Борис Александрович Алмазов
Поход на полночь. Александр Невский
Но уже тогда, ребенком малым, увидел Александр, что большая часть горожан помалкивает, а иные и на колени не становятся, а кто даже и шапок не снимает.
Не успели они освоиться в темноватых теремных покоях городища, как началась у князя распря с народом новгородским.
Тогда, забившись в малый покоец, Александр и Федор недоумевали:
– Как же так? Вчера новгородцы славу князю кричали, и нынче те же самые посадские люди заходятся от бешенства: «Поди, прочь! Нам такой князь не надобен! Ты сам по себе, мы сами по себе!». Немыслимо! Вроде как другие люди новгородцы сделались!
Только теперь Александр понял, почему так переменились настроения горожан. Тогда Александр гордился дружиною, осознавая себя ее частью. Потому и оскорбили памятные ему по сю пору крики смердов: «Объедалы!»
А вот теперь он наткнулся на строки: «Тогда же привел князь Ярослав полки из Переславля, так сказав: «Хочу идти на Ригу»; и стали те около Городища в шатрах, а иные в Славне по дворам. И вздорожало все на торгу: и хлеб, и мясо, и рыба, и с того времени настала дороговизна: покупали хлеб по 2 куны, а кадь ржи по 3 гривны, а пшеницу по 5 гривен, а пшена по 7 гривен – и продолжалось так в течение трех лет».
– То есть, когда дружина ушла – цены не упали! Почему? И зачем князь приводил так много войска, что из-за этого сразу цены на хлеб возросли?
Нынче, разбирая тогдашние записи по летам, да разговаривая с пономарем Тимофеем, что прилежно вел их, стал княжич Александр многое понимать. Он водил рукой по гладким, словно воском натертым, страницам, жадно ища ответ. И нашел:
«… князь Ярослав пошел в Псков с посадником Иванком и тысяцким Вячеславом. И услышали псковичи, что идет к ним князь, и затворились в городе, не пустили к себе; князь же, простояв на Дубровне, возвратился в Новгород; в Пскове же толковали, будто везет к ним оковы, хочет заковать лучших мужей. И, придя в Новгород, Ярослав собрал вече на владычном дворе и так сказал: «Не замышлял ничего худого против псковичей, но вез им в коробьях дары: паволоки и овощи, а они меня обесчестили», – и возложил на них жалобу великую. Тогда же привел полки из Переславля, так сказав: «Хочу идти на Ригу».
– Вот оно что!
«Услышав о том, что привел Ярослав полки, и, убоявшись того, псковичи заключили мир с рижанами, от Новгорода же отложившись, и так решили с рижанами: «То вы, а то новгородцы, а нам дела нет, но если пойдут на нас войной, то вы нам помогайте», – и те согласились; и взяли у них, у псковичей, 40 человек в заложники. Новгородцы же, узнав об этом, сказали: «Князь нас зовет на Ригу, а сам хочет идти на Псков». Тогда же князь послал Мишу в Псков, сказав: «Пойдите со мной в поход; а зла против вас никакого не замышлял; а тех, кто оболгал меня перед вами, мне выдайте». Псковичи же прислали гречина с ответом: «Тебе, княже, кланяемся, и братии новгородцам; в поход же не идем и братии своей не выдаем, а с рижанами у нас мир. Вы, к Колываню 24) ходивши, серебро взяли, а сами пошли в Новгород, а договора не заключили, города не взяли, и у Кеси также, и у Медвежьей Головы также. А нашу братью за то перебили на озере, а иные уведены в полон, а вы учинили раздор – да и прочь. А если на нас замыслили, то мы против вас со Святою Богородицей и с поклоном; а лучше вы нас иссечете, а жен и детей себе заберете, нежели поганые. На том вам кланяемся». Новгородцы же так сказали князю: «Мы без своей братии, без псковичей, на Ригу не пойдем, а тебе, княже, кланяемся». Много князь уговаривал их, но не выступили в поход. Тогда князь Ярослав отослал полки свои домой…
Тогда же пошел Ярослав с княгинею из Новгорода к Переславлю, а в Новгороде оставил двух своих сыновей, Федора и Александра, с Федором Даниловичем и с тиуном Якимом» 25)
2.
Александр закрыл летопись, словно хотел забыть, запрятать поглубже в память те страшные годы, что начались после того, как приехали они с Федором, теперь уже надолго, в Новгород.
Так ли было или по-другому – неважно, – думал он. – Виновен князь Ярослав в бедах Новгорода или нет – только Господь ведает. Вряд ли дружина так разорила постоем горожан, что уничтожила все припасы на год. Откуда им, припасам, быть?! Новгород-то и всегда привезенными харчами кормился, жил с торговли. А тут началось такое ненастье, то дожди бесконечные, но чуть не посредине лета – мороз. Пресекся подвоз хлеба и всего съестного, потому настал голод по всей земле до Киева.
Дальше стало еще хуже! С голоду пошли в городе поджоги да мятежи!
Началось, как только князь Ярослав с дружиной ушел. Да если бы и остался – вряд ли дружина смогла бы крамолу остановить. Народ с голоду ополоумел. Каждый городской конец, а было их пять, злобился на другой, и зарился на достаток его. Каждый горожанин подозревал соседа в сокрытии пропитания. Священство, само умирая с голоду – иные из причта так за службой и умирали, увещевало горожан, да их никто не слушал!
Только раз, ранним утром, проехали они из княжеского городища в Святую Софию – на всю жизнь страха набрались. Тишина, поистине мертвая, стояла на улицах, где совсем недавно еще толпился народ.
– И скотина не мычит, не блеет… – прошептал тогда Федор, – всю порезали-приели.
– Кака там скотина! – сказал ехавший обочь с обнаженным мечом гридень, – Ни одной лошади нет!
И верно! Странно слышался отзвук копытного стука по деревянной городской мостовой.
– Видал! Видал! – стал он указывать мечом на сгоревшие провалы усадеб, – простая чадь именитых режет, да домы их поджигает.
– Ты сюды глянь! – сказал другой дружинник, – Вона…. Александр с ужасом увидел голый труп человека, без ног. – Видал – ноги отрезали и ягодицы! Мертвечину жрут!
– Да ну! Эт собаки!
– Да собак-то уж всех приели! Каки там собаки! Уж всех собак и кошек извели…
Ближе к Софии неубранные трупы на улицах стали попадаться чаще. Двое монахов забрасывали их будто дрова на тележку, с которой уже торчали руки и ноги мертвецов.
– Чего медленно убираете! – рявкнул на них дружинник, – Растеплеет – мор от мертвяков пойдет.
– Не поспеваем, – смиренно сказал инок, подняв на всадников черные провалы глазниц. Все лицо-то у него было, будто череп кожей тонкой обтянутый: – уж четвертую скудельницу трупом наполняем… Уж тыщ с тридцать схоронили…
Накрыв трупы рядном, монахи медленно поволокли телегу вдоль по улице.
– Видал! – прошептал Федор, – И сами-то наземь не валятся оттого, что за телегу держатся…
Вроде тогда они в Софии и службу не стояли. Приложились к иконам, да и назад поскорей. Потому загудел набат, и воины охраны заторопили княжичей обратно, под защиту стен княжеского городища.
– Тимофей, – позвал князь Александр пономаря. – Поди сюда. Ты голод, о том годе, как мы с братом Федором сюда приехали, помнишь?
– И рад бы забыть, да как такое забудешь… – горестно вздохнул пономарь.
– Сказывали, тогда всякий грех творили, скверное ели и мертвечиной не брезговали?
– Истинно так! Иные, из простой чади, людей живых резали и ели. А иные мертвых мясо, с трупов срезая, ели, а другие конину, псину, кошек… Иные же мох ели, ужей, сосну, кору липовую и лист ильмов, кто что промыслит. А иные еще злые люди начали добрых людей дома поджигать, где рожь чуяли, и так расхищали имение их, вместо покаяния. И горше того зло было; видели пред очами своими гнев Божий: мертвецы по улицам, и по торгу, и по Великому мосту, не погребенные. И вторую скудельницу поставили на поле, в конце Чудинцевой улицы, и была та полна, в ней же и числа нет; и третью поставили на Колени, за Святого Рождества церковью, и та наполнилась, в ней же и числа нет.
– За что ж кара такая от Господа?
– Да как же «за что»? – горько усмехнулся пономарь, – По грехам! А может, во испытание, да народ не уразумел! Нам бы, все это видящим пред очами своими, лучше становиться, мы же только пуще: брат брата не пожалеет, ни отец сына, ни мать дочери, сосед соседу хлеба не преломит. Не было милости между нами, но была туга и печаль, на улице скорбь друг между другом, дома тоска при виде детей плачущих о хлебе, а других умирающих. И покупали хлеб по гривне и больше, а ржи четвертую часть кади покупали по гривне серебра; и отдавали отцы и матери детей своих за хлеб купцам. Горе же это было не только в нашей земле одной, но по всей области Русской, кроме одного Киева. Так Бог воздал нам по делам нашим.
Пономарь всхлипнул, стал утираться рукавом подрясника.
– А пожар-то какой! Весь город вымел! Загорелось от двора Матвея Вышковича, и погорел весь конец Словенский, даже и до конца Холма… Такой лютый пожар был, что и по воде огонь шел, через Волхов…
– И народ, видя такое, не покаялся?.. – на то спросил, не то подытожил Александр.
– Да какое там! Такое озлобление в людях стало: по улицам, средь бела дня, резали! … А иные, бесовство не оставляя свое, волховали да чародейничали… С того волхования глад только усиливался. Народ, как сие уразумел – почал хватать чародеев да в реку метать! А и то сатане в радость! – вздохнул Тимофей.
– Неужто никто ко Господу не прибегал за помощью?
– Как же! – ахнул пономарь. – А через чью молитву Господь град сей помиловал?!
Были молитвенники! Церкви наполнены денно и нощно стояли, народ битком – руки не поднять, чтобы крестное знаменье сотворить. Иные так в храмах и помирали, яко же святые первых лет, и мертвые стояли, так стиснут народ стоял… Тогда и открыл Бог милосердие Свое на нас грешных, сотворил милость Свою. Подоспели немцы из Заморья с житом и мукою и сотворили много добра – а уже при конце был город сей… 26)
– С того часа новгородцы немцам мирволят?
– Да и с того тож! А какой нам от них грех? У нас вон целый конец немецкий, и двор тамо их торговый, и мастеровые немцы живут, и торговля у нас с ними… Немцы Новгороду не враги!
– О как! А что ж чуть не год на них воинский поход идет? Давно ли град Рига зачался, а нонь град сей всем ковам отец да пособник…
– Так немец немцу рознь! Одно дело купец, да мастер искусник – ино рыцарь орденский… Те хуже волков бешеных… Да они, Слава Богу, от нас далеко! Меж нами да ими чудь да водь, да инше кто… Уж как сравнивать, так Литва много как злее! Эти что ни год новгородские земли разоряют да полоны уводят. Грехи, грехи наши тяжкие… – вздохнул пономарь. – Так что дивиться – все по Писанию деется. И волхвы толпами ходят – врачуют да заговаривают, и народ из страны Киттим должон явиться – при конце времена такое обетование сотворится! Ино ляжешь спать в миру, а встанешь-то по гласу трубы архангеловой на Страшный суд! Все же знаки указуют – при конце веков последний срок живем! Слепому ясно!
– Так-то оно так… – сказал князь, – однако Страшного суда опасайся, а дрова на зиму запасай…
– Истинно, истинно…. – засмеялся пономарь. – Пойду я. Пора уж к утрени звонить. Ты князь сидишь тут в затворе, а уж давно день белый на дворе. Помолясь, за дела принимайся, а чтение свое оставь! Ночи ведь напролет сидишь – глаза не жалеешь! Ты что, монах – летописи вычитывать? Ты князь! Твое дело оборону крепить да суд вершить! Истинно, первого князя вижу так-то к чтению приверженному. Даже чудно!
3.
Александр и прежде чтение любил, а как случилась беда с Федором, так стал читать, словно от мира убегая. Будто глух и нем делался, в чтение уходя!
Светел лицом и осанкой прегорд старший брат Александра Федор. При одном взгляде на него ясно становилось – истинный князь растет. Про то и отец, и все домочадцы, бояре и дружинники так разумели. Александр привык, что Федор первый во всем, а он на вторых ролях. Так-то и спокойнее, и надежнее. Федор не по годам умен и силен. По всем статям и воин, и управитель.
А как вместе с Великим князем Юрием Всеволодовичем сходил Федор в поход на мордву – так совсем повзрослел, совсем другим сделался, даром, что едва ему минуло пятнадцать лет. Видом воин стал, рассуждением – князь.
Александр помнил, как откровенно, будто два умудренных опытом мужа, разговаривали Федор с отцом, а он, сидя в сторонке, затаясь в темном углу, слушал.
– Вот, – говорил Федор, – ходили на мордву. Мордва – союзная булгарам камским. С булгарами испокон веков у нас пря идет за Волжский путь в море Хвалынское. Год ратимся, год замиряемся. То мы на них походом, то они на нас. Так от веку. А тут мы на мордву ратью нашли, а булгары и малой подмоги союзникам своим не прислали! Почему?
– Не до союзников им нынче! – сказал отец, – есть известие – они с каким-то кочевым народом, что на них с востока наехал, бьются. И народ сей их одолевает!
– А нам от этого что?
– Вот нам от этого и выходит, что булгары мордве помощи подать не могут. Ты что думаешь, прислали бы булгары свои рати мордве в помощь, вы бы малой кровью обошлись? Булгарская держава сильная, народ крепкий, храбрый… Пришли бы с мордвою противу Великого князя – еще неизвестно, кому бы победа досталась. Князь Юрий знает, какой момент для войны выбрать! На две стороны булгары воевать не могут. Сейчас, знать, булгар припекло!
– Откуда ведомо? – спросил Федор.
– Да вместо того, чтобы противу Великого князя рать выставить, они к нему послов прислали помощи просить.
– Противу кого?
– Да вот супротив тех, что на них из степи наседают. Мунгалы ти, таурмены, татары, что ли… Бог их ведает.
– Не те ли, что на Калке наши рати разбили?
– Да, похоже, что той же державы царя. Тех-то уж, небось, и на свете нет. Они, как князей наших помостом подавили, повели орды свои дальше на запад. Опосля повернули обратно. Дошли степями до Волги, а на переправе их булгары-то и встретили, да всех и порубили! Вот им, мунгалам, и вышло за наших князей да ратников отмщение. Однако, похоже, мунгалы ли, татары, Бог их разберет, за ту переправу нынче булгарам и мстятся!
И тогда из своего угла темного, решился подать голос Александр:
– Вот булгар мунгалы бьют, а с другого боку на них наши рати нашли, когда они слабы сделались…
– Ну, и что? – повернулись к нему отец и Федор.
– Нехорошо это. Не по-христиански.
Отец и брат расхохотались.
– Вот уж ты сказал! Нашел, кого жалеть! Да булгары сии закон Магомета держат – басурмане!
– И что? Мы-то, – прошептал Александр, – мы-то ведь христиане…
– Слабых завсегда бьют! – отрезал Федор.
– Куда же тогда слабым деваться, когда никто в заступление им не придет? – все так же шепотком сказал Александр.
– Пускай Богу молятся! – засмеялся Федор – Придите ко мне вси страждущие и обременении и аз упокою вы…
– Федор! Федор!– мягко, но строго остановил его отец, – С Богом-то не шути. Все во власти его. Нынче силен, а завтра слаб!
И протянув руку, погладил Александра по голове.
– Добрый ты у нас, – сказал он со вздохом, – тяжело тебе будет. В миру то всяк, власть и силу имеющий, другого душит да грызет. Слабым никак быть нельзя.
– Разумейте языцы и покоряйтися, яко с нами Бог! – сказал Федор. Мерцающий свет от лампады и свечей озарял его лицо, золотил кудри. Широкоплечий, статный – истинный воин Федор Стратилат во плоти!
Александр залюбовался братом, но все же упрямо прошептал:
– Сказано в Писании «Не в силе Бог, но в правде»…
4.
При Федоре Александр рос незаметно. Не умел младший брат, как старший княжич Федор, на челядь покрикивать, не умел за нерадение со смердов спросить, не пробовал и с боярами, как равный, а то и набольший – совет держать, все при брате находился да за него хоронился.
Когда пошли разговоры, что, мол, Федора женить нужно, так ни Федор сам, ни кто другой сему не противоречили. Ясно, жениться Федору нужно! Ибо только в браке юноша для служения княжеского совершен бывает.
Толковали – на ком жениться?! Женитьба княжеская по долгому размышлению вершиться, потому брак для супругов таинство да Божье благословение, а для дел княжеских важнейшее подспорье. Браком земли приращивались, браком родословие утверждалось, браком союзничали, браком новых важных родаков приобретали. Равно как браком и врагов наживали. С невестой ведь не только все дружество родичей ее привенчивали к новому роду, но и врагов ее родовых тоже. Княжеская женитьба – дело важное, по рассуждению творится.
Князь Ярослав с боярами и духовенством стал счислять у кого дочери на выданье. Тогда же и подсказал кто-то, чуть не митрополит, что мол, хорошо бы через ту женитьбу с князем Черниговским родство завести. Тут бы и распре вековечной конец!
Но как поднялись думные бояре! Иные искренне, иные стараясь князю Ярославу угодить! Какое, мол, родство! Не те нынче времена! Кто на родство смотрит! Всем памятно, как тесть Ярослава князь Мстислав Удатный – куда уж ближе, второй отец, у него жену отбирал! Ярослав в Новгороде крамолу давил, горожане взмолились ко Мстиславу, тот пришел в силе тяжкой, мало что Ярослава из Новгорода погнали, он и дочь свою, жену Ярославову венчанную, законную, забрал к себе! Сколь пришлось Ярославу потом, гордость свою укрощая, с тестем замиряться!
А ведь Мстислав, свадебную кашу 27) с Ярославом заваривая, когда дочь свою за Ярослава выдавал, на его дружество и воинскую помощь рассчитывал, ан вот просчитался! Потому и не был Ярослав на Калке. Сказался после, что не успел. Ан, ведь другие-то успели – на погибель свою! Воевода князя Ярослава – Александр Попович успел… Там и голову сложил. А князь вот «не успел»…. Не успел потому – обиду свою не забыл!
Черниговцы же ковы свои от веку чинили и ни на день не оставляли. Тридцать пять лет назад князя Ярослава пригласили к себе на княжение жители Галича – черниговские князья воспротивились, и приехавшему князю вон показали! Два года спустя Всеволод Чермной князя Ярослава из Переславля ратью выбил! Своего сына – вот этого самого Михаила Черниговского на княжение посадил. С тех пор и повсюду Михаил Черниговский как волк в засаде сторожит, всегда готов на Ярослава кинуться.
Это Александр уже прекрасно понимал и помнил. Не успел в Новгороде голод утихнуть, только князь Ярослав в Переяслав отправился, полыхнул в Новгороде новый мятеж. Беглый бывший тысяцкий новгородский Борис Негочевич с другими боярами, что от гнева князя Ярослава в Чернигове укрывались, тайно оттуда воротясь, захватили Псков. Схватили наместника княжеского Вячеслава, били его смертным боем и оковали в железа.
И дальше пошел мятеж! Полыхнуло и в Новгороде! Забил набатный колокол. Закричали по всем улицам сторонники Михаила Черниговского, что при Ярославе таились да прятались, а теперь поднялись, полагая, что двум княжичам-подросткам со стихией городского мятежа не справиться… Однако просчитались!
Стремительно воротился назад князь Ярослав с дружиною суздальцев и сделал то, чего мятежники никак не ожидали. Похватал всех псковских купцов! И правых, и виноватых! Всех! И посадил их в заложники, а пуще того посадил в подклети жен и домочадцев Борисовой чади 28), кои оставались в Новгороде. В Чернигов-то убегали только мужчины, а семьи в Новгороде оставались жить. И послал грозный приказ псковичам: «Наместника моего отпустите, а Борисовых смутьянов гоните прочь! Пущай идут откудова явились!»
Псковичи было заартачились. Стали выставлять свои резоны: «пустите, мол, к Борисовым челядинам – жен и пришлите все товары, что в Новгороде задержаны! Тогда и Вячеслава отпустим!» Да еще и угрожать вздумали: «А не то мы – собе, а вы – собе!»
Вот тогда и увидели Федор с Александром, какова отцова воля.
– Придавил врагу горло, не отпускай! – учил он сыновей, – Дави его как волка! Отпустишь – он тебе руку отхватит!
Князь не только не отпустил купцов, но все дороги во Псков перекрыл! И хоть голода во Пскове, как было в Новгороде не случилось, однако, соль, что из Старой Русы везли, вздорожала по 7 гривен за берковец29). Немыслимо! Вроде как теперь псковичи чистым серебром гривенным кашу солили. И рассудили псковичи: а с какой радости им сие терпеть? Пущай Черниговцы с Ярославом счеты сводят да силой меряются, да только не во Пскове. Нам-то, псковичам, от черниговцев какой прибыток? И выпустили Вячеслава из заточения.
Тогда и Ярослав жен Борисовой чади во Псков из Новгорода отдал. Дабы люди псковские видели, что князь слово держит. Однако мира с псковичами не взял и держал Псков за горло мертвой хваткой. Медленно эта пря меж Ярославом и черниговцами тлела. Целое лето тянулась. А в зиму по первому снежку приехали покорные псковичи к Ярославу просить к себе на княжение Федора. Однако Ярослав псковичам не больно доверял, понимая, что сегодня сын на престоле в палате княжеской, а завтра в залоге с цепью на шее. Со скобарей станется! И послал на княжение во Псков своего шурина князя Юрия Игоревича рязанского. Псковичи же, в подтверждения своей доброй воли, всех сторонников Негочеговича с женами их из города выгнали прочь. Те потянулись в орденские земли во град Оденпе – Медвежья голова. Перезимовали там, окрепли, ополчились, а следующим летом изгоном взяли Изборск, который псковичи считали своим, чуть ли ни пригородом.
– Ну! – прихохатывая и притопывая каблуками по дубовым половицам горницы, говорил князь посланцам от псковичей: – Ведаете ли теперь, кого вы укрывали?! Какую змею на груди своей пригрели?!
Псковичи не только сокрушенно трясли бородами, но и сами без ярославовой дружины выступили против захватчиков. Изборск отбили, многих черниговцев взяли в плен и отдали Ярославу. Князь же, покидая Новгород, повез их в оковах, с собою, от греха, чтоб не сбежали, да чтобы отбить их сродникам стало невозможно, от псковских земель подальше – в Переяславль.
Уезжал в уверенности, что более набегов черниговцев и мятежей их сторонников в Новгороде не будет – псковичи да новгородцы переменились. Теперь Ярослава станут держаться. Потому и покидал Новгород с легким сердцем, не страшась за подросших своих сыновей.
Однако, когда услышал речь, что не худо бы с черниговцами породниться, побелел и желваками на скулах заиграл. С тем и разговор пресекся. Стали других невест обсуждать, в других союзах выгоды искать, на иные прибытки рассчитывая.
Монахи, конечно, толковали, что это по слепоте человеческой, по маловерию людскому, расчет ведется – как выгоднее женитьбу устроить, а устрояется-то всё по промыслу Божию. Как тут не высчитывай, а Господь управит, как угодно Ему.
Размышляя об этом много позднее, Александр с мнением монахов согласился. Истинно – и волос с головы не упадет без воли Божьей. И помнил всю жизнь слова старца, сказанные тогда: «Человек располагает, и мниться ему, что перед ним множество дорог – хочет по той пойдет, хочет по другой… А пред ним одна тропа, и свернуть он с нее не может! Ино Господь его ведет. Кого волею – тот радостен, а кого и неволею…»
Тогда же долго судили и рядили, да не о достоинствах и красоте невест, но о военных союзах, какие этим браком установить можно. Самым сильным врагом становилась Литва. Буйная, молодая, в недавнем и незабытом прошлом поголовно языческая, постоянно нападавшая на земли новгородские. Иной год по нескольку раз набеги диких литвинов отбивать приходилось. Потому и решено было брать невесту от князей полоцких, чтобы этот край земель Господина Великого Новгорода родством обезопасить.
Так, во всяком случае, помнил Александр. Счисляли невестино родство с князьями полоцкими – родом сильным, стоявшим в княжеской лествице престолонаследия особняком.
Александр помнил предсвадебную суету и торжественное оживление во всем города. Благо, голод утишился, и люд простой подкормился и успокоился. И уж ехала невеста, и ждали ее в городе. Были посланы и встречающие, и дружинники – не токмо защиты ради, но для почета. И Феодора уже на улицах горожане поздравляли и кричали славу. Но видно, Господь по-другому расположил.
За три дня до приезда невесты Федор схватился за правый бок, вскорости почернел и умер. Что стряслось – неведомо. Одно ясно, не умышлением людским злобным, не ядом или стрелою, но промыслом Божьим преставился княжич Федор Ярославич.
Крик смертный и плач встали над городом! Рыдали и домочадцы, и простой люд Новгородский. А каково же невесте, ехавший в чертог брачный, приехать к открытой могиле?!
Александр тогда как одеревенел от горя, и теперь даже плохо помнил происходившее. Помнил смутно, что невесту звали, вроде бы, Харитина, что приняв брачные дары от почерневшего и опухшего от слез князя Ярослава, она не воротилась в дом отца своего, а осталась в Новгороде, где вскоре приняла монашеский постриг, и ныне стала игуменьей в Новгородском девичьем монастыре Петра и Павла.
Бывал Александр на службе во храме того монастыря, видел стоявших отдельно от простых прихожан сестер монахинь, может, среди них и Харитина стояла, да он ее не опознал! Да и не мог опознать. Александр ведь не мог даже и припомнить, точно ли видел он ее или нет… С ним тогда что-то содеялось! На отпевании стоял во храме, на похоронах был, а ничего не помнит! И брата мертвого, во гробе лежащего – не помнит! Помнит только живого! В те дни словно безумен сделался. Ни есть, ни пить, ни спать не мог… Тем только и спасался, что залезал на хоры в Софии Новгородской и читал, читал, читал… Тут же и спать на голую лавку валился. А выходил ли из храма, чем питался, с кем говорил – не помнил…
Гудели колокола, пел хор соборный, а на хорах, точно не на земле, а где-то в ином мире, оставя все мирское попечение даже и о хлебе насущном, в невольном посте, непрестанной молитве и чтении пребывал, точно во сне, четырнадцатилетний княжич Александр. Начисто позабыв, что он наместник отца своего Ярослава, что теперь нет перед ним воина Феодора, прежде всегда идущего первым. Он теперь первый! И он теперь в Новгороде один! Совсем один!
Миновалось лето и осень, пала зима. А он все сидел, не чуя ни дня, ни ночи, в странном молитвенном полузабытьи, пока однажды не услышал у дверей храма тяжкую отцовскую поступь.
Не мог он ее услышать! До хоров высоко, башенная лестница, по которой поднимался отец, узкая глухая, в ней и рядом-то шедшему шаги не слышны… А вот он тогда явственно услышал! Слышал, как далеко внизу отворилась тяжелая кованая дверь, как звякали подковки на отцовских сапогах, как вторили серебряные шпоры, лязгал и чиркал о стены боевой доспех…
Дверь не скрипела! Половицы не скрипели! А княжич знал: отец тут! Словно просыпаясь, оторвался он от книги, прикрыв рукой свет свечи, оглянулся. Отец сидел в темном углу. Тускло поблескивал снятый шлем…
Александр подошел, пал перед ним и положил голову отцу на колени. Тяжелая отцовская рука бережно легла на его голову и гладила, гладила, словно маленького ребенка, утешая.
– Что ж теперь поделаешь… – шептал отец, – что поделаешь,… На все воля Божья. Стало быть, теперь ты старший…
Широко перекрестясь, встал князь Ярослав, наклоняясь, шагнул в проем лестничный. За ним покорно двинулся Александр. Они спустились с хоров. Отодвинув кованую дверь и нагнувшись, Александр вышел из храма.
Весь мир сделался бел. Белизна ослепляла. Княжич зажмурился и долго стоял, закрыв глаза, привыкая к холодному воздуху, к зиме… Отец стоя рядом, молчал. Потом, не сомневаясь, что Александр последует за ним, совсем по-стариковски сутулясь, пошел к коням, которых поодаль держали дружинники,… Тяжело поднялся в седло.
Александр глянул вверх на него и увидел: темные густые волосы отца, за тот срок, что они со смерти Федора не виделись, подернулись сединой…
– Пойди в баню, да апосля выспись…– приказал отец, – Заутра, после молебна, на Юрьев град 30) идем… На Медвежью голову31), куда черниговские прикормыши сбежали…
Глава пятая
Первые сечи
1.
Вот тогда в походе, когда качались они в седлах стремя о стремя на бесконечной дороге, или ехали, сидя рядом, в санях, или на ночных привалах лежали у костра, накрывшись одним плащом под мигающим звездами зимним небом, возникло меж ними чувство, даже не понимания, а единения, когда и слов-то особых не требовалось. Думали сходно, говорили так, словно один начинал фразу, а второй ее заканчивал. И благоговел Александр перед открывшейся ему в отце духовной глубиной, тому, что передумал и выстрадал отец, а теперь словно переливал из старых мехов в новые – выстоявшееся зрелое вино размышлений своих.
А князь Ярослав дивился ранней мудрости сына своего, тому, как он умеет спросить и выслушать. Потому и говорил Ярослав без боязни, что Александр может что-нибудь не так понять, и говорил много, как может быть первый раз за всю жизнь. Ибо никому никогда замыслов своих и размышлений никогда не открывал. А теперь не боялся показаться сыну своему слабым, и, не таясь, рассказывал и об ошибках своих, и о бедах, кои себе и другим сотворил. Иной раз и слезу смахивал, не стесняясь сына, ибо почувствовал в нем, по всем временам жизни человеческой, такую редкость – искреннюю сыновнюю любовь.
Со своим-то отцом, князем Всеволодом, никогда у Ярослава такой душевной близости не было, и с братьями всего большого гнезда Всеволодова не случалось. Может, оттого, как преставился набольший князь Всеволод Большое Гнездо, так сразу и пошла меж братьями распря. Да оно и при живом отце-то шла. Ведь Всеволод, не о покойном будь сказано, сам эту распрю разжег.
Не зря у князя Всеволода – деда Александрова прозвание дано Большое Гнездо – восемь сынов и четыре дочери возросли в потомстве его. Несмотря на то, что были они меж собою родными братьями и сестрами одной матери и одного отца дети – не было меж ними дружества. По старшинству шло так: старший Константин, второй Борис (умерший при жизни Всеволода), третий Ярослав (отец Александра) четвертый Глеб, дальше Владимир, Иван и Святослав.
Незадолго до смерти Всеволод составил завещание, где по всей правде расписал, кому чем владеть. Великое княжение – Константину, в те поры княжившему в Ростове, Ростов же – Юрию. Но Константин восхотел оставить себе и Ростов!
Тут бы решить дело миром и увещеванием, но Всеволод в горячности изменил завещание и повелел Константину по прежнему сидеть в Ростове, а Великое княжение отдал Юрию! Потому Константин даже на отцовских похоронах во Владимире стольном не был и уж, конечно, о том, чтобы поменяться княжением с братом Юрием, по отцовскому слову, не захотел. Он предложил ему взять во княжение Суздаль, сам как старший, сесть на великом княжении во Владимире, а Ростов отдать своим детям.
Князь Ярослав встал за брата Юрия, чтобы установить правду по отцовскому слову, как христианину надлежит, но за Константина встал тесть Ярослава Мстислав Удатный со всеми родичами своими, считая, что Ростов – родовое наследие только Константина и никакой передаче никому не подлежит. Полилась кровь!
21 апреля 1216 года сошлись дружины на реке Липице, и Юрий с Ярославом потерпели сокрушительное поражение. Ярослав, видя, как гибнут дружинники Юрия, не в силах ему помочь, ушел с поля боя и увел тех, кто уцелел. Но всю жизнь стоял за ним шепоток насмешливый, дескать, Ярослав струсил, потому бежал. Положили же наземь девять тысяч воинов – число огромное. За что? За гордыню княжескую!
