Борис Минаев
Гений дзюдо
Об этой книге
Проза Бориса Минаева – нормальная детская классика. К этому надо привыкнуть уже сейчас, даже если кто-то не верит, что классику будущего пишут сегодня. Уверяю вас, дети двадцать первого века – счастливые последствия демографического подъема, к которому нас призывают, – будут читать «Гений дзюдо» и «Гения дзюдо» наравне с «Денискиными рассказами», трилогией «Дорога уходит вдаль» и похождениями Вити Малеева. Тайна Минаева – и вообще любой хорошей детской книги, не сказочной, а самой что ни на есть реалистической, – в умении воспринимать ребенка как своего рода сверхчеловека. Это не какой-нибудь там недовзрослый, а сверхвзрослый, потому что нормальный двадцати-тридцатилетний человек не вынес бы событий такого масштаба. Его бы это убило. У Кушнера есть стихи о том, что ни один взрослый смельчак не вынесет такого страха, который ребенок выдерживает во время контрольной. Детство – огромное увеличительное стекло. У детства глаза велики. Все события до тринадцати-четырнадцати лет воспринимаешь с десятикратным, а то и стократным увеличением. Друг не позвал на день рождения – катастрофа, у отца болит голова – конец мира, девочка хихикает – предательство. Никакие страсти потом не доводят человека до такого исступления и не оставляют таких глубоких шрамов. Вот про это и пишет Минаев. Его герои – титаны, мученики, борцы, первооткрыватели, спасители человечества, низкие лгуны, великодушные покровители, благородные разбойники. И мир в его книгах так же огромен, каким он бывает в детстве, и только в детстве. Мы ведь любим эту пору и тоскуем по ней не потому, что у ребенка все уж так хорошо. Напротив, его жизнь полна трагедий, подвигов, отчаяния, несвободы и борьбы. Но ценишь-то ведь не счастье, а масштаб, не комфортность, а первосортность. В детстве все самого высшего сорта, потому что в первый раз. Очень немногое – запах осенних листьев, или цвет заката, или голоса во дворе, – способно вернуть нам то чувство масштаба, то есть самое подлинное ощущение детства. Времени, когда все еще было по-настоящему. Вот Минаев каким-то образом это сделал. Он вырос, то есть научился внятно рассказывать о пережитом и передуманном, – но мир вокруг него не уменьшился. Он так до сих пор и существует среди огромных лопухов и жуков, рядом с полубогами-родителями и героями-сверстниками. Поэтому его книгу будут читать и через двадцать, и через тридцать, и через сто лет. Дети – с благодарностью за понимание. Взрослые – с благодарностью за возвращение.
Дмитрий Быков
Брат
Однажды родители вошли в мою комнату, взявшись за руки, как маленькие дети. Такого, честно говоря, я давно уже у них не видел.
– Слушай, Лева, – сказал папа весело и как-то немного грубовато, – знаешь что… Нам тут с тобой поговорить надо.
Я посмотрел на маму. Она почему-то ужасно покраснела.
– Ты как насчет брата или сестры? – улыбаясь, сказал папа. – В смысле, хочешь братика или сестренку?
– Вот те на! – удивился я и тоже мучительно покраснел. – Вы чего, с ума, что ли, сошли? У нас же квартира маленькая, вы же сами говорили!..
Мама расстроилась. Она, конечно, ничего не сказала, но расстроилась.
– Я же тебе говорила, – прошептала она. – А ты не верил.
Папа досадливо поморщился на эти ее слова и сказал:
– Лева, я что-то тебя в буквальном смысле не узнаю. Ты что, против, что ли?
Тут я все понял, отвернулся и сказал:
– Ничего я не против. Как я могу быть против брата или сестры? Просто вы меня не спросили и спрашивать не собирались. Понятно?
Папа сел на мою кровать и растерянно потер руки.
– Лева! – сказал он. – Ну зря ты. Напрасно ты так. Ну подумай сам, как я мог тебя спросить?
Тут папа тоже мучительно покраснел.
– Сима, хватит! – сухо сказала мама. – Давай оставим его одного. На некоторое время.
* * *
И я остался один. На некоторое время.
…Мысли в голове вертелись довольно странные.
Им меня мало. Мало им меня.
Во дворе большими унылыми кругами ходил Колупаев. Он смотрел в мою сторону, но я точно знал, что с наступлением темноты через окно меня не видно – только темное стекло, и все. А свет я не зажигал.
Не хотелось.
«Уйду, на фиг, из дома. Пусть тут занимаются чем хотят», – угрюмо думал я.
Стыд сменился другим чувством – унылым равнодушием. Я вдруг понял, что для родителей, раз они решили завести маленького, я – уже не маленький. Напротив, я для них – уже совершенно большой.
Мне не хотелось быть большим. Большие вечно должны кого-то о чем-то спрашивать, куда-то идти и чего-то добиваться. А я этого ничего не хотел. С другой стороны, маленьким сюсюкающим ребенком я уже тоже быть не мог.
Я лег на кровать и стал вспоминать что-то смутное, давнее.
Вспомнилась только какая-то соска, бутылка.
Тьфу.
* * *
Я вышел в большую комнату.
– А я думала, ты спишь! – испуганно сказала мама.
– Мам, можно я пойду погуляю? – сухо спросил я.
– Иди! – так же испуганно разрешила она. – Только недолго, пожалуйста. А то уже темно, я буду волноваться.
– Да ладно, – буркнул я себе под нос, зашнуровывая ботинки. – Будет она волноваться.
Двор был пуст. Колупаев, не дождавшись меня, ушел. Впрочем, это, наверное, было даже лучше. Я присел на лавочку и поразился. Передо мной был какой-то совершенно новый мир. Одинокие машины гоняли по одиноким улицам. Одинокая луна висела в одиноком небе. Все вокруг были тоже совершенно одинокими, – если посмотреть на вещи более глубоко.
Одинокая кошка грелась возле котельной.
Я посидел еще немножко и пошел домой.
* * *
Папы не было, он куда-то ушел. Мама сидела в темноте и одиноко смотрела телевизор.
Я подошел к ней и сказал:
– Мам, прости меня, пожалуйста. Все будет хорошо.
Она посмотрела на меня молча и ничего не ответила.
* * *
…Мама лежала в больнице два раза. Первый раз – весной, почти сразу после того дня, когда они со мной объяснились.
Тогда она лежала недолго, может быть, всего неделю.
В первый же холостяцкий вечер папа вдруг посмотрел на меня внимательно, а потом сказал:
– Короче, Лева, знаешь что, давай-ка будем друг другу помогать.
– В каком смысле? – удивился я.
– Во-первых, в смысле не ныть. Во-вторых, в смысле не жаловаться на еду. В-третьих, в смысле не жаловаться маме. В-четвертых, в смысле помыть посуду и сбегать в магазин, если попросят.
– Чего-то очень много смыслов, – недовольно ответил я. – Может, сделаешь поменьше?
– Это вряд ли, – сухо сказал папа. – Вообще-то он один, смысл. Просто я уж так расшифровал для тебя. По дружбе.
Папа поставил передо мной тарелку с двумя вареными сосисками, куском черного ржаного хлеба и половинкой помидора.
– Ешь, – сказал он. – Ужинай. Это пока самое главное. Об остальном потом.
Я съел первую сосиску и сказал:
– Пап, знаешь что, давай начистоту.
– Давай! – согласился он и поставил перед собой тарелку с тем же блюдом.
– Пап! – сказал я. – Ну вот скажи: зачем вы стали меня спрашивать? И вообще, неужели ты думаешь, что я не понимаю таких простых вещей?
– Каких? – сказал папа, с аппетитом проглатывая вторую сосиску.
– А таких, что мое мнение вас совершенно не интересует.
– Понимаешь, Лева, – задумчиво сказал папа, – есть вещи, которые нужно принимать такими, как они есть. Без всяких яких.
Мы немного помолчали и стали есть.
– Что-то ты тоже не очень рад, – сказал я и положил в рот кусочек черного бородинского хлеба, предварительно посыпав его солью. – Мама в больнице, ты тут со мной мучаешься. Я бы вообще на твоем месте не стал заводить второго ребенка. Впрочем, это, конечно, твое личное дело.
Папа как-то странно хмыкнул и весело взглянул на меня.
– Вот я посмотрю на тебя, когда ты сам станешь большой, – сказал он, притворно вздохнул и полез в холодильник за новой порцией сосисок. – Будешь еще?
– Не буду, – строго сказал я, хотя сосисок, честно говоря, очень хотелось.
– Ладно. А то я что-то проголодался.
Пока сосиски медленно варились в булькающей воде, папа по-прежнему как-то странно смотрел на меня.
– Да ладно тебе, папа! – недовольно сказал я. – Все нормально. Да, и вот еще что. Когда я буду большой, у меня, наверное, не будет ни жены, ни детей.
– Это почему? – как-то обиженно спросил папа.
– Ну не знаю, – пожал я плечами. – Обойдусь вообще как-нибудь.
– Не обойдешься, – сказал папа. – Никто без этого не может обойтись. Ни один человек в мире.
– А вот и неправда! – сказал я. – Зачем ты врешь?
Вся кухня наполнилась вкусным запахом вареных сосисок. А папа еще, как назло, полез в холодильник и достал из банки пару маринованных огурцов.
– Понимаешь, – сказал он, – бывает, конечно, по-разному. Но я бы хотел, чтобы у тебя все-таки были жена и дети. Ну хотя бы один такой вот симпатичный ребенок, вроде тебя.
– Пап! – сказал я. – Но ведь от детей одно мученье! Они все время болеют! Они все время куда-то там пропадают! Скажи честно, зачем вам, взрослым, вообще все это нужно?
– Знаешь что, Лева! – сказал папа, вылавливая сосиску из кастрюли. – Во-первых, я не могу ответить на все твои вопросы сразу. Для этого нужна не голова, а целая синагога. А во-вторых, я не могу, когда люди смотрят на меня вот такими голодными глазами. Возьми себе половину сосиски и один огурец.
* * *
Во второй раз мама лежала в больнице глубокой осенью. Уже начались заморозки. Грязные листья заледенели в лужах. Папа хлюпал носом. Он даже перестал смотреть телевизор. Мама лежала в больнице очень долго. Мне кажется, то ли два, то ли три месяца.
За это время я уже почти ко всему привык.
Я привык к постоянной мысли о том, что у меня скоро будет брат или сестра.
Я привык к тому, что тетя Маруся с первого этажа, которая когда-то была моей няней, приходит и варит нам борщ. Привык к тому, что папа сидит и грустно смотрит в одну точку.
К одному только я привыкнуть никак не мог – к полному отсутствию мамы!
«Скорей бы уж она рожала кого-нибудь, что ли», – тоскливо думал я.
Без мамы было не то чтобы скучно, а как-то пусто. Все лежало не на своих местах. Папа ходил с одинаково озабоченным выражением на лице и никогда не веселился. Довольно часто приезжала тетя Роза, как она говорила, «присмотреть за мной». Эти ее визиты, в отличие от прежних, мне совершенно не нравились. Вместо того чтобы посидеть, поговорить, как-то успокоить, тетя Роза деловито отправлялась на кухню и начинала греметь там кастрюльками.
– Чем же это вы тут питаетесь? – возмущенно говорила она. – Я этого совершенно не понимаю! Одними сосисками, что ли?
Затем тетя Роза начинала что-то готовить и уже напрочь забывала обо мне.
– Значит, так! – говорила она строго, выйдя из кухни. – Я вам там сварила гречневой каши с жареным луком на три дня. Вы ее обязательно съешьте! А то этими сосисками вы окончательно испортите себе желудки. А они у вас и так ни на что не годятся. Тебе все понятно?
– Тетя Роза! – говорил я. – Побудь со мной, пока папа не придет. Поможешь мне уроки поделать. А?
Тетя Роза жалобно смотрела на меня, но затем опять делала строгое лицо:
– Не могу я тут с тобой рассиживаться. Не маленький уже. Привыкай к самостоятельности, ты теперь не просто мальчик, а уже почти старший брат. Мне Таньку из музыкалки надо встречать. Не вздыхай, пожалуйста. Ну… ну все, пока!
Тетя Роза как-то судорожно накидывала плащ и судорожно захлопывала за собой входную дверь.
И я еще долго слушал и нюхал тишину, оставшуюся после нее. Тишина пахла гречневой кашей и духами. И женской одеждой.
И еще чем-то.
* * *
Кастрюлька с гречневой кашей лежала на диване, под подушкой, завернутая в старый мамин шарф и в газету.
Тетя Роза, наверное, надеялась, что так она простоит теплая аж до вечера, до папиного прихода. Но я с отвращением вынимал ее из-под подушки и выносил кастрюльку на кухню, ставил на плиту, как есть, прямо в газете.
Честно говоря, гречневую кашу я просто ненавидел.
Ну, может быть, не любил.
В общем, относился к ней достаточно равнодушно.
Потом я медленно шел в свою комнату, включал яркий электрический свет и садился за письменный стол лицом к окну.
Там, в окне, начинался вечер и ждали во дворе мои друзья. Но с какого-то момента я почти перестал выходить во двор. Выходить во двор, зная, что дома тебя никто не ждет, было почти физически невозможно.
Вечер проникал в комнату всякими нехорошими мыслями и дурными предчувствиями.
А вдруг с мамой там, в больнице, что-нибудь случится?
А вдруг папа придет совсем поздно?
Во сколько мне тогда ложиться спать? Ну, и так далее…
В эти вечера меня спасал только телевизор. Я садился перед ним и смотрел все подряд. Иногда засыпал прямо в кресле и просыпался только в тот момент, когда папа поворачивал замок в двери.
В густой темноте раздавался его встревоженный голос:
– Лева! Ты где?
– Я здесь, пап… – говорил я, усиленно протирая глаза. – Я тут сижу возле телика.
– А чего свет не включаешь?
– Зачем зря электричество жечь, – мудро говорил я, и папа усмехался. Он брал меня под мышки и подбрасывал вверх.
– Какой же ты тяжелый стал! – говорил он удивленно. – Скоро я тебя вообще не смогу поднять.
– Ну и не надо, – угрюмо говорил я. – Там есть гречневая каша на кухне. А я уже спать пошел. Ладно?
– Ладно, – говорил папа. – Ладно… Иди.
* * *
Так медленно тянулись наши холостяцкие деньки. Но вот однажды папа решил взять меня к маме в больницу.
Сам-то он ездил туда чуть ли не каждый день. Привозил ей всякие вкусные и полезные продукты и так далее. А меня, «чтобы не таскать на другой конец города», с собой не брал.
Честно говоря, я не знал, как теперь выглядит мама, и боялся встречи.
Но все оказалось очень даже хорошо. Мама выглядела нормально. Она была веселая и бодрая.
Мама медленно ходила в длинном и просторном халате. Я этого халата на ней никогда не видел. Обычно она носила довольно короткий.
В коридоре, где она нас ждала, было совсем не грустно. Вокруг ходили странные смешные тетки с огромными животами. Я чуть не расхохотался, когда их увидел. В окна были видны заснеженные елки в парке, прямые аллеи, фонари, сугробы, и даже обычные жилые дома в конце парка смотрелись весело, сияя огоньками, как на Новый год.
– Новый год скоро, – сказала мама и со значением посмотрела на меня.
– Ну и что? – удивился я.
– А то. Не успею я родить до Нового года, понятно?
– Ну ладно… – сказал я. – Значит, без тебя встречать будем.
– Левка! – твердо сказала мама. – Ты поедешь в зимний лагерь. И без всяких возражений. Папа возьмет путевку на работе. Поиграешь там в хоккей недельку. Ничего с тобой не случится.
Незнакомых людей в большом количестве я вообще переносил с трудом. Тем более незнакомых людей моего возраста.
Но деваться было некуда. Я кивнул и подумал про себя, что ехать еще не скоро. Вдруг она успеет родить до 31-го? Так же бывает.
Мама заговорила с папой о чем-то непонятном. Я заскучал и пошел к окну поближе посмотреть на парк.
Парк был чудесный. Мне почему-то показалось, что в нем обязательно живут белки.
За моей спиной разговаривали две тетки с большими животами.
– Я, главное, боюсь, чтобы ребеночка не подменили. В смысле, не перепутали.
– Да ну, ерунда! – говорила другая. – Этого бояться не надо. Хоть бы разрезали нормально. И чтобы ногами не пошел.
Я похолодел от ужаса и повернулся к маме.
Она почему-то улыбалась, глядя на меня глазами, полными слез.
– Лева, – сказала она. – Ты, пожалуйста, не мучай папу. Он и так очень старается. Ладно?
Мы возвращались через пустырь, и ветер противно дул в лицо. А над нами светили огромные холодные звезды.
* * *
Вечером 31 декабря папа подарил мне игрушечную двустволку. Это был роскошный подарок. Ружье можно было сложить, как духовушку в тире, после чего оно хлопало двумя шариками, которые вылетали сразу из двух стволов, хотя и были привязаны за ниточки.
Я немножко похлопал ружьишком, съел салат оливье, который папа заранее купил в кулинарии, выпил даже глоток шампанского из папиного фужера и часов в десять пошел спать.
В полседьмого папа меня разбудил, одел, и мы вышли на страшный мороз. Изо рта валил густой дремучий пар.
– А если мама раньше родит? – спросил я.
– Молчи, а то простудишься! – недовольно сказал папа. – Родит раньше, тогда я тебя заберу. Но лучше будет, чтобы все шло по плану.
Я кивнул и взял папу за руку, чтобы не поскользнуться.
Первого января в семь утра можно идти по городу хоть целый час и не встретить ни одной живой души, кроме милиционера! Милиционер стоял напротив Краснопресненского универмага и топал огромными черными валенками. Изо рта у него тоже валил густой дремучий пар.
– Мне бы такой тулуп, – сказал папа. Он забыл дома перчатки и все время дул на левую руку, а правой держал мою, в варежке.
– Давай я тоже варежку сниму! – предложил я.
– Не надо! – буркнул папа, почти не открывая рта, и мы пошли дальше: вниз по улице Заморенова к метро «Краснопресненская», причем идти было далеко, минут двадцать, потому что трамваи совершенно не ходили, а станции метро «Улица 1905 года» тогда еще и в помине не было.
Наконец папа привез меня на «Автозаводскую». Там стояли автобусы, которые грели моторы и вонюче дымили. И маленькая кучка незнакомых людей моего возраста.
К нам подошла какая-то тетя, замотанная в платок до такой степени, что не было видно никакого лица, и отчаянно громко крикнула:
– С Новым годом, ребята! Первый отряд! Садитесь в автобус! Там посчитаемся.
Папа торопливо пожал мне руку и побежал обратно к метро.
* * *
Зимний лагерь я помню очень смутно.
Нам показывали какое-то кино, водили на какие-то концерты, устраивали бег в мешках и что-то еще очень веселое.
Я все время думал о маме и о том, что же будет со всеми нами, когда она родит.
И еще я сидел в палате, читая какую-то не очень интересную книжку. В хоккей меня не брали, потому что я не привез клюшку. Оказывается, всем надо было привозить клюшки, но папа почему-то об этом не знал. К тому же здесь все катались на коньках, а я не умел.
Поэтому я сидел в палате, читал, думал и просто ждал, когда кончатся эти бесконечные каникулы.
Естественно, меня приметили какие-то двое и стали ко мне приставать.
– Лева! – сказал один. – Ну чего ты тут сидишь? Самый умный, что ли? Давай играть в карты!
– Я не умею, – сказал я и тускло посмотрел мимо них.
Они попытались научить меня играть в очко, но у них ничего не вышло.
Тем не менее они почему-то считали, что я уже попал под их дурное влияние, и ночью разбудили меня, чтобы вместе жрать варенье и рассказывать всякие истории.
Именно там, в грязном коридоре, где сушились клюшки и коньки, под запах мокрых варежек, рядом с тумбочкой, на которой стояла банка чужого варенья, я узнал значение некоторых слов и некоторых понятий.
Все это я понял довольно смутно, поскольку время было позднее, первый час ночи, да и вообще новые друзья не вызывали во мне глубокого доверия, и тем не менее, судя по тому, как бросился жар в лицо и как учащенно стало биться сердце, – они рассказывали что-то, что было на самом деле.
Потом я долго шептал в темноте слова каких-то стишков и песен, которые мгновенно запомнил, пытаясь вообразить себе, как же это все происходит в жизни.
Но больше всего меня поразило то, что именно от этих слов и понятий, ими обозначаемых, и происходят в мир дети.
– Ну ты чего, не знаешь, что ли? – скептически сказал один из них. – Ну они, то есть мужики и бабы каждую ночь… это самое… и потом у них… это самое… ребеночек через девять месяцев. Понял?
Из палаты вышел здоровый парень, выше нас раза в полтора, и, протирая глаза, прогнал спать.
Но я еще долго лежал в темноте и не мог заснуть.
* * *
Утром за мной приехал папа.
Он сухо попросил меня поскорее собрать вещи и вышел в коридор. Когда я собрался и выскочил следом с сумкой, он как-то странно нагнулся ко мне, поцеловал и прошептал прямо в ухо:
– Лева! У тебя брат родился! Ты понимаешь?
Я прижался лицом к его мокрому пальто и хотел заплакать. Но почему-то не смог. Наверное, стеснялся тех двоих. Они прилипли к дверному стеклу и смешно прижались к нему носами.
На улице опять шел снег, а рядом с корпусом нас ждала машина «Волга».
Мы ехали долго, застревая в снегу и разбрызгивая страшную грязь, а я все никак не мог представить себе своего брата. В Москву въехали, когда стало уже почти совсем темно.
Я терпеть не мог такси, меня в нем укачивало. Но шофер пару раз остановился по папиной просьбе, и все обошлось.
Папа как будто боялся опоздать. Хотя маму он привез из родилки еще вчера, о чем рассказал мне в машине. Вообще же мы ехали молча, только шофер нервно курил и иногда опускал стекло, чтобы сплюнуть. Когда папа расплатился какой-то крупной купюрой, он молча отсчитал сдачу, круто развернулся и рванул с места, наверное, очень недовольный тем, что пришлось мотаться за город.
Мы поднялись в лифте, и папа влетел в квартиру первым.
Я переступил порог и чуть-чуть постоял в прихожей. Из комнаты доносились голоса. У нас, наверное, кто-то был в гостях.
И еще я заметил, что в комнате все вещи как-то странно сдвинуты и стоит детская кровать – значит, папа привез ее в мое отсутствие.
– Лева, ты где? – крикнула мама.
Я вошел и зажмурился.
Под ярким светом настольной лампы, в кровати, на расстеленной пеленке, лежал совершенно голый маленький человек и смешно орал.
– Как его зовут? – спросил я тихо.
Мама подошла ко мне. Она была какая-то изможденная и даже немножко на себя не похожая.
– Знаешь, он рычит как медведь, – сказала она. – По-моему, ему подходит его имя.
– Как его зовут? – тупо повторил я.
– Мишка, – просто сказала она. И тогда я встал на колени, чтобы было удобнее, просунул ладонь сквозь прутья и потрогал его теплый живой палец.
С этого дня в нашей квартире буквально все пошло по-другому.
Ночью меня будил Мишкин голос. Он орал, а потом постепенно, не сразу замолкал.
Днем мама дремала или кормила его грудью, почти не стесняясь меня.
К нам все время приходил врач, а папа уходил рано с утра на молочную кухню.
Папа вообще был довольно нервный. Он волновался за Мишкино здоровье, за мамино здоровье и почему-то за мое здоровье тоже.
– Лева! – говорил он мне на кухне, когда мама спала. – Сейчас у нас трудное время. Ты должен нас простить. Мы не уделяем тебе, наверное, достаточно внимания.
– Да ладно, папа… – удивленно отвечал я ему. – Все нормально. Ты сам давай смотри… это… ну, в общем, ты меня понимаешь.
– Я тебя понимаю! – горячо говорил папа. – Я тебя прекрасно понимаю. Но и ты меня должен понять.
– Пап! Я тебя тоже понимаю! Но это же временные трудности. Все наладится.
– Все наладится, да? – с надеждой спрашивал он меня.
И я неуверенно кивал.
Был ли я действительно уверен в том, что все наладится? В общем-то, да.
С тех пор как мама вернулась, несмотря на полный бедлам, на переставленные вещи, на папино нервное настроение и на постоянное пичканье меня манной кашей, несмотря на тошнотворный запах вареного молока, несмотря на мамино недосыпание и недоедание, несмотря на Мишкины поносы и запоры, – все вдруг стало постепенно налаживаться.
Как оно налаживается я, честно говоря, совершенно не понимал.
Но оно налаживалось!
Окончательно оно наладилось к весне, даже к маю, когда мама в первый раз попросила меня погулять с Мишкой.
– Иди-ка с братом погуляй! – сказала вдруг она. – А я тут пока нормальный обед приготовлю… А то вы без борща совсем бешеные стали.
– Мама, – ответил я, совершенно пораженный и обескураженный ее словами. – Во-первых, мы и дальше можем спокойно обходиться без борща. Если надо. А во-вторых, как ты себе представляешь эту прогулку? Где я с ним буду гулять? Во дворе, что ли?
– Зачем во дворе? – спокойно сказала мама. – Перейдешь дорогу. Там побудешь в сквере, на лавочке. Хотя бы минут сорок. А то погода вон какая хорошая, а вы у меня все дома сидите и сидите.
– Мама, – честно сказал я. – Я боюсь!
– Не надо бояться, Лева! – сказала мама и стала сама надевать на меня куртку. – Не надо бояться. Входишь в лифт с коляской, складываешь коляску, нажимаешь на кнопочку. Потом выходишь из лифта, раскладываешь коляску, закрываешь дверь. Потом тихо-тихо везешь по ступенькам коляску. Ногой открываешь дверь. Рукой придерживаешь. Если что, попросишь кого-нибудь помочь. Привыкай, Лева. Ты все понял?
Конечно, и я, и мама хорошо знали, чего именно я боялся больше всего – слишком пристального внимания со стороны моих друзей во дворе.
Но надо же было такому случиться, что все они куда-то исчезли как раз в тот момент, когда я вышел из дома! Я спокойно и деловито пошел, толкая коляску с братом впереди себя, прочь со двора. И, воровато оглянувшись, перешел улицу Трехгорный вал.
Затем я оказался в родном скверике, сел на лавочку и сразу увидел Колупаева.
* * *
Колупаев подошел ко мне, чинно пожал руку и вежливо заглянул в коляску.
– Твой, что ли, брательник?
– Ну да, – неохотно подтвердил я. – Мишкой звать. Спит.
– Понятно, – сказал Колупаев. – А то я вижу, тебя все нет и нет. А ты, значит, это… в няньки подался.
Повисла тяжелая пауза.
– Как он вообще… Ведет себя как? – вдруг поинтересовался Колупаев.
Я недоверчиво посмотрел на друга. Но Колупаев смотрел на меня, бесхитростно моргая белесыми ресницами, и в его взгляде не было никакого подвоха.
И тогда я понял, что должен отвечать солидно и спокойно.
– Нормально ведет, – поджал я плечами. – Орет только много. Спать не дает, гад.
Мы еще немного посидели.
– Ладно! – сказал Колупаев. – Давай. До встречи. Долго еще тебе?
– Примерно полчаса, – сказал я.
Колупаев ушел, вразвалочку шагая по зеленой аллее. А я вдруг увидел сразу, какой вокруг чудесный майский день. Как пахнет наша молодая листва, и как бьет через крыши наше солнце.
Я послушно досидел с братом еще тридцать пять минут.
Быстро перевез коляску через трамвайные пути. Поднялся на наш шестой этаж. Позвонил в дверь.
Мне открыла мама, вытирая мокрые руки о фартук.
– Мам! – заорал я. – Можно я теперь пойду во двор погуляю? А? Очень погода хорошая.
– Иди! – сказала она и улыбнулась. – Иди. Только приходи не поздно. Я тебя еще научу пеленки стирать.
* * *
И я побежал вниз, перепрыгивая через две ступеньки.
Двор ждал меня, пустой и прохладный. Весь такой солнечный.
Я стоял и смотрел на наш двор. На наш маленький двор с колясками и мамашами, с пенсионерами на лавочках, с бродячими кошками и мокрым весенним мусором в углах.
Я стоял и не понимал, что же случилось. Что же со мной случилось.
Потом отошел от дома на несколько шагов и посмотрел на наши окна.
