Борис Батыршин
Ученик лоцмана
Насчёт врача – это громко сказано; Лёшкина жена Катя до поступления на биофак выучилась на фельдшера и даже несколько лет работала в «Скорой помощи», и успешно закрывала потребности нашего коллектива по части походнополевой медицины. Пусть отсмотрит моего найдёныша, решил я, а там и в самом деле, видно будет…
Я сделал приглашающий жест, указывая на надувнушку – и тут незнакомец снова меня удивил. Он повернулся к кустам, резко свистнул, и на зов оттуда выскочила собака. Она была похожа на западно-сибирскую лайку – неболыпенькая, белая с серо-дымчатым чепраком, стоячими ушками и хвостом, загнутым в колечко. Коротко тявкнув в ответ, собачонка без церемоний запрыгнула в лодку и уселась между банками. На меня она внимания не обратила – один раз только глянула и сразу перевела преданный взгляд на хозяина.
Я недоумённо поднял брови, рассчитывая на объяснения, но их не последовало. Ну… не бросать же собачендру одну на острове? На такую жестокость я способен не был – а потому мы вдвоём взялись за пропущенный вдоль бортов шнур, сдёрнули надувнушку с песка (собака при этом ещё раз тявкнула и улеглась на дно лодки, положив морду на подобранные лапы), забрались сами. При этом незнакомцу пришлось полу своего брезентового плаща, и я увидел на ремне поясе что-то вроде поясной кожаной сумки – тонкой работы, украшенной тиснёным узором и снабжённой позеленевшими от морской воды медными застёжками и такими же медными ободками по кромкам. Крышка её украшала накладная чеканная фигура, тоже медная; в изображении я, приглядевшись, узнал стилизованный силуэт кальмара с хвостом, похожим на зазубренный наконечник копья и, раскинутыми в стороны усаженными присосками щупальца. Форму сумочка имела полукруглую, размер позволял вместить парочку не слишком толстых книг обычного формата или, скажем, несколько алюминиевых тарелок, вложенных одна в другую. Вещь была крайне необычной, и так же слабо вязалась с прочим обликом «спасённого» – подобным изделиям место на фестивале ролевиков-толкиенистов или исторических реконструкторов, которые начали с некоторых пор появляться на просторах нашей родины, но уж никак не на поясе беломорского рыбака…
Пока я гадал над очередной странностью, незнакомец устроился на центральной банке, потрепал собаку по загривку (та довольно заурчала в ответ и лизнула его руку) и взялся за вёсла. Я одобрительно кивнул – есть желание, пусть гребёт, препятствовать не буду – и ткнул пальцем в покачивающийся метрах в двухстах от берега «Штральзунд».
III
Остров Костьян выплыл и-за береговой сопки примерно через полтора часа – высокий, изломанный, в отличие от плоских луд, которыми изобиловали прибрежные проливы-салмы. Дошли мы несколько быстрее, чем я ожидал, и всё благодаря моему новому попутчику: посидев с четверть часа без дела, он предложил поставить в помощь движку паруса. «Ветер попутный, – сказал он, – побежим быстрее, а со снастями управиться помогу.» Я согласился – остаток пути предстояло проделать без метаний по вехам и створовым знакам, почти по прямой, одним, левым галсом, а ветерок, разошедшийся баллов до четырёх, задувал в полный бакштаг, веселя мое сердце убеждённого марсофлота.
«Штральзунд», как и прочие боты серии «СОЛ-800» нёс на двух своих мачтах парусное вооружение гафельного кеча, состоящее из четырёх парусов. Основной, грот, верхняя и нижняя шкаторины которого крепились к гафелю и гику; большой стаксель в виде узкого треугольника, острым концом обращённого вверх и ставящийся на грота-штаге, снасти, оттягивающей к носу грот-мачту; кливер, который полагалось ставить на штаге, идущем от топа мачты к кончику бушприта, и наконец, вспомогательная бермудская бизань, которую ставят довольно редко, только когда предстоят частые лавировки при слабом ветре. Сейчас я решил обойтись гротом и стакселем, о чём и сообщил попутчику. Он кивнул и на удивление ловко взялся за дело: распустил штертики, притягивающие гафель вместе с уложенным складками парусом к гику, в три рывка выбрал грота-фал, подтянул повыше гафель. Грот, трапециевидный парус площадью примерно в пятнадцать квадратов заполоскал, перекинув гик на подветренный борт, пока «попутчик» не выбрал втугую топенант-гик и грота-шкот. Вообще-то на яхтах современной постройки для этого служат особые лебёдки, экономящие силы и позволяющие при необходимости работать одной рукой – но «Штральзунд», как и его систер-шипы был оснащён с претензией на стиль «ретро», а потому снасти приходилось тянуть по старинки, а крепить на обычные деревянные утки и кофель-нагели. Незнакомец управился с этим в несколько движений, и я не мог не оценить его опыт в обращении с парусной оснасткой и особенно искусство в вязании узлов – они словно сами возникали под его заскорузлыми жёсткими даже на вид пальцами.
«Штральзунд» вздрогнул всем корпусом, накренился на правый борт и пошёл быстрее – энергия ветра прибавилась к невеликим лошадиным силам дизелька. Я одобрительно крякнул и убавил обороты.
Выбрав слабину так, чтобы полотнище грота не полоскало, попутчик взялся за стаксель и обошёлся с ним так же быстро и умело. Закончив, он завёл оба шкота на утки и уселся на наветренный борт, причём место он выбрал так, чтобы иметь возможность видеть, что происходит у нас по курсу – мне-то обзор закрывала рубка и задранный полубак с бушпритом и висящей под ним верёвочной сеткой. Что ж, предосторожность нелишняя – отлив уже в самом разгаре, и не хватало ещё налететь на полном ходу на притаившийся под водой камень, или притопленное бревно, из числа тех, что десятками тысяч выносит каждый год в море Северная Двина. Впрочем, торопиться особо некуда – «Штральзунд» весело бежит в нужную сторону, никаких видимых препятствий не было, и я уже начал прикидывать, как лучше будет заходить в бухточку за островом, где располагалась наша якорная стоянка. Пожалуй, стоит обогнуть Костьян мористее – так получится слегка дольше, но зато не придётся лавировать среди луд, во множестве рассыпанных под берегом, обращённым к материку. И тогда можно будет, выйдя на открытый простор, обращённый в сторону залива, сделать поворот оверштаг, потом привестись к ветру – и добежать до места красуясь собой, в крутой бейдевинд, с сильным креном, неся на форштевне высокий белопенный бурун. Я ещё раз прикинул расстояние и направления ветра и течений: так, этим галсом мы будем идти ещё четверть часа, а потом надо готовиться к повороту. Учитывая недостаток рабочих рук на судне – операция не самая простая. Но беспокоиться не о чем, новый, временный член команды уже продемонстрировал свою квалификацию…
– Вижу, вам приходилось ходить на парусных судах? – спросил я, вынужденно повысив голос – приходилось перекрикивать громкое шипение и барабанные удары волн в деревянный корпус. – На крейсерских яхтах, или на чём-то посерьёзнее?
– Мне на всём приходилось ходить. – отозвался он. «Штральзунд» как раз вырезался за Костьян, и ветер резко зашёл к норду. Грот захлопал, заполоскал, я налёг пятой точкой на румпель, а мой попутчик принялся торопливо выбирать шкоты. Теперь мы шли по-прежнему, левым галсом, но гораздо круче к ветру – соответственно, увеличился крен, и волны нет-нет, да захлёстывали планширь.
– А это что там, маяк? – внезапно спросил он и вытянул руку в сторону дальнего берега. Собака при этом его жесте выскочила на крышу рубки и сделала в указанном направлении стойку – точь-в-точь, как сеттер на дичь, ушки торчком и даже свёрнутый бубликом хвост немного распрямился, и нервно подрагивает. Я пригляделся – вдали, на фоне острова Великий, что отделяет Великую Салму от Кандалакшского пролива, мигала крошечная световая точка.
– Маячный буй, автоматический. – я искоса глянул на карту, которая лежала на откидном столике, придавленная пружинным зажимом, буй был помечен на ней красным крестиком с трёхзначным номером. – Отмечает судовой ход для крупнотоннажных судов. Ходя тут иногда до Пояконды и обратно… хотя, какие они крупнотоннажные, смех один. Вот в Кандалакшу здоровенные дуры тянутся, но не здесь, далеко, по ту сторону островов.
Он помолчал несколько секунд, словно оценивая сказанное, проверил, надёжно ли крепится на утке шкоты, и полез под полу плаща – в ту самую замеченную мною давеча поясную сумочку. Наощупь открыл и, зацепив тремя пальцами, извлёк на свет небольшой предмет, блеснувший на солнышке хрустальным оптическим стеклом и полированной тёмной, старинной даже на вид, бронзой.
Я собрался, было спросить, что это такое, но тут стало не до вопросов: «попутчик» пристроил непонятную штуку на колене (теперь она всё больше напоминала старинную астролябию) и стал ловко перещёлкивать лимбы, то проворачивая на несколько делений, то совмещая с подвижными выступами, то бросая зачем-то взгляд на неяркое солнце. Подожду, что будет дальше, решил я, вытягивая всё же шею, так чтобы лучше разглядеть все эти необычные манипуляции, сопровождавшиеся звонкими металлическими щелчками.
«Попутчик» первым прервал молчание, нарушавшееся до сих пор только шипением воды у скулы да тоскливыми криками чаек.
– Вам, случайно, не известны наши нынешние координаты? Желательно, как можно точнее?
Я едва не поперхнулся от неожиданности.
– Только Костьяна. Шестьдесят шесть градусов двадцать девять минут сорок… нет, сорок одна секунда северной широты, Тридцать три – двадцать три и… то ли пятнадцать, то ли семнадцать секунд восточной долготы. Точнее, извините, не знаю, тут на карте стёрто…
Думаете, я помнил координаты Костьяна наизусть? Как бы не так – просто Лёша Волков, набрасывая на меня кроки, зачем-то пометил их совсем уж крошечными цифирками ниже названия островка. На моей памяти они понадобились впервые – и, что характерно, не мне.
– Благодарю.
Новая серия металлических щелчков. «Попутчик» всмотрелся в испещрённые неразличимыми с такого расстояния значками металлические кольца и ползунки, удовлетворённо крякну и убрал «астролябию» в поясную сумочку. Когда он снова заговорил, голос его был сухим, резким; незнакомый акцент усилился ещё больше.
– Поворачивайте на маячный буй. – сухо распорядился он.
…вот-те – нате, хрен в томате!..
– Это с какого такого перепугу? – осведомился я. – Нам к тому берегу не надо. Сейчас вот увалимся под ветер и пойдём в проливчик между Костьяном и во-он теми маленькими островками.
И для убедительности махнул рукой.
– Мне надо. – голос стал ещё суше, резче.
– Вам надо – вы и добирайтесь, А меня люди ждут.
Происходящее стало меня раздражать. Что за наглость, в самом деле? Нет, я понимаю, старших надо уважать, к тому же у человека неприятность – но всему же есть предел!
Однако, совсем уж обострять ситуацию не хотелось.
– Да вы не переживайте, за сутки-двое наверняка найдётся оказия. Мимо Костьяна много рыбаков ходит, и туристы тоже. Договоритесь – они вас подбросят на Великий, а мне, правда, сейчас некогда…
Он поднялся, держась за вантину, запустил руку в складки плаща, а когда вытащил её, то в ладони оказался большой револьвер с массивным стволом. Чёрная дырка дула смотрела точнёхонько мне между глаз.
– Я уже нашёл… оказию И лучше бы тебе, парень, не упрямиться.
Я немного разбираюсь в оружии – крупноформатная толстая книга «Пистолеты и револьверы» Жука, встречалась вам такая? Чудище, которое «попутчик» извлёк из-под своего плаща, нисколько не походило на «Наган», зато до чрезвычайности напоминало британский «Веблей-Скотт», вроде того, что мелькает в телесериале «Приключениях Шерлока Холмса и доктора Ватсона». Не самый распространённый в наших краях образец огнестрела – гранёный длинный ствол, как и полагается армейской, офицерской модели, прихотливо вырезанная гребенчатая мушка. Пугач? Игрушка, испанская копия исторического образца, какие в последнее время во множестве мелькают на полках сувенирных магазинчиков? Ох, не похоже – вон, тёмно-серые кончики пуль выглядывают из каналов ребристого барабана, воронение на металле кое-где вытерто до белизны, словно от частого использования – да и не держат копии вот так твёрдо, уверенно.
Мне почему-то не было страшно. Вот нисколечко! Сиди я сейчас в салоне пассажирского лайнера, в проходе которого размахивает какой-нибудь «Береттой» или «Узи» смуглый тип с физиономией, до глаз прикрытой платком-арафаткой – я бы, наверное, обмочился от страха. Знаем, читали, видели по телевизору… А тут – ситуация настолько неправдоподобная, что поневоле воспринимаешь её, как эпизод из книжки – вроде «Повестей-сказок» Виталия Губарева, где трое пионеров попадают на тропический остров с пиратами.
…во что ты вляпался, парень?..
– Говорю последний раз: поворачивай к маячному бую. – повторил «попутчик», и собака, свернувшаяся калачиком на решётчатых пайолах у его ног, подняла на меня взгляд и коротко тявкнула. – И не надо бояться, я не пират, грабить или убивать не собираюсь. Но если будешь и дальше упрямиться – придётся справиться без тебя. Ты как, сам за борт выпрыгнешь, или помочь?
«А ведь он не шутит, – понял я. Конечно, сейчас не осень, температура воды – градусов десять, но всё равно – заплыв до берега, пусть и в спасательном жилете (вот он, лежит на банке под рукой) меня нисколько не привлекает…»
– Хорошо, как скажете. К бую, так к бую.
Я вильнул поясом (кончик румпеля по-прежнему уютно устроился у меня между… э-э-э… чуть ниже спины) и нос «Штральзунда» покатился влево, нацеливая стрелу бушприта на буй. Грот при этом слегка заполоскал, и мой террорист (или вернее, всё же, назвать его пиратом? Сам-то он только что открестился от этого высокого звания…) ловко, одной рукой, распустил гика-шкот, выбрал слабину, и снова закрепил его на утке – и это ни на миг не отводя уставленным мне в лоб ствол «Веблея». Несмотря на дикость положения, я не мог не восхититься – действовал он отточено, автоматически, так, что чувствовалась даже не многолетняя – много-десятилетняя практика настоящего моряка. И есть у меня подозрение, что с револьвером он, как и положено настоящему пирату, управляется ничуть не менее ловко, нежели с такелажем и парусами.
…чёрт бы побрал эту его ловкость!..
Итак, что мы имеем? «Штральзунд» бодро бежит на ост, чуть забирая к норду. Форштевень режет воду, паруса упруго выгнуты, дизелёк молчит – примерно за полчаса до «пиратского захвата» я заглушил его, убедившись, что и ветер и так разгоняет дорку до требуемых шести узлов. До буя, если верить карте – около семи километров по прямой. Это больше часа хода, а когда мы вырежемся из-за островов на большую воду, волна разойдётся, и скорость неизбежно снизится. Или снова запустить дизель? Нет, не стоит, мне торопиться некуда, а «пират» – ничего, потерпит! Он, кстати, ни на секунду не расслабляется – положил руку с револьвером на колено так, чтобы ствол по-прежнему смотрел в мою сторону, а сам косит глазом то на полотнище грота, то по курсу вперёд. Собака, видимо, окончательно осознав ситуацию, перебралась ко мне поближе, и уже не лежит – сидит и смотрит снизу вверх, прямо в глаза, время от времени издавая низкое ворчание. Я в свою очередь кошусь на неё с некоторой опаской – зверь, конечно, не самый крупный, это вам не немецкая овчарка или ротвейлер, но я-то знаю, какими стремительными могут быть при необходимости лайки, и насколько точны их броски. Уж вооружённую-то руку перехватить всяко успеет, а большего от неё и не требуется.
Да-да, оружие у меня имеется. Револьвера, правда, нет, и пистолета тоже, зато в кормовом кокпите, где я стою, выполняя функции рулевого, в выдвижном ящичке лежит заряженная ракетница. Не боевой ствол, конечно, но если влепить с дистанции два метра – мало никому не покажется. На поясе, прикрытый полой штормовки висит нож в кожаных, перехваченных узким ремешком ножнах, и если опустить правую руку – можно незаметно извлечь его наружу. А ещё – в каютке, в рундуке под койкой припрятан охотничий карабин с патронами, который, если исхитриться как-нибудь добраться до него, способен враз изменить расклады в нашем дружном коллективе.
Я покосился на собаку – ох, не хотелось бы в тебя стрелять, а ведь придётся, если что… Она словно угадала мои мысли – глухо заворчала, шерсть на загривке встала дыбом, верхняя губа дрогнула, обнажая жёлтые слюнявые клыки. Соображает, пустолаечка, бдит. Нет уж, для подобных трюков нужен навык, готовность применить оружие против живого человека – а у меня они есть? Ох, сомнительно, судя по унизительной дрожи в коленках. А вот «пират», судя по всему, подобными комплексами не страдает – вон, как уверенно держит револьвер! Лучше выждать, потянуть время: за час-полтора, которые мы будем идти к бую, много чего может произойти – появится, например, катер пограничников, и тогда можно будет подать сигнал, при них мой «пират» стрелять не решится. На бандита, беглого зэка, он, вроде, не похож, и на маньяка или серийного убийцу – тоже, не бывает таких маньяков…
Есть и другое соображение: ну, ладно, пущу я в ход нож или ракетницу, покалечу его, или вовсе убью – а дальше что? Доказывать, что действовал в пределах необходимой самообороны? Это ещё бабушка надвое сказала, сумею ли. Привязать к ногам трупа запасной якорь и спустить за борт? Брось, парень, не решишься ты на такое, не то воспитание, интеллигентское, московское…
Нет уж, лучше подождать развития событий. На противоположном берегу расположен пограничный пост, если встретится мотобот пограничников – можно подать сигнал сиреной (вон она, рукоятка), и тогда «пират» наверняка не решится стрелять, пограничники догонят и будут разбираться, что к чему.
Значит – решено, ждём и не геройствуем. Любопытно только, зачем ему понадобился этот буй? Если хочет высадиться на острове Великий, так куда быстрее пересечь пролив поперёк. Собирается в Кандалакшский залив? Вроде бы логично, но буй тогда ни к чему, осадка у дорки небольшая, можно идти и под берегом… Ну, хорошо, прошли, миновали оконечность Великого – а дальше куда? Через весь залив, открытой водой, вдали от берегов, и дальше, к гирлу Белого моря? Солярки хватит километров на сто, не больше, а если идти как сейчас, на парусах, то на такой переход понадобится никак не меньше недели. А как с отдыхом и сном, с вахтами, которые придётся нести по очереди? В таких условиях не получится всё время держать невольного напарника под прицелом, и даже собака не очень-то поможет. А если испортится погода? Пока небо, вроде, чистое, но у западного края горизонта кучкуются подозрительные облака, вызывающие в памяти известный всякому моряку «метеорологический» стишок:
«…Если тучи громоздятся
В виде башен или скал,
Скоро ливни разразятся,
Налетит жестокий шквал…»
Ну ладно, в ближайшие три-четыре часа особые катаклизмы нам не угрожают – а вот дальше что? Погода на Беломорье капризна и богата на сюрпризы…
Или кто-то ждёт его в заливе, неподалёку – и тогда, миновав буй, он укажет мне курс, к точке рандеву? Вопросы, вопросы… и ни малейшего намёка на ответ. А значит, пора перевести дух, сосчитать до двадцати пяти и попробовать наладить со странным террористом хоть какие-то отношения.
Увы, разговора не получилось. «Пират» выслушал мои вступительные сентенции и буркнул в ответ: “помолчи, парень, вот пройдём буй, и сам всё увидишь…» Я, хотел, было, спросить, что это именно я там увижу, но вовремя прикусил язык – дальнейшие расспросы после такой отповеди тянули уже на потерю лица, да и к результатам вряд ли привели бы. Собака по-прежнему не отводила от меня внимательных орехового цвета глаз, и хоть ствол «Веблея» уже не смотрел мне в лоб – желание продолжать беседу испарилось. Ветер тем временем усилился, но скорость, против ожиданий не снизилась, а даже выросла. У меня мелькнула даже мысль предложить поставить кливер, но в итоге я воздержался. Ему надо – пусть и торопится, а я пока посижу, подожду, что будет дальше.
Когда до буя, здоровенной плоской бочки, покрытой рыжими подтёками ржавчины, с решётчатой конструкцией, наверху, на которой мигала в определённом, несомненно, указанном в лоциях ритме яркая жёлтая лампа, осталось не более километра, «пират» засунул револьвер под мышку и снова полез в сумочку. При этом не забыл бросить на меня многозначительный взгляд – «не дури, парень, я за тобой слежу…» Я и не дурил – стоял, опершись на румпель и наблюдал, как он возится со своим диковинным приспособлением. На этот раз на это ушло не больше минуты; буй за это время заметно приблизился, и «пират», спрятав «астролябию», перехватил револьвер и распорядился обходить буй так, чтобы оставить его слева – «со штирборта», как он выразился. Я послушно налёг известным местом на румпель, грот захлопал, «пират» торопливо заскрипел шкотами, и в этот момент на нас – на меня, на дорку, на «пирата» вместе с его собакой – навалилась тьма.
IV
…тьма, непроницаемая, пахнувшая ледяным холодом, мгновенная слепота, сопровождавшаяся мгновенным онемением всех прочих органов чувств – навалилась и тут же пропала, словно её и не было вовсе. Но то, что пришло ей на смену, не было похоже на привычный пейзаж Великой Салмы – ни островов по бортам, ни мелкой серо-голубой ряби, отражающей бледное беломорское небо с редкими облачками. Полоса волнующегося моря, взвихренная барашками, какие появляются, когда ветер перескакивает отметку в шесть баллов по шкале Бофорта, и возле снастей стоячего такелажа раздаётся, сначала лишь в порывах, а потом и на одной ноте тонкий свист. Но сейчас порывов не было – ровно задувало в корму, в фордевинд, и дорку несло по этой прямой, как стрела, морской дороге. Нет, не дороге даже, а по тоннелю, края которого, разлинованные гребнями волн и пестрящие барашками сначала плавно, а потом круче и круче загибались вверх, сливаясь где-то там с полосами туч, стремительно несущихся по небу. И больше не осталось в мире ничего, кроме этой невозможной трубы, ряби волн, переходящую в рябь облаков – а ещё заунывного свиста в такелаже «Штральзунда».
Волны поддавали в корму с регулярностью метронома и силой парового молота, заставляя многострадальное судёнышко нелепо «козлить» на манер задурившей лошади. Бушприт при каждом «пинке» зарывался в волны, а перо руля, наоборот, выскакивало из воды почти целиком. Но некогда было свешиваться с кормы, чтобы полюбоваться этим зрелищем; румпель словно сошёл с ума – он рвался из стороны в сторону, словно живой, и пришлось оставить привычную фривольную позу и вцепиться в него обеими руками.
Удивительно, но ветер продолжал ровно дуть в одном и том же направлении, гоня «Штральзунд» вдоль тоннеля – толчки, вырывающие румпель из моих рук, создавали одни лишь волны. Барашки росли, сливаясь в сплошные пенные полосы, однако волны не увеличивались, зато свист ветра перерастал постепенно в вой. Грот и грот угрожающе выгнулись под его напором, и я отстранённо, словно и не было меня здесь вовсе, словно речь шла о вычитанной в морском романе сцене буйства стихий, прикидывал, что случится раньше – лопнет вантина, не выдержит грота-штаг, или разлетится клочьями прочнейший дакрон?..
– Рифы! Рифы брать! – заорал, перекрывая вой ветра «пират». Не дожидаясь моего ответа, он отдал гафель-гардель, прослабил дирик-фал, и тут же, под оглушительных хлопки заполоскавшего грота, принялся обоими руками собирать парусину складками к гику и притягивать его риф-сезнями. Я замешкался, крепя оттяжки на румпель (вообще-то это следовало сделать сразу), а когда затянул последний узел – кинулся на помощь. Вдвоём мы взяли три рифа; я подтянул повыше гафель, накрепко закрепил снасти на утках, «пират» к тому времени закончил возиться с яростно сопротивляющимся гиком, и я видел как шкотовый угол, мечущийся по ветру, припечатал его по лбу массивным железным люверсом, но он только отмахнулся от удара, словно от надоедливой мошки. «Штральзунд» швыряло из стороны в сторону, зафиксированный в диаметральной плоскости руль не справлялся, румпель мотало из стороны в сторону, и я, сбивая пальцы, полез обратно в кормовой кокпит. Оттяжки уже успели разболтаться под напором волн, и я не стал их сбрасывать – животом навалился на изогнутый, выклеенный из нескольких слоёв дерева, румпель и стал править вдоль ветровой трубы, стены которой окончательно слились в сплошную бурлящую поверхность, и трудно было разобрать, где заканчиваются волны, и начинаются рваные клочки туч.
– Может, движок запустить? – крикнул я. Это были первые слова, сказанные с того момента, как «Штральзунд» обогнул треклятый буй.
– Незачем! – долетело из второго кокпита. – Здесь всегда так: дует в фордевинд или полный бакштаг, волны бьют в корму, и от винта мало проку. Но ты не трусь, тяжко только у входа в Фарватер, дальше станет легче…
Он так и сказал – «на Фарватере», с большой буквы.
– А что за фарватер, куда он?..
– Заткнись! – прорвалось сквозь рёв стихии. – Правь на маяк, парень!
– На маяк? Какой ещё?..
– Ты что, совсем ослеп? – на этот раз гневный рык перекрыл порывы ветра. – Глаза протри, не видишь, что ли?..
И я увидел.
Оставалось удивляться, как я не замечал её раньше – ослепительная точка в перспективе тоннеля, в самом его центре. И она разгоралась, испуская колючие лучи, то переливаясь всеми цветами радуги, то выдавая, как настоящий маяк, серии одноцветных вспышек – интересно, в какой лоции они обозначены?.. Раз поймав её глазами, было очень трудно отвести взгляд, да это и не требовалось – наоборот, как будто стало легче править судном, толчки под корму стали не столь яростными, румпель теперь не рвался из рук, как бешеный, а словно бы предупреждал о своих намерениях лёгкими нажатиями на ладонь, которые ничего не стоило вовремя парировать, удерживая огонь таинственного маяка в той единственной точке, куда был нацелен сейчас бушприт «Штральзунда».
Вихревые стены тоннеля раздвинулись, открывая больше простора, и почти сразу стал стихать ветер – теперь он не завывал, а тонко посвистывал в порывах. Мой попутчик что-то удовлетворённо буркнул под нос и полез отдавать рифы – мою попытку дёрнуться на помощь он пресёк коротким взмахом ладони: «стой, где стоишь, сам справлюсь…» И ведь справился: приняв ветер полной грудью надувшегося грота, дорка побежала резвее, а «пират» направился на полубак и стал распускать кливер. Минуты не прошло, как и этот парус взлетел по кливер-штагу, «Штральзунд» прибавил хода, а выгнутые стены волн и облачных полос ещё сильнее разошлись в стороны, открывая бесконечный простор, в дальнем далеке которого сиял огонь неведомого маяка.
Я потянулся к футляру бинокля, висевшему на стенке кокпита, но «пират», увидав это моё движение, недовольно каркнул: «Не отвлекайся, парень! Выскочишь с Фарватера – хлопот потом не оберёшься, надо править точно по оси, и всё получится само собой…»
Он оказался прав: когда я приноровился держать курс точно по оси, направленной на огонь маяка, стихии вокруг поумерили своё буйство. А может, дело было в том, что мы наконец удалились на достаточное расстояние от устья (Горловины? Входа? Понятия не имею, как правильно называть место, где мы вышли на этот невозможный фарватер…) Стены раздвигались всё сильнее. Тоннель превратилсяя из узкой, почти круглой в сечении трубы в сплюснутый снизу и сверху эллипс. То справа, то слева стали появляться своего рода ниши, провалы – то узкие, то наоборот, широченные. В одном из таких провалов я разглядел ровную морскую гладь со стайкой резвящихся дельфинов; за другим, простирался скалистый берег, покрытый буйной тропической растительностью; в третьем, самом узком, промелькнула и тут же пропала корма большого судна с высокими мачтами – паруса на них были свёрнуты и притянуты к реям, по борту, низко над водой стлался шлейф угольного дыма из длинной тонкой трубы, торчащей посреди палубы, и пара больших колёс с красными плицами старательно перемалывали воду. Было ясно, что пароход только что свернул отсюда, из тоннеля-фарватера – и теперь шлёпает куда-то по своим пароходным делам, не усматривая в подобном способе навигации ничего экстраординарного.
Я покосился на попутчика. Одной рукой он сжимал пропущенный через блок гика-шкот (стаксель-шкот был, как положено, заведён на утку), а вот второй, локтем, придерживал на колене давешнюю астролябию и как-то ухитрялся в этой неудобной позе перещёлкивать её лимбы. При этом он то и дело бросал короткие взгляды на небо, на проплывающие мимо проходы-ниши – у меня создалось стойкое впечатление, что он не просто определяет наше местоположение в этом диковинном месте, а… управляет им, что ли, формирует по мере на нашего продвижения? Да нет, ерунда, пресёк я эту крамольную мысль, как такое может быть? А с другой стороны, всё остальное, что творится вокруг – оно что, может быть?
И вдруг всё закончилось. Снова навалилась тьма – и перед носом «Штральзунда» раскинулась незнакомая бухта. Небо над ней словно хлестнуло меня по глазам яркой субтропической какой-то голубизной; справа и слева возвышались неровные контуры прибрежных скал, и в основании их пестрела россыпь домиков. Море было испещрено белыми, жёлтыми, даже коричневыми мазками – паруса, паруса, паруса, – кое-где поднимались к небу дымки пароходных труб, а впереди на кончике далеко выдающегося в море мыса громоздилась скала, увенчанная маячной башней. Фонарь на ней ритмично вспыхивал, несмотря на солнечный день, и я сразу, с первого взгляда понял, что именно он вёл нас сюда через тоннель-фарватер.
– Всё, парень, можешь расслабиться, пришли. – над обрезом кокпита возникла голова «пирата». Астролябию он успел убрать, как и избавиться от своей зюйдвестки, заменив её на помятую капитанскую фуражку с позеленевшей от морской воды латунной кокардой-«крабом» – и где только он прятал её всё это время?
– Пришли. – повторил он. – Видишь судно без мачт возле брекватера? Правь на него – это таможенная брандвахта, надо представиться, как положено.
Я хотел, было, спросить, куда именно мы пришли, что это за брандвахта, и зачем она торчит, загораживая половину прохода в волноломе, который «пират» обозвал малознакомым термином «брекватер» – но сдержался. Зачем, как говорят профессиональные актёры, «хлопотать лицом», задавая вопросы, на которые и без того скоро получишь ответы?
Зато не стала молчать наша хвостатая спутница. Собака по имени Кора (а я-то и забыл о ней!) выбралась из каюты, где пряталась, пока мы шли через тоннель-фарватер, почесалась, как ни в чём не бывало, шумно втянула носом воздух. Потом вскочила на крышу рубки и весёлым лаем поприветствовала этот очевидно, хорошо знакомый ей пейзаж.
…И заревел морской сигнал, завыл браконьерский рог,
И мрачную “Балтику” воротил, что в тумане шла на восток.
Вслепую ползли обратно в залив меж водоворотов и скал,
И вот услыхали: грохочет цепь – “Штральзунд" якоря выбирал…
– Хорошая песня. – одобрил «пират». – Сам сочинил?
