Борис Кагарлицкий
Политология революции

Миграция

Появление «колониального пролетариата» в начале ХХ века знаменовало важный культурный сдвиг в мире наемного труда, но куда более серьезные перемены произошли в последней трети ХХ столетия, когда массы мигрантов устремились на рынок труда Западной Европы.

Исторически массовая миграция не является чем-то новым для капитализма. В Соединенных Штатах рынок труда на протяжении всей истории страны пополнялся все новыми и новыми волнами иммигрантов. Сперва – из Англии, Ирландии и Германии, затем из Южной и Восточной Европы, потом из Пуэрто-Рико, Мексики и других стран Латинской Америки. В конце ХХ века в США хлынул поток иммигрантов из Азии. Следовавшие одна за другой волны иммиграции формировали Американскую нацию, однако далеко не сразу представители вновь прибывших групп смешивались с большинством населения, конфликты между общинами и развитие этнической преступности стали частью истории страны.

С точки зрения рабочего движения массовая иммиграция имела двойственный эффект. Ранние волны мигрантов, прибывавшие из Северной Европы, где уже сильны были левые партии и профсоюзы, принесли с собой свои классовые традиции, которые затем размывались новыми культурно-этническими волнами. Постоянное пополнение рабочего класса США новыми этническими контингентами принято считать одной из причин того, что в этой стране нет сильной левой партии, а профсоюзы значительно менее влиятельны, нежели в Западной Европе.

После второй мировой войны трудовая миграция стала обычным делом и в Европе. В эпоху классического капитализма единственной европейской страной, которая привлекала большие массы иностранных рабочих, была Британия (да и то, речь шла преимущественно о Лондоне и портовых городах)^[82]. Но в 1950-60 годы ситуация начала резко меняться. Массы трудовых мигрантов начали перемещаться из одной европейской страны в другую. Испанские и итальянские рабочие появились во Франции, Германии и Швейцарии. За ними следовали югославы и турки, а затем миллионы выходцев из бывших колоний. Политика привлечения иностранной рабочей силы проводилась совершенно сознательно. Так, например, в конце 1960-х годов, когда в Британии чувствовался недостаток медицинских кадров, началось организованное рекрутирование специалистов в Индии. К началу 1990-х годов страны, ранее отправлявшие эмигрантов за рубеж, сами стали привлекать иностранных рабочих. Первоначально это случилось в Италии и Испании, а к началу XXI века – в Ирландии.

Мигранты должны были занять низшие позиции на рынке наемного труда, снизив остроту социальных и демографических проблем, одновременно позволяя правящему классу и государству замещать непривлекательные рабочие места без повышения заработка и статуса их работников. Постепенно приток иностранных рабочих стал оказывать возрастающее давление на рынок труда. Но ситуация радикально изменилась в конце 1980-х и на протяжении 1990-х годов. В этот момент были одновременно подорваны позиции профсоюзов, начались масштабные технологические и организационные перемены, промышленные предприятия выводились в страны Азии и Латинской Америки, а на европейском рынке труда открывались миллионы низкооплачиваемых и незащищенных рабочих мест, в значительной мере заполнявшихся иностранцами. Поощрение миграции явно стало частью общей неолиберальной стратегии, направленной на подрыв рабочего движения и изменение соотношения сил в обществе. Классовое противостояние должно были смениться этническими конфликтами, которые (в отличие от противоборства труда и капитала) не имеют решения. Солидарность трудящихся должна была смениться разобщенностью обездоленных «множеств».

Поток иммигрантов из «освободившейся от коммунизма» Восточной Европы дополнился новыми волнами беженцев из Азии и Африки, спасающихся от войн и экономической разрухи, последовавших за неолиберальными экспериментами МВФ и Мирового Банка. В скором времени внутренняя миграция – по той же экономической логике – охватила саму восточную Европу. Массы украинских, молдавских и таджикских рабочих потянулись на заработки в нефтеносную Россию. Даже в Африке миграция начала набирать темпы: жители Сомали и Конго стали переселяться в относительно благополучные государства – Кению, Южную Африку. В Азии нефть Саудовской Аравии и соседних с ней эмиратов привлекла массы рабочих из более бедных арабских стран и Пакистана.

Выводя производство за пределы «цивилизованных стран», заменяя кадровых рабочих мигрантами, правящие классы, начиная с конца 1970-х годов, действительно сумели подорвать позиции организованного рабочего движения, ослабить профсоюзы, сдержать рост заработной платы, а с другой стороны, изменить социальную структуру населения западных государств. Место «опасного класса» – рабочих должен был занять благополучный и сосредоточенный на потреблении «средний класс», составляющий большинство голосующих граждан. Рабочий класс должен был окончательно расслоиться: с одной стороны – рабочая аристократия, по образу жизни, взглядам и уровню потребления составляющая часть «среднего класса», а с другой стороны – массы люмпенизированных разнорабочих, являющиеся бесправными мигрантами, не имеющими связи с гражданским обществом. Между ними лежала пропасть. Единое рабочее движение, объединяющее большую часть мира наемного труда, становилось невозможно.

Юридический статус трудовых мигрантов менялся с течением времени. Если вплоть до середины 70-х годов ХХ века, в условиях сравнительно жесткого контроля над государственными границами, большая часть иммигрантов находились на законном положении, то по мере развития глобализации росло и число нелегальных иммигрантов. В свою очередь правительства (не без давления растущих ультраправых движений) начали ужесточать иммиграционное законодательство в большинстве стран. На практике это привело не к сокращению числа мигрантов, а к резкому ухудшению их общественного статуса и росту числа нелегалов. Однако это вполне соответствовало интересам предпринимателей, эксплуатирующих труд мигрантов. Мало того, что нелегальные рабочие стоят дороже, они оказывают дополнительное давление на рынок труда.

Влияние иммигрантов на безработицу и заработную плату «коренного населения» по-разному оценивается разными исследователями. Так, английский журналист Дэйв Крауч, ссылаясь на данные исследований, проводившихся в США с 1990 по 2004 год, заявляет, что «иммигранты обычно не претендуют на те же рабочие места, что и Американские рабочие»^[83]. Схожую картину давали и исследования, проводившиеся в Британии. Иммигранты и «местные» сосредотачиваются в разных секторах экономики. По той де причине, не являются иммигранты и причиной безработицы. Проблема осложняется тем, что страны, принимающие мигрантов, как правило, объективно испытывают нехватку рабочей силы. Сочетание устойчивого экономического роста с низкой рождаемостью типично для большинства «благополучных» государств. Аналогичную ситуацию в начале XXI века можно было наблюдать и в России, несмотря на то, что ей очень далеко было до западноевропейского благосостояния. С одной стороны, поддержание экономического роста (и, следовательно, – уровня жизни граждан) требует привлечения дополнительной рабочей силы за счет миграции. С другой стороны, миграционные процессы нелегко регулировать, число мигрантов может легко превысить спрос на рабочие руки. А главное, надо помнить, что мигранты конкурируют на рынке труда не только и столько с «коренным» населением, сколько друг с другом. В силу этого предприниматели крайне заинтересованы именно в избыточной миграции, которая помогает увеличить резервную армию труда.

Вот почему многие авторы не столь оптимистичны, как Дейв Крауч. Важно отметить, что данные, на которые ссылается английский журналист, относятся в первую очередь к компаниям, осуществляющим легальный найм работников. Использование нелегалов дает бизнесменам преимущество, которым те охотно пользуются, но они не торопятся объявлять во всеуслышание. «Поскольку работодатели платят рабочим, не имеющим правильно оформленных документов, меньше, – пишет Американский социолог Фил Гаспер, – планка заработной платы снижается для всех».^[84]

Эту проблему можно легко решить, легализовав имеющихся работников, но, по вполне понятным причинам, происходит обратное: наличие большой массы нелегалов приводится как доказательство того, что иммиграционные законы являются недостаточно жесткими, а после того, как законодательство в очередной раз ужесточается, численность нелегалов возрастает еще больше. Аналогичные тенденции можно было наблюдать в столь разных странах, как Россия, Франция и США. Показательно, что в странах с более гуманным иммиграционным законодательством (таких, как Швеция, Норвегия или Финляндия) ситуация с нелегальной иммиграцией стоит куда менее остро.

Однако успех социальной контрреволюции, осуществлявшейся европейскими элитами, обернулся таким клубком конфликтов и противоречий, что сами правящие классы почувствовали себя неуютно. В середине 2000-х годов социальные и культурные мины замедленного действия, заложенные под западное общество в процессе глобализации, начали взрываться одна за другой.

Европогром

В октябре 2005 года дети мигрантов вышли на улицы Парижа и других французских городов. Ситуация вышла из-под контроля. Францию сотрясли погромы и поджоги. В России эти события вызвали волну откровенно расистских комментариев прессы. Либеральные журналисты и интеллектуалы с важным видом рассуждали об «исламском факторе» и «этнических конфликтах», объясняя, что события вызваны засильем во французских городах мусульман, которые хотят получать социальные пособия, но не хотят принимать западный образ жизни.

Французская полиция, пытавшаяся оправдать собственное бездействие, заявляла о хорошо организованных зачинщиках, стоящих за спиной бунтовщиков. Однако серьезная пресса признавала, что бунты являются социальными, а не религиозными. После того, как факты стали известны, лишь крайне правые издания продолжали рассказывать про исламских фундаменталистов, якобы стоящих за спиной погромщиков. Напротив, в России теорию «исламского бунта» поддержали даже некоторые «левые»^[85]. Отечественная пресса взахлеб врала про «радикальный исламизм французских погромщиков»^[86]. Некоторые издания даже умудрились обнаружить в Париже разветвленное исламское подполье, возможно, связанное с террористами из зловещей и загадочной группировки «Аль-Каида». Даже респектабельный «КоммерсантЪ» на полном серьезе пугал читателя тем, что «исламские бунты могут легко перекинуться в другие страны Европы»^[87]. Влиятельное агентство RBC в своем комментарии признавало, что «не религия становится основополагающим фактором для беспорядков. Ведь не случайно только 15% мусульман Франции посещает мечети». Но тут же заявляло: главная причина недовольства – «кризис самоидентичности».^[88]

На самом деле, по меньшей мере треть юных погромщиков были вообще не арабы, а черные Африканцы, нередко христиане. Но и арабская молодежь, живущая в бедных пригородах, никакого другого языка, кроме французского, не понимала, а об исламе не имела ни малейшего представления. Среди пострадавших от поджогов зданий были не только школы и церкви, но и мечети^[89]. Состав бунтовщиков, как писала британская газета «Independent», отражал смешанный этнический состав парижских окраин. «Примерно 60% имеют арабское или Африканское происхождение, примерно 30% – черные, но есть и потомки смешанных браков, а также иммигранты из других европейских стран. Из пяти подростков, оказавшихся в четверг в суде района Бобиньи (Bobigny), два были арабского происхождения, трое белых, один – итальянец. Только один из пяти родился за пределами Франции»^[90]. А консервативная «Figaro» в качестве главной причины событий называла «затяжную безработицу, безработицу среди молодежи».^[91]

Разумеется, среди иммигрантов, переселившихся во Францию к концу ХХ века, были и вполне правоверные мусульмане, соблюдающие рамадан, не берущие в рот алкоголя и запрещающие своим девушкам показываться на улице с непокрытой головой. Но они-то как раз никакого отношения к бунтам не имели. Консервативные мусульмане во Франции держатся изолированно от общества, запрещают своей молодежи перенимать развратные нравы местных жителей, стараются удержать их от общения с христианами. Когда французские власти пытались запретить мусульманским девушкам ходить в школу в традиционных платках (хиджабах), возник серьезный конфликт, не имевший, однако, никакой связи с погромами 2005 года. Все ограничилось демонстрациями протеста и петициями в адрес властей.

Газета «Independent» совершенно справедливо констатировала, что главная причина происходящего не в культурных и религиозных проблемах, а в «бедности и отчуждении».^[92]

Выходящая в Париже англоязычная газета «International Herald Tribune» не удержалась от того, чтобы в связи с бунтами напомнить о «борьбе за политическое преобладание, ведущейся между премьер-министром Домиником де Вильпеном и министром иностранных дел Николя Саркози»^[93]. Для первого произошедшие события оказались катастрофой, а другому они дали повод требовать дополнительных полномочий. В конечном счете, именно Саркози, оттеснив соперника, стал в 2007 году официальным кандидатом французских правых на пост президента Франции. Может быть, это объясняет странную беспомощность полиции на первом этапе восстания?

Причину кризиса, конечно, надо искать не в сфере религии и культуры, но и не в сфере закулисных политических интриг. В конце XVIII и первой половине XIX века Европу то и дело сотрясали бунты, очень похожие на те, что развернулись во Франции 2005 года. Причем в Париже происходило это в тех же самых предместьях, на тех же самых улицах. Разница лишь в том, что автомобили не жгли за отсутствием таковых. А силы правопорядка, не приученные еще к гуманизму, без особых предупреждений открывали огонь по разбушевавшейся толпе.

Пока модные социологи рассуждали про «исчезновение пролетариата» в западных странах, мимо их внимания благополучно прошло то, что пролетариат не просто восстановился в первоначальной форме, но и заселился в те самые унылые предместья, откуда несколько поколений назад начал восхождение современный «средний класс». Новый пролетариат так же бесправен, так же не имеет родины, так же не может ничего потерять, кроме собственных цепей. Значительная часть новых пролетариев хронически не имеет работы, составляя «резервную армию труда», превращаясь в люмпенов (что тоже было типично для европейских городов середины XIX века). Масса людей, обреченных трудиться на низкооплачиваемых рабочих местах, а то и вовсе много месяцев безуспешно искать работу, прозябающих на грани нищеты, естественно, не отличается ни особой лояльностью по отношению к государству, ни чрезвычайным законопослушанием.

Две нации! – восклицал Викторианский политик Бенджамин Дизраэли, сравнивая бедняков и богачей. Принципиальное новшество начала XXI века состоит, однако, в том, что пролетарии действительно этнически принадлежат к другому народу, нежели буржуа. В свою очередь, либеральное общество могло теперь демонстративно закрывать глаза на социальный конфликт, списывая все проблемы на «религиозные различия», «трудности с ассимиляцией мигрантов», «культурные особенности» и т. д. Никто не хочет замечать, что мигранты давно ассимилировались, стали органической частью европейского общества и совершенно оторвались от своих культурных и религиозных корней, но не получили и не могут получить подлинного равноправия – потому и бунтуют!

Никакая этническая и религиозная политика ничего здесь изменить не может – ни жесткая, ни либеральная. Ибо ни та, ни другая не имеет отношения к сути проблемы. Решить проблему пролетариата может только изменение общества. Бунт предместьев был насквозь французским – по духу, по традиции, по своим требованиям. Массовые выступления свидетельствовали о том, что потомки иммигрантов стали французами, сделались органической частью французского общества, разделяют ценности республики и хотят, чтобы с ними самим обращались соответственно^[94]. События 2005 года, писали французские исследователи Ален Блюм и Сильвия Серрано, вполне вписывается в традицию, начатую революциями 1789 и 1848 годов. Выступления молодежи пригородов служат наилучшим «доказательством того, что эти молодые люди – французы, что они вписываются в традиции французского социального движения и требуют, чтобы к ним применялись основные социальные и политические принципы республики»^[95]. Соглашаясь с этими выводами, историк Эрве Ле Брас добавлял, что на протяжении истории социального движения «уровень насилия и нанесенный ущерб раз от раза сокращались». На сей раз – после месяца столкновений молодежи с полицией – «ни одной непосредственной жертвы».^[96]

Драки с полицией и поджог машин были единственным способом, с помощью которого обездоленные могли привлечь к себе внимание прессы и «общества». Приходится в очередной раз констатировать, что насилие – это пиар бедных.

«Сегодня на улицы вышли молодые люди по имени Мурад и Мунир из бедных пригородов Парижа, Марселя и руана, – писала израильская газета «Гааретц». – в этой ситуации французские левые должны быть выше всех существующих предрассудков относительно “неисправимости” ислама и мусульман и не подаваться на провокации вроде тех, которые уже осуществила администрация Джорджа Буша (вспомним, например, рекомендацию гражданам США не посещать “районы насильственных столкновений”).

Если здоровые силы французского общества смогут направить начавшуюся борьбу в правильное русло и добьются принципиального изменения системы приоритетов в социальной сфере, это пойдет на пользу всей Европе. Вполне вероятно, что сможет, наконец-то, осуществиться старая мечта левых сил о превращении этого континента в подлинно мультикультурное сообщество. Если же этого не произойдет, то не только во Франции, но и во всем мире восторжествуют принципы, вдохновляющие Джорджа Буша и израильских правых. Они гласят, что все происходящее объясняется только наличием “чрезмерно большого количества мусульман”».^[97]

Между тем на французских и западноевропейских левых лежит большая доля ответственности за произошедшее. Деморализованное идеологически, дезориентированное политически, преданное своими лидерами, левое движение на протяжении 90-х годов ХХ века не сделало ничего для налаживания связи с новыми общественными низами. Европейский пролетариат тоже не сразу стал таким, каким мы его знаем по книгам и документам начала ХХ века. Этому способствовала многолетняя ежедневная и самоотверженная работа социалистических агитаторов, профсоюзных активистов, просветителей и организаторов. Именно благодаря этой повседневной работе формы протеста пролетариата стали не только более «цивилизованными», но и более эффективными, а солидарность различных групп трудящихся (независимо от национальной принадлежности, квалификации и уровня зарплаты) сделалась неотъемлемым элементом пролетарской культуры. Значительная часть этой работы была направлена на объединение и повышение классовой сознательности мигрантов (тогда – выходцев из Южной и Восточной Европы). Напротив, жители иммигрантских кварталов в конце ХХ века были предоставлены сами себе.

Вместо того чтобы заниматься организационной и идеологической работой среди мигрантов, многие левые идеологи и активисты предпочитали путано рассуждать о политической корректности, «мультикультурности», толерантности и идентичности. А обнищавшим жителям парижских пригородов нужны были не идентичность с толерантностью, а хорошие рабочие места, защищенные профсоюзами.

1968 год – наоборот

Не прошло и полугода после восстания парижских предместий, как Франция в очередной раз привлекла к себе внимание. На сей раз выступила другая часть молодежи – куда более благополучное студенчество Сорбонны и других университетов. Поводом стал принятый правым парламентским большинством законопроект о «первом найме», фактически лишавший молодежь каких либо прав и гарантий при поступлении на работу.

Вполне в духе героев Дж. Оруэлла французское правительство пропагандировало этот проект в качестве примера заботы о трудоустройстве молодых людей. И в самом деле: бесправные работники гораздо привлекательнее для предпринимателя, чем те, чьи права защищены законом. Значит, их будут брать на работу чаще! И увольнять тоже. Подобные меры по стимулированию занятости неизменно ведут к потере рабочих мест (вернее, хорошие рабочие места закрываются, а открываются плохие, низкооплачиваемые).

Протестующих студентов поддержали профсоюзы, левые организации. Французы вышли на улицы. Столкновение между властью и студентами переросло в конфликт, затрагивающий всех и каждого. Все вынуждены были сделать выбор.

И выбор этот оказался категорически не в пользу власти. Даже Социалистическая партия, по своей идеологии и практике давно не отличающаяся от правых либералов, испуганно шарахнулась влево: впереди маячили президентские выборы.

16 марта 2006 года студенческие демонстрации собрали по всей стране до полумиллиона участников. 18 марта, в день Парижской Коммуны, в демонстрациях участвовала уже не только молодежь. Профсоюзы объявили, что выведут на улицы полтора миллиона человек, и сдержали слово. Полиция называла меньшие цифры, но никто не может отрицать, что общественная мобилизация была поистине впечатляющей. По выражению газеты «Le Monde», противники нового закона о трудовых контрактах «выиграли пари»^[98]. Власти, заявлявшие, что не уступят давлению улицы, пошли на попятный. Закон был отменен.

Грандиозные манифестации в Париже и других городах продемонстрировали, что люди готовы к более жестким действиям. Радикальная молодежь уже в ночь с субботы на воскресенье начала сражаться с полицией, а профсоюзные активисты взялись за организацию забастовок.

Либеральная пресса, столкнувшись с массовым протестом молодежи, не могла предложить ничего, кроме банальных ссылок на повторение «студенческой революции 1968 года». Между тем события, происходившие во Франции 2006 года, отличались от «майской революции» 1968 года и по форме, и по содержанию.

Студенческие протесты 1960-х были эмоциональным бунтом против потребительского общества и происходили в период расцвета европейского «социального государства». Выступления 2000-х, напротив, явились ответом населения на демонтаж системы социальных гарантий. Голосование против Европейской Конституции, волнения в пригородах и демонстрации студентов были лишь разными проявлениями массового сопротивления неолиберализму. Сопротивления, поддержанного подавляющим большинством народа.

Студенты, бунтовавшие в 1968 году, были гораздо более радикальны, но они были изолированы от основной массы населения. На сей раз, напротив, они были не более чем одним из отрядов широкого общественного движения. Причем – не самым радикальным. В 1968 году левые силы были влиятельны, но их идеи отнюдь не были идеями большинства. Получив возможность высказать свое мнение, обыватель летом 1968 года проголосовал за голлистов. Напротив, в середине 2000-х годов левых в точном смысле этого слова на политической арене Франции практически не было. Социалистическая партия являлась таковой только по названию, а по своей политической ориентации находилась во многих вопросах правее голлистов. Коммунисты были слабы, разделены на соперничающие группировки и дезориентированы. Зато общество, на сей раз, оказалось несравненно левее, нежели в 1960-е годы.

Политическая жизнь 1960-х, с ее расколом на правых и левых (при устойчивом перевесе правых), более или менее точно отражала разделение мнений и позиций в самом обществе. Политика середины 2000-х представляет собой своего рода зеркальное отражение, изнанку, противоположность общественных настроений. Тогда политическая борьба отражала противоречия общества, теперь мы видим вопиющее противоречие между жизнью общества и положением дел в политике.

Конфликты подобного рода – естественное следствие той политической и социально-экономической реальности, которая называется Европейским Союзом. Вернее, институциональная суть Евросоюза как раз и состоит в отмене демократии в том смысле, к которому наивные европейцы привыкли за последние сто лет. Неудивительно, что обиженное и выброшенное из политического процесса большинство выступило в защиту своих прав. Начав раньше других, Франция лишь в очередной раз показала себя, как говорил Маркс, «классической страной» политической борьбы.