Борис Айроевич Саркисов
Заклятие страхом
1
Эдварда освободили июньским днем.
Добирался до Петровска, где ему суждено было явиться на свет божий, почти неделю, и все это время его не покидало смутное чувство тревоги: что ждет на воле, как встретят там, где с рождения не был обласкан человеческим теплом?
День был ясным, со всеми чудесными оттенками лучистого опала на выбеленном солнцем небе. Шел к поселку перелесками, шел спеша, напролом – через корни, кусты, сваленные деревья. Его ждал мир, с которым распрощался на долгие двадцать лет, мир, в котором предстояло заново адаптироваться к свободе. Всем своим видом он походил на дикого отшельника – неухоженный, скованный в движениях, со стареньким саквояжем, в котором лежали скудные пожитки зека. Облик этот дорисовывали большая круглая голова, посаженная на худые плечи и накрытая выцветшей, слегка потерявшей форму соломенной шляпой, маленькие бегающие темно-голубые глаза, невысокий рост и костлявая фигура, на которой неуклюже сидели суконные шаровары и огромный, словно шутовской балахон, плащ.
Наконец почувствовал близость реки – временами в воздухе возникали и резвились чайки. Он остановился, чтобы перевести дух, не отрывая взгляда от пернатых. Чайки то кружили над макушками деревьев, то вдруг стремительно падали вниз, исчезая из виду. Эдвард какое-то время любовался их акробатическими упражнениями, потом двинулся дальше. И вот взору открылся вид на родную Меренку, и его охватило смешанное чувство радости от встречи со знакомым с детства ландшафтом и горести от того, что на этом крохотном клочке планеты жил он в постоянном страхе, и ему тогда казалось, что ходит он по краю бездны, которая в любое мгновение способна поглотить его. Боже, как давно это было!
На левобережье неумолимое течение времени, будто чудесный кудесник перемен, оставило свои отметины: на некогда безлюдной местности, заросшей буйной растительностью, беспорядочно выступали жилые строения, точно выросшие здесь сами по себе. Меж ними красовался роскошный особняк с мансардой, обнесенный высокой узорчатой оградой из металла. Его белые стены и покатая черепичная крыша, сверкающая в лучах утреннего солнца, выглядели так, словно простояли здесь века, а угнездившиеся рядом деревянные дома в сравнении с ним казались жалкими лачугами. За палисадом особняка возвышалась трансформаторная будка, питавшая прибрежье поступающим с поселка электричеством. Новоявленных обитателей соединял с противоположным берегом узкий перекидной мост: вдоль деревянного настила вместо перил тянулись упругие стальные тросы.
Добравшись до середины моста, покачивающегося под его небольшим весом, Эдвард остановился, созерцая ландшафт правого берега. Это был тот самый клочок земли, что грезился ему в колонии, – с заводями и торчащими из них камышами, с пышными гривами плакучих ив, склонившихся у самой воды. К песчаной косе спускались крутые склоны Волчьих холмов.
Ступив на берег, Эдвард вскарабкался на холм и углубился в заросли. Воздух был полон особенным, знакомым запахом, и он вдыхал его, прислушиваясь к живому блаженному дыханию леса. Когда-то это место было его вынужденным прибежищем. Он знал, как жить в лесу, что и как в нем пахнет, как каркают вороны и ухают совы, как ссорятся над головой белки и отбивают дробь дятлы.
Вдруг Эдвард почувствовал, что его угнетает какое-то далекое несчастье, которое нет-нет, а частенько врывалось в его болезненное сознание в годы тюремного заключения. Ноги машинально заплутали меж деревьев, пока не замерли возле старой сосны. На стволе чудом сохранились изображения креста и полумесяца, когда-то им вырезанные, а рядом из земли выглядывал небольшой бугорок. Он осмотрелся: старая тропинка заросла кустами, а значит придется проторить новую.
Эдвард перекрестился, потом присел на корточки перед бугорком. Казалось, все краски и звуки леса померкли. Только в ушах всколыхнулись и забились слабые всхлипы младенца, и из глубин памяти поднимались и разрастались глухие волны воспоминаний.
Перед мысленным взором возник образ разъяренного отца в тот памятный дождливый осенний вечер. Со свойственным ему остервенением набросился он на подвыпившую жену, вырвал из ее рук маленькое хрупкое существо, завернутое в байковое одеяло, и с этой ношей выбежал из дома. Восьмилетний Эд, гонимый страшным предчувствием, проследовал за ним. Притаившись за деревом, увидел: отец, украдкой озираясь по сторонам, подобрался к мусорному контейнеру, откинул крышку, бросил в него сверток, будто ему было самое место среди картофельных очисток, смятых бумажных салфеток, гнилых овощей и прочих бытовых отходов. Потом обеими руками стал разгребать мусор, в образовавшуюся яму перекинул малютку и забросал ее содержимым контейнера. Захлопнув его крышкой, отец, покачиваясь от выпитой водки и содеянного, кинулся к дому, сотрясая воздух трехэтажным матом.
Задыхаясь от испуга, злости и негодования, Эд молча взирал на эту жуткую сцену. Когда же отец скрылся из виду, он выскользнул из укрытия, подбежал к контейнеру и начал рыться в куче отбросов. Наконец нашел то, что искал, и, схватив крохотное существо в охапку, он, плача, стремглав помчался в сторону леса – на Волчьи холмы. Там, на взгорке, раскутал младенца – тот лежал, словно кукла, раскинув ручонки, издавая слабый грудной всхлип, но тут же умолк. Убедившись, что малыш мертв, Эдвард сбегал в ближайший дворик, вернулся оттуда с лопатой, выкопал на гребне холма яму, снова обернул братишку в одеяло, погрузил его в углубление и забросал могилку рыхлой землей. Теперь предстояло как-то обозначить это место – иначе оно зарастет травой и скроется от глаз. С берега он натаскал булыжников и воздвиг из них пирамиду над могилой. Чтобы камни не исчезли, забросал их землей. Образовался бугорок…
Воспоминания снова и снова невольно уносили Эдварда к тому печальному времени, когда он был скитальцем по злой воле. Каким же наивным он был тогда, веря, что на божьем свете существует такая вещь, как личное счастье, опекаемое Всевышним!
Спустившись с холма, он очутился на широкой грунтовой дороге, по которой двадцать лет назад его под конвоем увозили на зону. Поселок почти не изменился: как и прежде, он производил впечатление хмурого поселения с узкими пыльными улочками, вдоль которых ютились одно- и двухэтажные дома, в основном деревянные, отмеченные печатью уныния и серости. И тут почувствовал Эдвард неодолимое желание бежать к своему жилищу.
Уже с улицы, от которой дом отделялся палисадом, показались знакомые низкие белые стены. Давно не знавшее ремонта и брошенное на произвол дождя, солнца и мороза, жилище смотрело на мир облупленным, выцветшим и покосившимся фасадом. Войдя во двор, остановился: показалось, что над старым домом по-прежнему витает беда, будто стены его окутаны зловещими тайнами – до того запустело и мрачно выглядел двор. Появилось ощущение, что здесь никто его не ждет. Газоны заросли высокой осокой, яблоневые деревья, некогда пышные и плодоносящие, уныло ощетинились высохшими ветвями, беседка наклонилась и, казалось, вот-вот свалится.
Дверь была заперта. Эдвард сперва заглянул в окна, в которых выцветшие холщовые занавески были задернуты, потом прошел к входной двери, подергал ручку, но в ответ – никаких признаков жизни. Он несколько раз стукнул кулаком и стал ждать. Наконец послышалось легкое шевеление и до него донесся голос:
– Кто там?
– Свои, открой.
Дверь, скрипнув, медленно отворилась. На пороге возник большого роста и с возрастной сутулостью старик, одетый в яркокоричневого цвета халат из атласа, голова его была увенчана копной седых волос. Ему давно перевалило за шестьдесят, но сколько именно отцу лет Эдвард не знал. Выглядел он гораздо старше, хотя телом был все так же могуч, как прежде. Лицо изменилось: морщинки на лбу и под глазами теперь стали поглубже, уголки рта опустились.
– Ну, здравствуй, Рем Павлович! – насмешливый блеск мелькнул в глазах Эдварда. – Не ждал?
– Кто ты? – отец вопросительно поднял брови, и его холодные глаза пытливо глянули на пришлого.
– Твой сын, – последовал слегка театральный ответ.
Рем Павлович оперся на косяк двери, загородив собой вход в дом, и с видом особого презрения разглядывал нежданного гостя в замызганных суконных шароварах, бойко заломленной соломенной шляпе, широком плаще и надетых на босу ногу старых стоптанных сандалиях, покрытых густой дорожной грязью.
– Может быть пропустишь в дом? – спросил Эдвард, видя, что тот в недоумении и замешательстве стоит в дверях и по-прежнему заслоняет собой проход.
Не получив приглашения, он отстранил отца, прошел внутрь и обвел взглядом гостиную. Обстановка за двадцать лет почти не изменилась, только в углу в позолоченной раме тускло светилась икона – Дева Мария с младенцем Иисусом, а перед ней на полочке затушенный огарок, торчащий из подсвечника.
– Алтарь твой? – он кивнул на иконку. – Никак решил грехи замаливать перед Богом?
Отец продолжал молчать, точно собираясь с мыслями. Он явно не был готов к этой встрече.
– Еще раз спрашиваю: кто ты? – словно очнувшись от спячки, проскрежетал он.
– Сын твой, – повторил Эдвард, всем нутром чувствуя яростное отцовское презрение к себе.
– У меня нет сына! – вспыхнувший в Реме Павловиче гнев еще сильнее утяжелил его черты. – Убирайся!.. От тебя очень дурно пахнет. Убирайся, негодяй! И постарайся больше никогда не напоминать мне о себе.
Эдвард пропустил мимо ушей злобный выпад, бесцеремонно сел в кресло с высокой спинкой и, скрестив на груди руки, изучающе оглядел отца. Потом вытащил из кармана сигареты, закурил.
– Значит, ты не желаешь видеть меня? – он выпустил клуб дыма в сторону отца. – Ты взвалил свою вину на мои плечи, а теперь вместо благодарности гонишь меня. Не по твоей ли милости я отбарабанил в аду целых двадцать лет от звонка до звонка? Теперь ты чистенький, незамаранный, а на мне клеймо убийцы… Ты хоть представляешь, какие муки мне пришлось пережить, прежде чем вернуться и заглянуть в твои наглые глаза?
– И знать не желаю! – отец схватил сына за руку, попытался поднять его с кресла. – Оставь меня в покое, дебил проклятый!
– Не суетись! – Эдвард оттолкнул его, не испытывая к нему никакой жалости, и продолжил: – Спасибо тебе и за те три года, что пришлось отбывать в психушке. И после всего этого ты решил не признавать меня и гнать из своей жизни?
– Да, да и еще раз да! – язвительно зарычал Рем. – Не признаю. Больше того – я проклял тебя навсегда!
Эдварда словно обдали ледяным душем. Лицо его ожесточилось, вспышки горьких воспоминаний опалили сердце. Разве он когда-нибудь забудет тот страшный день, когда увидел в спальне лежащую в луже крови мать с ножом в груди, всаженном по самую рукоять! Он по-своему жалел мать, считал ее жертвой безрассудной отцовской прихоти. В тот день от охватившего его ужаса он вытащил нож из груди, бросил его на пол и в охватившей его панике кинулся прочь, чтобы не видеть лица матери, застывшего в искаженной гримасе.
– Какая же ты скотина! – он вскочил с кресла, в замешательстве замахнулся на отца, но сумел вовремя взять себя в руки. – Ты отнял у меня детство, юность, ты отнял у меня братишку, ты отнял у меня жизнь!
Рему нечего было ответить, и он, окончательно выйдя из оцепенения, ринулся в атаку.
–Убирайся прочь от меня! – он сильными руками вцепился в худые плечи сына и принялся выталкивать его из дома. – Будь ты трижды проклят! Если еще попытаешься потревожить мое спокойствие, я сделаю из тебя отбивную и скормлю дворовой собаке!
И дверь захлопнулась перед носом Эдварда. Он постоял в задумчивости несколько секунд, обдумывая, как ему быть дальше. Ломиться в дверь не имело никакого смысла – ему хорошо знаком крутой нрав отца. Это соображение усилилось, когда в окне показался обжигающе холодный и враждебный взгляд, потом холщовая занавеска колыхнулась и сдвинулась.
Солнце уже занялось в зените, и Эду пришлось снять свой плащ. Он запихнул его в саквояж, потом закатал рукава своей сорочки, сдвинул шляпу на затылок и медленно побрел в сторону леса. Поднявшись на Волчьи холмы, откуда открывался вид на Меренку, он отыскал памятную сосну, прилег рядом, склонив голову над прахом отверженного младенца. Видно, придется, как в далеком и суровом детстве, соорудить себе здесь жилище, а там… А там положиться на судьбу.
Эдвард поднялся, развел костер, снова улегся на траву. Думая о превратностях судьбы, он никак не мог освободиться от горьких мыслей и воспоминаний. Хотелось одного: приглушить внутреннюю боль, примириться со своей душой. Но в голове по- прежнему царил хаос.
Отвлек его пронзительный крик, взорвавший лесное спокойствие. Это был детский крик. Через мгновение он повторился и уже не смолкал.
2
Подчиняясь мимолетному инстинкту, Эдвард мгновенно вскочил на ноги, сбежал по крутой и извилистой дорожке на берег, откуда доносился крик, и остановился в изумлении: посреди перекидного моста, едва держась кончиками пальцев за край деревянного настила, повис мальчишка-подросток, а под ним шумела река. Эдвард понял, что дорога каждая секунда и, сбросив с себя оцепенение, выскочил на мост. Доски под ногами угрожающе задрожали, и от вибрации сооружения мальчика стало раскачивать.
– Держись! Не смотри вниз! – крикнул он парнишке. – Сейчас я тебя сниму.
– Я не могу… не могу больше держаться, – запинаясь, запричитал тот. – Я сейчас упаду.
– Нет, не упадешь! – Эдвард, перехватываясь руками за канат, осторожно, словно рысь перед прыжком, подбирался к середине моста. – Смотри на меня. Еще чуть-чуть…
Видя, что мальчик не сможет собрать силы, чтобы дождаться помощи и вот-вот сорвется, Эдвард рванулся к нему, но схватить за руку не успел: сооружение заходило ходуном, силы у парнишки иссякли, он солдатиком полетел вниз, плюхнулся в воду, за- бултыхался, стал захлебываться, а течение медленно понесло его подальше от моста. Судя по всему, он не умел плавать.
Эдвард быстренько освободился от одежды, швырнув ее на канаты, кинулся в реку и вплавь устремился к тонущему. Несколько мощных, уверенных взмахов рук и он возник перед мальчиком. Ухватив его одной рукой за волосы, поплыл и вытащил подростка на берег.
Эдвард уложил его на песок. Тот лежал без движения с нелепо подвернутой под себя ногой. Глаза его были полуоткрыты. Словно заправский спасатель, Эдвард со знанием дела подтянул колени мальчика к животу и приступил к искусственному дыханию. Когда из горла хлынула вода, тот завертел головой, потом затуманенным взглядом уставился на незнакомого человека. Лицо белое, как мел. Он весь, постанывая, дрожал, не мог унять лязг зубов.
Ну, как? – Эдвард усадил его, прижимая голову к своей груди. – Ты не ушибся?
– Я… – хрипло простонал парнишка и отрицательно покачал головой. – Все в порядке.
– Уверен?
Мальчик кивнул. У него были глубокие васильковые глаза, в них прятались боль и усталость. Когда к щекам стала приливать кровь, он поднялся на колени. Эдвард взял его за руку.
– Как тебя звать, мальчик?
– Денис, – дребезжащим от озноба голосом вымолвил он и умолк.
Собрав свою одежду, брошенную на канаты, Эдвард велел парнишке подниматься и повел его по крутому подъему через кустарниковые заросли к месту своего привала. Денис, сгорбившись, все еще дрожал, зубы выбивали барабанную дробь, с рубахи и шортов стекала вода.
– Скидай с себя все барахло, – скомандовал Эдвард, когда они добрались до затухающего костра: от него осталась только кучка багровых углей. – Сейчас я тебя сушить буду.
Пока мальчишка раздевался, он прошелся по лесу, вернулся с длинными жердями, воткнул их в землю и развесил на них мокрые рубашку, шорты, сандалии. Потом собрал разбросанный вокруг валежник, бросил его в костер и, подождав, пока тот разгорится, велел парнишке поудобнее прилечь поближе к огню.
– Из местных? – спросил Эдвард, когда мальчик окончательно обмяк и пришел в себя.
Несколько секунд Денис молча и изучающе, даже с некоторой долей подозрения, разглядывал своего спасителя. Потом бросил на него удивленный взгляд.
– А вы, собственно, кто такой?
– Звать меня Эдвардом – последовал подчеркнуто дружелюбный ответ. – Можешь обращаться ко мне по имени. Договорились? – Денис кивнул в знак согласия. – А родом я отсюда, из Петровска.
– Отсюда? – на мальчишеские глаза наползли настороженность и недоумение. – Если из Петровска, то скажи, почему я тебя ни разу не видел?
– Потому что меня здесь долго не было – целых двадцать лет, так что ты никак не мог ни видеть, ни знать меня. – Эдвард склонился над мальчиком, взял его руку в свою ладонь. – Только не пугайся… В колонии я коротал этот срок. Так уж получилось…
Наступила гнетущая душу пауза. Эдвард тщетно пытался найти тему для продолжения разговора: чистосердечное признание и тяжелые воспоминания о встрече с отцом вытеснили все его мысли. Поэтому он спросил наобум:
– Тебя небось дома заждались?
Денис, разморенный теплом от костра, зевнул и протянул ноги к горящим дровам.
– Мама сейчас на работе, приходит она поздно. Кроме нее ждать меня некому.
– А как ты очутился на мосту?
– С утра пошел в тамошний лес по грибы.
– И где они?
Мальчик растерянно посмотрел на собеседника.
– Как где? Вместе с корзиной ухнули в реку. Вода накрыла их, и если бы не ты, то и меня она не пощадила. – Денис с чувством благодарности посмотрел на своего спасителя.
– Значит, плакали твои грибочки?
– Ага.
Эдвард достал сигарету и закурил, не отрывая взгляда от мальчика. По виду парнишке, прикинул он, лет тринадцать- четырнадцать. Школьник. Худому лицу, на котором выделялись кроткие и добрые глаза, присущ красновато-смуглый оттенок; слегка вьющиеся белокурые волосы выгоревшие, а значит, заключил он, большую часть своих каникул проводит на открытом воздухе.
– Будешь жить в Петровске? – выдержав паузу, поинтересовался Денис.
– Не знаю. Пока у меня нет ни денег, ни работы, ни постоянного пристанища, а значит и будущее мое в тумане.
– А что ты делал здесь, на Волчьих холмах?
Эдвард не сводил с парнишки глаз, обдумывая как бы получше выразить то, что может заинтересовать его.
– Вообще-то я с детства любил этот лес. Он давал мне и кров, и пищу, и моральное успокоение. Это чувство я пронес через многие годы. Любил часами сидеть и смотреть, как разгорается в лесу огонь, особенно ночью, как гнездятся птицы, любил, укрывшись в своем чуме, наблюдать, как хлещет дождь по листве и стелится по траве.
– Укрывшись в чуме? – в ярких васильковых глазах мальчика вспыхнули искорки любопытства.
– Да, в чуме. Без надежного укрытия в лесу трудно выжить. Это роботы не нуждаются в убежищах, им нипочем снег, ливень, град, жара, а человек всегда испытывает потребность в надежном очаге, уюте, даже если его укрывает лес. Я соорудил чум здесь, где мы с тобой расположились у костра. Чум, пожалуй, самое яркое воспоминание о моих прежних, юных годах.
Эдвард поднялся, снова прошелся меж деревьями, собрал дровишки, те, что поувесистее и посуше, принес целую охапку и вывалил в костер.
– Даже несмотря на жару, костер всегда кстати, если ты обитаешь на приволье, – заметил он, глядя на заполыхавшие дрова. – С ним веселее, уютнее, спокойнее. Так уж повелось со стародавних времен. На нем люди готовили пищу, при нем можно согреться, высушиться, подремать, не боясь опасного лесного зверя.
– А в чуме ты был наедине с самим собой? – Денису явно понравился разговор о лесном убежище.
– Не совсем – ответил Эдвард, удобнее усаживаясь около огня. Меня здесь стерегла преданная псина по кличке Сильва. Всюду, куда бы я не шел, она сопровождала меня. Собака была моей единственной собеседницей. Пристрелили ее охотники. – Он на время умолк и, чтобы подогреть интерес мальчугана к начатому разговору, сказал: – Теперь придется вместо чума состряпать тут жилище посолиднее – что-то вроде хижины. В колонии я читал книги о путешественниках – они частенько строили такие временные стоянки в самой гуще леса.
Глаза мальчика продолжали сверкать любопытством.
– Можно я буду помогать тебе строить хижину?
Теперь Эдварда не покидало чувство, что мальчик желает полностью довериться ему, а значит не сомневается в его благонадежности.
– Если составишь мне компанию, то работа пойдет куда веселее, – в его голосе прозвучало явное одобрение, и он одарил своего юного собеседника мимолетной улыбкой. – Если у меня и были сомнения устраивать такое жилье или нет, то теперь… Мы вместе… Ты меня понимаешь?
Денис одобрительно закивал головой, мечтательная улыбка не покидала его уста, и он звенящим от возбуждения голосом воскликнул:
– Вот будет здорово! Своя хижина… А чем я могу тебе помочь?
– Пока ничем. Вот когда приступим, потребуются лопата, пила, топор, молоток и прочее – голыми руками хижину не сколотить. Думаю, ты поможешь все это достать.
За разговором они провели не один час. Эдвард разоткровенничался и угощал Дениса длинной вереницей воспоминаний о своей лесной жизни. Мальчик слушал с восхищением. При этом Эдвард ничем не выдавал своего скверного настроения, навеянного посещением отца, который незримо продолжал присутствовать в его мыслях, словно порождение кошмара. Денис же был окрылен этой случайной встречей, потому что еще день назад не знал, чем заполнить школьные каникулы. Теперь, он был уверен, будет куда направить свою неуемную энергию.
Над ними медленно сгущались сумерки. Природа охотно принимала в свои владения вечернюю зарю: огромный ярко-огненный шар клонился к западу.
– Теперь одевайся и марш домой, – нарочито повелительным тоном скомандовал Эдвард. Он подошел к торчащим из земли жердям, потрогал развешанную на них одежду. – Твои шмотки совсем высохли, пока мы болтали. Вероятно, мама уже вернулась с работы и заждалась тебя.
– А ты не проводишь меня? – немного подумав, спросил Денис. – Я мог бы уже сейчас передать тебе кое-что из инструментов.
Эдвард согласно кивнул. Он подождал, пока Денис облачится, и они, выбравшись на тропинку, медленно зашагали по склону.
Дорогой разговорились.
– Вы с мамой одни живете?
– Да. Правда, к маме зачастил дядя Феликс.
– Дядя Феликс? – насторожился Эдвард. – Какой он из себя?
– Красивый, смелый, у него много денег… Но я не люблю его. Папа говорил, что он изнутри весь гнилой, потому что совершенно глух к состраданию и боли других.
– Почему ты говоришь о папе в прошедшем времени?
– Он утонул в Меренке… Так твердят все – и мама, и следователи… Все-все, кто его знал. Но они глубоко заблуждаются: это дядя Феликс утопил его, чтобы завладеть автобусом и стать его хозяином.
– У них был автобус?
– Да. Один на двоих.
Они вскоре свернули с пригорка на обочину широкой грунтовой дороги, где идти было легче. Мимо изредка проносились машины, подпрыгивая на ухабах и выбоинах. Прошагав еще метров двести, они очутились перед утопающей в зелени низкой оградой из шиповника и боярышника. За коваными воротами с узорчатой решеткой виднелся добротный одноэтажный белокаменный дом с длинным балконом, обнесенным железными перилами. К нему от самых ворот тянулась мощенная красным кирпичом дорожка, обсаженная с обеих сторон кустами всевозможных ярких цветов. Чуть в стороне, скособочившись, стояла приземленная деревянная постройка, видно служащая сараем.
– Здесь я живу, – со сдержанной гордостью произнес Денис. – Может зайдешь?
– Зайду, но только не сегодня. А сейчас давай тащи сюда пилу и топор. Постараюсь кое-что заготовить для нашей будущей хижины.
Когда Денис вынес инвентарь, Эдвард, поблагодарив его, не спеша двинулся в сторону леса. Он обернулся и, увидев, что мальчик смотрит ему вслед, улыбаясь ясными и откровенными глазами, помахал ему рукой и бодрой походкой двинулся прочь.
