деревянные восьмиугольные юрты, отары овец, косяки коней.
В Ужуре Аркадий Петрович явился в штаб 6-го Сибирского сводного отряда с предписанием о назначении «бывшего командира 58-го отдельного Нижегородского полка тов. Голикова» на должность «не ниже командира отдельного батальона». Армия сокращалась. Сокращался и масштаб ее деятельности.
Но батальона для Аркадия Петровича в Ужуре на первых порах не нашлось, и предстояло решить, кого заменит присланный командир. Пока же Аркадию Петровичу отвели в штабном особняке комнату, поручили обрабатывать ежедневные донесения и составлять разведывательную сводку.
После службы в 1919-м у Ефимова, командующего войсками по охране всех железных дорог Республики, где утром за тридцать – сорок минут следовало свести воедино и осмыслить сведения, поступившие практически со всех фронтов, составление суточной разведсводки по Ачинско-Минусинскому району занимало меньше часа. И Аркадий Петрович воспользовался этим, чтобы изучить документы о Соловьеве.
Адмирал Колчак оставил в Сибири кровавый след. Более 10 тысяч человек было расстреляно, более 14 тысяч принародно выпорото. Солдаты Колчака угнали 13 тысяч лошадей, 20 тысяч коров, увезли 1,5 миллиона пудов хлеба и более 12 тысяч крестьянских усадеб сожгли. Жестокость часто была бессмысленной.
Когда Красная Армия разбила Колчака, часть его поредевшего войска кинулась в Монголию и Китай, а часть, не успев бежать за рубеж, попряталась в тайге.
Тогда был издан специальный декрет. Солдатам и офицерам, которые служили у Колчака, но не имели отношения к контрразведке и карательным органам, объявлялось полное прощение.
Бывших колчаковцев, когда они выходили из тайги и сдавали оружие, селили на короткий срок в специальные городки. Это не было заключением: ворота здесь не запирались. На протяжении двух-трех недель вчерашних врагов кормили, лечили, помогали установить связь с близкими, знакомили с декретами Советской власти. Бывшим колчаковцам показывали фильмы, спектакли, неграмотных учили читать и писать, чтобы они могли сами, хотя бы по складам, разбирать статьи в газетах. Затем каждого снабжали справкой, проездными документами, деньгами на дорогу и отпускали домой.
Через такие лагеря прошло свыше 120 тысяч человек. Позднейшая выборочная проверка показала: абсолютное большинство вернулось к семьям и труду. Среди отпущенных домой был и никому в ту пору не известный Иван Николаевич Соловьев.
В характеристике, составленной в 1920 году, говорилось: «Соловьев Иван Николаевич, 32 лет, родился на Чулыме, в станице Светлолобовка, потом жил в станице Форпост. Еще парнем его знали как отъявленного лихача и забияку, который не гнушался подлости и обмана ради своей корысти. Часто беспробудно пьянствовал, любил прихвастнуть, показать себя и выслужиться»*.
Приметы Соловьева были такие: росту невысокого, сложения прочного, исключительно подвижен и проворен. Волосы имеет рыжеватые, глаза голубые, нос хрящеватый, заостренный, носит казацкие усы. А голос у него командирский, громкий. Очень смел, отлично стреляет.
Отец Соловьева, говорилось в донесении, считался почти бедным, потому что по сибирским меркам хозяйство имел небольшое. В настоящий момент ведает хозяйством в банде, куда Иван Соловьев также забрал жену-хакаску и двоих детей. Видимо, благодаря жене Соловьев хорошо говорит по-хакасски, знает все обычаи, на хакасском языке поет даже песни, что вызывает к нему симпатии коренного населения.
У Колчака Соловьев заслужил лычки урядника (то есть унтер-офицера), но ни в каких злодействах замешан не был. Из леса вышел добровольно и, получив необходимые бумаги, отправился в деревню Черное озеро, где поселилась его семья.
Как было установлено позднее, уже на другой день после возвращения Соловьев ходил по своему двору, пилил, колол, тесал, забивал гвозди, чистил хлев, чинил плуг, поил скот, набивал обручи на тележные колеса. Его почти круглые сутки видели за работой.
Внезапно без всякого повода Соловьева арестовали. Уезжал он спокойно, жену в присутствии односельчан уверял, что это, надо полагать, добавочная проверка и он скоро вернется.
А дальше в документе шла скороговорка: «Соловьев был доставлен в г. Ачинск. Бежал по дороге на работу, на которую его, как заключенного, доставляли. Вернувшись в свою деревню, он организовал банду из 6 человек, в основном из своих родственников»*.
Голиков прервал чтение. Скороговорка ему не понравилась. В документе умалчивалось, в чем Соловьев был обвинен и на основе каких доказательств. И то, что Соловьева доставляли на работу уже в качестве заключенного, должно было свидетельствовать, будто бы правосудие совершилось. Но когда состоялся суд и каков был приговор?..
В той же папке Голиков нашел копию разведсводки: «В Ачинске арестованный (по какому делу, не указано, подметил Аркадий Петрович), бывший урядник-колчаковец И. II. Соловьев, возвращаясь днем с допроса, столкнул лбами двух своих конвоиров, не взял их оружие и скрылся в неизвестном направлении. Конвоиры наказаны».
По свидетельству жительницы станицы Форпост, из Ачинска Соловьев явился в их село, где он раньше жил, ходил по улице не таясь. Зная, что он бежал из-под стражи, некоторые односельчане рекомендовали ему вернуться, «чтобы не было хуже». Соловьев отмахивался от таких советов. Собрав небольшую шайку, поселился в Еловом логу, верстах в двадцати от Форпоста. На одной из сопок, получившей позднее название Соловьевской, он обосновался в старинной хакасской крепости. Прямо под горой, на заимке, жили казаки. Они пасли скот, заготавливали сено. Казаки снабжали Соловьева и его товарищей хлебом и мясом, вместе пьянствовали, но никто из них его не выдал, так как он считался невинно пострадавшим.
Далее в бумагах отмечалось, что шайка считалась неавторитетной, вела себя сдержанно и поначалу никого не трогала. Но жить одним подаянием она не могла и начала останавливать на дорогах подводы, отбирать часть продуктов. Если же Соловьев наведывался в село, то чаще просил, чем отнимал. Иными словами, понял Голиков, чувствовал себя атаман в ту пору неуверенно, пока не случилось из ряда вон выходящее событие. Оно оказалось переломным в истории шайки Соловьева.
На территории Ачинского уезда в феврале 1921 года появился кавалерийский отряд примерно в 250 сабель под командой полковника Олиферова. Отряд состоял из офицеров-колчаковцев, которые не рассчитывали на милосердие народной власти: на совести каждого было достаточно злодейств.
Олиферов имел легкие пушки с запасом снарядов, пулеметы и солидный обоз с награбленным на приисках золотом, церковной утварью, картинами старых мастеров и другими ценностями. Полковник собирался прорваться в Монголию.
План его стал известен нашему командованию. В штабе ЧОНа губернии двое суток взвешивали, что целесообразнее: дать отряду уйти или закрыть границу?
Отряд Олиферова был перехвачен близ деревни Сорокиной Ачинского уезда. Колчаковцы попали под сокрушительный огонь. Многие офицеры были убиты. В их числе сам Олиферов. Отряд отступил на юг, в район Чебаки – Покровское. «Здесь остатки отряда Олиферова, – читал Голиков, – встретились с бандой Соловьева, влились в нее. И Соловьев объявил себя командиром. С этого времени банда начинает расти и проявлять активность. Рост банды происходит не за счет добровольцев, а за счет людей, которых принуждают силой»*.
Нелепое на первый взгляд слияние отряда кадровых военных с ватагой из шести человек на самом деле имело глубокий смысл. Рассчитывать на поддержку местного населения бывшие колчаковцы не могли. За спиной Соловьева и его лихой шестерки полторы сотни офицеров надеялись решить множество неотложных проблем, прежде всего проблему питания и обеспечения фуражом.
И вот что еще бросалось в глаза. Пока отряд Олиферова и ватага существовали отдельно, они не выдвигали никаких политических лозунгов. Для тех и других главным было выжить. А когда они слились, возникла политическая программа. Сначала Соловьев был объявлен «жертвой красного террора», тем более что в Хакасии история его загадочного ареста, а затем и побега была хорошо известна. Затем возникшее объединение стало именоваться «белым горно-партизанским отрядом» во главе с «народным вожаком» Иваном Соловьевым.
…Голиков прервал чтение. Ему показалось, что на самом деле к роли «народного вожака» бывшего урядника готовили давно. Вероятно, еще с той поры, как он попал в красноярский лагерь для бывших колчаковцев. Кто-то, видимо, обратил внимание на незаурядность характера, многолетний боевой опыт и то решающее обстоятельство, что Соловьев был из местных. День, когда бывшего урядника отпустили к семье, на Черное озеро, был, по сути, началом операции. Необоснованный арест, торопливое осуждение (если суд на самом деле состоялся) и слишком легкий – средь бела дня – побег могли быть подстроены. Впрочем, подумал Голиков, это несложно проверить.
Он запросил из Ачинска материалы по делу Соловьева. Ему ответили, что материалы не сохранились. Тогда Голиков потребовал сообщить, кто вел допросы будущего командира «белого горно-партизанского отряда». Ему написали, что случилось это давно, имя следователя никто не помнит.
Итак, в чем состояла вина Соловьева, из-за которой его арестовали, не ясно. Папка с «делом» Соловьева исчезла. Но еще более странным выглядело то, что у всех стерлась в памяти фамилия следователя.
Голиков обратил внимание, что загадочная история с Соловьевым произошла в 1920 году, когда началось восстание Антонова на Тамбовщине.
Но антоновщина была задумана и спланирована в Париже, в кругах белой эмиграции. Там решено было воспользоваться бедственным положением тамбовских крестьян, которых губернское руководство – где по дурости, а где и по злому умыслу – довело до нищеты и отчаяния. За спиной бывшего начальника кирсановской милиции Александра Антонова, кроме того, стояли Деникин, с одной стороны, и левые эсеры, обосновавшиеся в Москве и Тамбове, с другой. Вся цепочка умело налаженной агентуры, которая протянулась от парижских салонов до тамбовских лесов, хотя и с большим опозданием, но была распутана.
А здесь, в Хакасии, представители белого подполья, задумавшие «стихийное возмущение народных масс» в Сибири, оказались, видимо, лучше законспирированы. Или, скорей всего, их никто не искал. Но задачи обоих восстаний были сходны. С той лишь разницей, что несправедливый арест и побег Соловьева не дали вспышки «народного гнева». Наверное, после этого и было задумано усилить шайку Соловьева офицерами Олиферова, после чего «горно-партизанский отряд» и стал носить имя «великого князя Михаила Александровича»*.
Великий князь был родным братом Николая Второго и считался возможным наследником государя императора в случае его смерти, поскольку сын Николая, Алексей, был очень молод, а кроме того, тяжело и неизлечимо болен гемофилией – несвертываемостью крови.
В марте 1917 года вместе с Николаем Вторым Михаил Александрович подписал отречение от престола. Живя теперь в Париже, великий князь вряд ли предполагал, что в тайге между Минусинском и Ачинском полторы сотни колчаковцев мечтают посадить его на российский трон.
Было очевидно, что люди, которые разрабатывали политическую программу «горно-партизанского отряда», не вполне представляли местные условия. Имя великого князя здесь никого не волновало. Лозунг «За Учредительное собрание» – тем более. Хакасы, среди которых было менее пяти процентов грамотных, понятия не имели, что это за собрание и для чего оно нужно. Однако обещания Соловьева заступаться за хакасов расположили к нему значительную часть местного населения.
Но что же стояло за лозунгами Соловьева?..
Александр Антонов, подымая мятеж, надеялся «свергнуть правительство в Москве», а затем «возвратить фабрики и заводы прежним владельцам, концессии – иностранцам»*. Соловьев, сидя в тайге, рассчитывать, что он свергнет Советское правительство, естественно, не мог. При этом один пункт его политической программы заслуживал пристального внимания: бывший урядник предлагал отделить Хакасию от Советской России и создать «самостоятельное независимое государство».
Хакасия – это были не только пашни и пастбища, где сорок тысяч так называемых инородцев (сюда входили дети и старики) содержали почти миллион голов скота: коров, овец и лошадей, и не только леса, полные ценнейшей древесины и пушного зверя, мех которого много столетий был валютой. Недра почти неизученного края хранили каменный уголь, железо, россыпи золота и другие полезные ископаемые. Наивно было бы думать, что мысль об отделении Хакасии пришла в голову самому Соловьеву. Видимо, чтобы оторвать Хакасию от России, и была затеяна соловьевщина. Таинственные организаторы учли и новое советское законодательство, где провозглашалось право наций на самоопределение (по этому декрету от России отделилась, например, Финляндия), и то обстоятельство, что Хакасия имела общую границу с Монголией. Далеко не случайным выглядел и полуофициальный титул, кем-то дарованный Соловьеву, – «император тайги». Он заключал в себе намек, что Соловьев (если заслужит!) имеет шанс сделаться правителем «независимой Хакасии».
Окружение Соловьева состояло из офицеров. Обязанности начальника штаба взял на себя полковник Макаров, по донесениям агентов – убежденный монархист, который даже в лесу носил форму с погонами. Правой рукой «императора тайги» сделался двадцативосьмилетний прапорщик Королев, по образованию агроном[2]. И только разведку Соловьев доверил хакасу Сильверсту Астанаеву.
Астанаев был умный, проницательный и вероломный человек. По слухам, окончил Томский университет. Грозя кому разорением, кому иными карами, начальник разведки Соловьева заставил работать на себя тысячи хакасов. По сообщениям наших агентов, Астанаев ежедневно получал донесения со всех концов края, был в курсе любых действий чоновских отрядов. Многие сведения поступали к нему голубиной почтой. Только при самых тщательных мерах предосторожности нашим командирам удавалось порой что-либо скрыть от всевидящих глаз людей Астанаева.
Но у Соловьева возникли трудности. Под знамя с вышитым портретом великого князя Михаила Александровича почти никто идти не желал. А с двумя сотнями «борцов» за «освобождение инородцев» об отделении Хакасии от Советской России нечего было и думать.
И тогда – здесь тоже проявилось сходство с тактикой Антонова – Соловьев ступил на путь провокаций. Местных жителей под дулами винтовок загоняли в тайгу. Их заставляли совершать преступления, после которых вчерашние скотоводы и земледельцы не могли вернуться домой. Тысячи хакасов и русских против своей воли явно или тайно оказывались втянутыми в соловьевщину…
По многочисленным донесениям, всю прошлую осень «император тайги» грабил и разорял рудники. Он брал не только золото. Его бандиты выламывали и отвозили в тайгу паровые котлы, железные печи, оконные рамы, мебель, книги и даже граммофоны. Соловьев сооружал прочные жилища. Он рассчитывал обосноваться в лесу надолго.
Изучив папки с документами, Голиков отправился к командиру 6-го Сибирского сводного отряда.
– Отпустите меня в Ачинск, – попросил Аркадий Петрович.
– Зачем? – удивился Кажурин.
– Хочу поискать людей, которые организовали соловьевщину.
Паша с вами задача, товарищ Голиков, с Соловьевым покончить. Если у вас имеются конкретные факты или вы можете назвать имена заговорщиков, сообщите их в губотдел ГПУ.
Назвать имена Голиков не мог. Он их пока не знал. Между тем люди, которые организовали соловьевщину, и теперь могли находиться совсем рядом.
Новая должность
Два тревожных сообщения поступили почти одновременно. «Возле дорог, ведущих в лес, – говорилось в первом, – появились фанерные щиты с приказом Соловьева. Под угрозой расстрела атаман запрещает населению углубляться в тайгу «более чем на пять километров от края ее»*.
Но жизнь сибиряков всегда была связана с тайгой. И потом, как в зарослях определить: ты углубился в лес на одну или на три версты?
А в другом донесении говорилось, что Соловьев разослал во все сельсоветы ультиматумы. Он предложил сельсоветчикам… сдать оружие, гарантируя за это жизнь. Иными словами, «император тайги» объявлял Советскую власть в Ачинско-Минусинском районе как бы незаконной. Была ли это попытка запугать местное население, или Соловьев собирался начать самые активные действия?
По этому поводу в штабе 6-го Сибсводотряда было созвано совещание. Вел его комотряда Кажурин, лет пятидесяти, грузный и медлительный. Его внешность вовсе не вязалась с той работой, которой он занимался. И лишь те, кто видел Кажурина в деле, понимали, что он на своем месте.
– Положение становится нетерпимым, – сказал Кажурин. – С бандами Соловьева чаще других сталкивается комбат Касьянов. Мы знаем Касьянова давно. Это человек обстрелянный и отважный. Если нужно пойти в атаку, он первый оторвется от земли. Но с Соловьевым война не обычная, а странная… И в этой странной войне Соловьев нашего Касьянова допек. Да и я, честно говоря, не знаю, что дальше делать с Соловьевым. Москва прислала нам Голикова Аркадия. Человек он молодой, а служит в армии четвертый год. Воевал и с зелеными, и с бандами Антонова. Командовал полком. Отмечен товарищем Тухачевским. Я предлагаю послать Голикова на место Касьянова.
Голиков смущенно поднялся. Он неловко чувствовал себя оттого, что должен был занять место человека, которого здесь уважали и ценили. При этом Аркадий Петрович понимал: у него нет ни волшебной палочки, ни магического слова, с помощью которых он бы мог одолеть Соловьева.
– Поручаем вам, товарищ Голиков, поймать нашего Ивана, – совсем не по-уставному сказал Кажурин.
В комнате невесело засмеялись. Мысль о том, что присланный из Москвы паренек через недельку-другую сделает то, чего не удается многим командирам уже два года, могла быть воспринята лишь как грустная шутка.
Но Кажурин не улыбнулся, Голикову тоже было не до смеха.
– Сделаю, что смогу, – тихо, несмело пообещал он.
На другой день телеграф отстучал шифровку: «26.3. в 12 ч. выехал из Ужура в Божьеозерное тов. Голиков для принятия батальона от комбата Касьянова… Касьянову прибыть в Ужур… Кажурин»*.
Одетый поверх шинели в громадный бараний тулуп, в папахе, надвинутой на самые уши, Голиков ехал в санях в сопровождении парнишки-кучера, приданного также для охраны. Повозку легко несла пара коней. Сани летели по пустынной дороге между высоких сопок, заросших темным лесом.
Парнишка трусил. Глаза его рыскали слева направо, и он часто оглядывался, точно ожидая погони. Это раздражало. Голиков спросил:
– Тебя как зовут?
– Тимошей…
– Ты где, Тимоша, родился?
– Местный я. Из Саралы.
– Давно служишь?
– Второй год.
– А чего робеешь?
– Заробеешь тут. Иван Николаевич с нашим братом красноармейцем знаете что делает?
– Стреляешь ты хорошо?
– Отец с двенадцати лет белковать брал.
– Я тоже стреляю неплохо. Отобьемся.
Тимоша хмыкнул.
– Иван Николаевич засаду знаете как устраивает? Вот мы сейчас едем, а навстречу нам из леса выйдут три мужика. Встанут посреди дороги. Мы с вами, от греха подальше, повернем назад. А там уже другие мужики ружьишками поигрывают.
– И что же, мы с тобой, охотник, не прорвемся, трех каких-то мужиков не уберем?
– Какое прорвемся?! Как только мы подумаем удрать, дерево поперек нашей дороги – хрясть!
– Послушай, но ведь такую засаду нужно заранее готовить. Зачем мы с тобой Соловьеву?
– Как зачем? Да Иван Николаевич давно уже знают, что вы за человек и по какой надобности едете.
Голиков не выдержал, засмеялся.
– Да откуда он может знать? Только вчера вечером все решилось.
Тимоша обернулся и полушепотом, точно Соловьев был рядом, произнес:
– Он все видит, все слышит, и пуля его не берет.
Голиков опять засмеялся.
– Почему не берет? Он что, из камня?
– Зачем из камня? – рассудительно ответил Тимоша. – Просто заговоренный. Люди на него злые. Сколько раз в него стреляли – хоть бы царапинка. А у нас ведь все охотники. Из винчестера белке попадают в глаз…
У Голикова испортилось настроение. Появись через минуту бандиты, рассчитывать он мог только на самого себя. Но еще больше его опечалило, что в унылых Тимошиных речах он слышал отголосок того, что говорили и думали в селах.
Уже начало темнеть, когда впереди блеснула синеватым льдом огромная впадина. За ней начинались горы.
– Божье озеро, – с гордостью произнес Тимоша. – Давным-давно в нем нашли икону Божьей Матери. Икона плыла в дорогом золотом окладе и не тонула. Ее вынули из воды, а она сухая. Говорили: больной если к ней прикоснется, сразу делается здоровым.
Тимоша, натянув поводья, остановил коней возле крыльца бывшей казачьей думы. Часовой, узнав его, кивнул. Голиков, сбросив тулуп в сани, вошел в дом. В прихожей было несколько дверей. Одна оставалась приоткрытой. Голиков заглянул в нее.
При тусклом дневном свете, который лился из окна, высокий военный с жестковатым лицом торопливо собирал чемодан. На письменном столе были разложены полотенце, рубашки, чистые портянки, два куска хозяйственного мыла, жестянка из-под монпансье, пустая кобура, наган и горка патронов к нему.
Голиков, вежливости ради, легонько постучал. Человек, поглощенный сборами, стука не услышал. И вдруг нечаянно обернулся, заметил в дверях незнакомую фигуру и схватил наган.
– Стой! – крикнул он. – Буду стрелять!
– Мне нужен комбат Касьянов, – сказал негромко Голиков, стараясь не делать никаких движений, чтобы человек с перепугу не пальнул.
– Я – Касьянов.
– Я – Голиков. Вы получили шифровку?
– Получил. Но там не сказано, что ты будешь красться на цыпочках.
– Я постучал.
– А что в Москве вашей думают: с Иваном любой мальчишка справится?
– Товарищ Касьянов, мне уже восемнадцать.
– А у меня два Георгиевских креста за германскую войну! Ты еще в штаны писал, а я уже в окопе гнил! – Касьянов швырнул на стол револьвер и схватил плоскую жестянку из-под монпансье. Она звякнула, будто детская копилка с медяками. Касьянов вытряхнул из нее на широкую ладонь целую пригоршню медалей и крестов на черно-коричневых георгиевских лентах. – А здесь, видите ли, не подошел. Ты годишься, а я – нет.
– Кажурин сказал: никто не сомневается в вашей храбрости…
– Ладно. Тебе приказали – ты поехал. Снимай шинель. Пожуем чего-нибудь. – Касьянов ссыпал награды обратно в жестянку и плотно закрыл ее крышкой.
– А красивые, Емельян Митрофанович, тут места, – сказал Голиков, чтобы переменить тему. – Тихо-тихо.
– Хлебнешь ты еще, парень, нашей тишины, – пообещал ему Касьянов.
Утром перед штабной избой уже стояла шеренга бойцов. Каждый держал в поводу оседланного коня. Когда Касьянов с Голиковым появились на крыльце, раздалась команда «Смирно!» и средних лет красноармеец, придерживая саблю, подошел парадным шагом и отдал честь.
– Товарищ командир, – обратился он к Касьянову, – первый взвод в составе сорока человек построен. Комвзвода Мотыгин.
– Вольно! – скомандовал Касьянов. – Братцы, представляю вам нового командира батальона. Служите ему так же верно, как служили мне. А я вас всегда помнить буду. – Больше он говорить не мог.
– Товарищи, – пришел ему на помощь Голиков, – я тоже с грустью расстаюсь с Емельяном Митрофановичем. Низкий поклон ему за его храбрость и заботу о вас. Ура!
– Ура! – закричали бойцы.
– Здесь только сорок человек, – недоуменно заметил Голиков, поворачиваясь к Касьянову. – Где же остальные?
– В том-то и беда, что весь батальон – сто двадцать шесть человек при четырех пулеметах – разбросан на огромадной территории. Так что дай бог нашей дитяти волка поймали.
Касьянову подвели его коня, крепкого, низкорослого, мохнатого – видимо, очень выносливого. Касьянов поцеловал его в морду, махнул бойцам рукой, сел в возок, который подогнал Тимоша, и укатил.
