Борис Акунин
Первая сверхдержава. История Российского государства. Александр Благословенный и Николай Незабвенный
Михаил Сперанский
После первой, неудачной войны с французами Александр обратился к людям совсем иного склада – не высоких мечтаний, а практических деяний. Планы реформ становятся скромнее и конкретнее. Таковы же и новые помощники: неблестящей наружности, неэффектных манер, неродовитые, чуждые высшему свету, всем обязанные службе. Не романтики, а педанты. Не античные герои, а труженики.
Несколько лет у руля государственного управления находился человек экзотического для сословной империи происхождения – сын деревенского попа Михаил Михайлович Сперанский. Звучную фамилию, от латинского spero («надеюсь») он получил в семинарии, где подавал большие надежды.
Дарований Сперанский действительно был просто исключительных. Он попал в ведущее духовное учебное заведение того времени, Главную семинарию, и по ее окончании остался там преподавателем естественных наук, философии и красноречия. Потом стал личным секретарем князя Александра Куракина, которому благоволил цесаревич Павел. Взойдя на престол, новый царь сделал Куракина генерал-прокурором, и князь привел на государственную службу своего 23-летнего секретаря. Работоспособность и ум Сперанского на всяком месте делали его незаменимым.
Михаил Сперанский. П.А. Иванов
Карьера поповского отпрыска была метеорообразна. За три года он поднялся по чиновничьей лестнице на четыре ранга и так превосходно себя зарекомендовал, что после опалы своего патрона (близ Павла никто долго не удерживался) просто сменил должность.
Еще выше толковый бюрократ поднялся в новые времена, когда его таланты оказались особенно востребованы. Сперанский попадает в «команду реформаторов» – поначалу в качестве технического сотрудника. Его считают человеком министра внутренних дел Виктора Кочубея. Вскоре Сперанский, едва тридцатилетний, уже статс-секретарь. Ему поручают составление программных записок – о законотворчестве, о государственном управлении, о судебной реформе и даже о материях абстрактных, идеологических: «О постепенности усовершения общественного», «О силе общественного мнения», «Ещё нечто о свободе и рабстве».
Звездный час для Михаила Михайловича наступил в 1806 году, в период, когда Александр всерьез засомневался в правильности своего курса и стал разочаровываться в помощниках. Однажды, когда министр был болен, Сперанский попал вместо него на личный доклад к царю и произвел огромное впечатление деловитостью, ясностью и конкретностью предлагаемых им мер. С тех пор император его от себя не отпускал.
Два года спустя, во время эрфуртской встречи Александра с Наполеоном французский император, пообщавшись со Сперанским, воскликнул: «Не угодно ли вам, государь, уступить мне этого человека в обмен на какое-нибудь королевство?» Другой анекдот, относящийся к тому же моменту, демонстрирует, каким находчивым демагогом при необходимости бывал Михаил Михайлович. Это была его первая заграничная поездка, и Александр спросил, нравится ли ему в Европе. Сперанский ответил: «У нас люди лучше, а здесь лучше установления», то есть, с одной стороны, проявил патриотизм и сказал его величеству приятное, а с другой намекнул, что и нам-де неплохо бы улучшить свои «установления».
Но умением производить впечатление и словесной ловкостью достоинства Сперанского, конечно, не исчерпывались. «Сперанский принес в русскую неопрятную канцелярию XVIII века необычайно выправленный ум, способность бесконечно работать и отличное умение говорить и писать», – пишет Ключевский. К этой сухой оценке следует прибавить, что Михаил Михайлович спал не более пяти часов в сутки, а всё остальное время трудился; что он умел подвергать анализу любую сложную проблему и находить для нее решение; наконец, этот человек сочетал в себе два редко сочетаемых дара – не только разрабатывать планы, но и проводить их в жизнь.
Мы увидим, что с этим одним соратником Александр достигнет большего, чем с предыдущими четырьмя.
Алексей Аракчеев
Эта фигура, появившаяся близ императора не сразу, свежей отнюдь не являлась. Когда граф Алексей Андреевич, павловский фаворит, вдруг воскрес из небытия, на современников поначалу, должно быть, дохнуло нафталином (которого, впрочем, тогда еще не изобрели). Но те, кто полагал, что Аракчеев при новых веяниях долго не продержится, жестоко ошиблись. Аракчеев пришел, чтобы остаться, и пересидит всех прочих царских приближенных. При этом генерал не блистал умом, не обладал светской ловкостью, не маневрировал. Он всегда был один и тот же. Историки много писали о загадке аракчеевской непотопляемости, но скорее всего она объяснялась просто: Аракчеев был ясен и предсказуем, а стало быть надежен.
Александр оценил эти качества еще в ранней юности, когда молодой гатчинский служака спасал его от отцовского бешеного нрава.
История бедного дворянина Аракчеева по-своему не менее удивительна, чем восхождение поповича Сперанского. На гатчинские задворки скромный артиллерийский офицер попал, потому что у него не было шансов на карьеру в «нормальной» армии. Там он полюбился Павлу Петровичу своей истовой любовью к фрунту и дисциплине. Потом, когда опальный великий князь вдруг сделался императором, Аракчеев резко пошел вверх, стал инспектором артиллерии, бароном, затем графом. В конце концов, как другие павловские любимцы, угодил в немилость и был сослан в свою новгородскую деревню, где, казалось, и будет прозябать до скончания века. Но когда Александр понял, что русская армия находится в неважном состоянии, он вызвал старого знакомца в Петербург, и Аракчеев принялся наводить в военном ведомстве порядок.
Примечательно, что в александровскую эпоху, обильную войнами, выдвинулась целая плеяда выдающихся полководцев, но влияние на государственные дела имели не они, а администратор в эполетах, кажется, не участвовавший ни в одном сражении.
У Алексея Андреевича ужасная историческая репутация. Его ненавидели при жизни и много бранили после смерти. Однако в одной из следующих глав мы увидим, что со своей основной задачей – подготовить русскую армию к решающему столкновению с Наполеоном – Аракчеев вполне справился, его заслуги тут несомненны. Твердый характер, организованность, фантастическое трудолюбие, нетерпение ко всякому разгильдяйству – вот сильные стороны главного царского помощника.
Аракчеев был груб и необразован, но он обладал практической хваткой и чрезвычайной работоспособностью, а кроме того был совершенно равнодушен к тому, какова его общественная репутация. «Без него я ничего бы не достиг», – говорил император. Вопрос, конечно, заключается в том, следует ли считать достижением ту политику, которую проводил Александр в «аракчеевский» период, но во всяком случае граф Алексей Андреевич несомненно был человеком непустяшным и презрительного к себе отношения в духе пушкинского «полон злобы, полон мести, без ума, без чувств, без чести» явно не заслуживает.
Алексей Аракчеев. Джордж Доу
При жизни Аракчеева часто обвиняли в стяжательстве и корысти, но вот деталь к его портрету: после смерти граф завещал все свое состояние государству, за исключением 300 тысяч рублей, предназначенных для нуждающихся учеников кадетского корпуса, и 50 тысяч рублей на издание истории Александра I через сто лет после кончины императора, то есть в 1925 году. Алексей Андреевич с его позитивистским мышлением и твердой верой в Порядок слишком оптимистично смотрел в будущее.
Александр Голицын
В последний, очень странный период александровского царствования важной государственной персоной становится не менее странный персонаж – Александр Николаевич Голицын. Он, как Строганов с Новосильцевым и Кочубеем, тоже из числа очень ранних знакомцев великого князя, чуть ли не с младенчества. Участник сначала невинных детских игр, позднее – неневинных юношеских развлечений.
В молодости это был совершенный шалопай по прозвищу «Маленький Голицын», никто всерьез к нему не относился. «Его беседа была очень забавна, – пишет Чарторыйский. – Зная все городские сплетни, он удивительно копировал всех, изображая физиономию, манеру говорить и обороты речи каждого. Между прочим, когда мы бывали одни, без великого князя, он изображал императора Павла так, что все начинали дрожать перед ним. Маленький Голицын в то время, когда мы с ним познакомились, был убежденным эпикурейцем, позволявшим себе с расчетом и обдуманно всевозможные наслаждения, даже с весьма необычайными вариациями». (Последнее – намек на гомосексуальные пристрастия Голицына, которые ему упорно приписывала молва.)
Александр этого своего ветреного приятеля очень любил, но к умным беседам не допускал и в число членов Негласного Комитета, конечно, не включил. Однако, желая всюду поставить преданных людей, нашел применение и «Маленькому Голицыну» – весьма неожиданное: поручил ведать Священным Синодом, что показывает, как легкомысленно в ту пору царь относился к вопросам церкви и религии. Рассказывают, что, получив столь диковинное назначение, князь Голицын воскликнул: «Какой я обер-прокурор Синода? Вы знаете, что я не имею веры!» «Ну полно, шалун, образумишься», – ответствовал царь. И как в воду глядел.
Поневоле войдя в круг религиозной жизни, Голицын стал меняться. У него завелись друзья из числа как людей глубоко верующих, так и всякого рода лицемеров, даже кликуш. Исследователь александровской эпохи великий князь Николай Михайлович описывает приключившуюся с бывшим гедонистом перемену так: «Этого «младенца» в деле веры постоянно морочили разные ханжи и изуверы; он искал «излияния Св. Духа» и откровений, вечно гонялся за пророками и пророчицами, за знамениями и чудесами: то «слушал пророческое слово» у хлыстовки Татариновой, то жаждал возложения руки нового Златоуста – Фотия, то исцелял бесноватых, то удостаивался в мистическом экстазе испытать подобие страданий Спасителя от игл тернового листа».
Александр Голицын. К.П. Брюллов
В 1812 году, в момент тяжелого экзистенциального кризиса, рядом с императором все время был близкий друг Голицын, призывавший уповать единственно на Бога, – и оказалось, что устами младенца глаголет истина. Разум был посрамлен, восторжествовала Вера, а вместе с нею и князь Александр Николаевич, который на целое десятилетие становится чем-то вроде главного государственного идеолога. Тот же Чарторыйский с недоумением сетует: «Вспоминая Маленького Голицына таким, каким я его знал, я не могу себе представить его министром, заведующим народным просвещением в империи; я не знал за ним другого таланта, кроме умения забавлять и вызывать смех». Но в это время над Голицыным уже никто не потешается; обществу становится не до смеха.
Если исходить из принципа «скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты», Александр 1801 года и Александр голицынской поры тем более предстают совершенно разными, если не контрастно противоположными людьми.
Начало правления и первые реформы
На мягких лапах
Именно так, по-кошачьи вкрадчиво, делал молодой царь свои первые шаги.
Весной 1801 года положение его было нелегким. Потрясенный убийством отца, неопытный, разлученный с друзьями, он чувствовал себя крайне неуверенно и в политическом смысле, несмотря на обретенный статус, был очень слаб. Елизавета и Екатерина тоже захватили власть нелигитимно, но они сами руководили переворотами, Александр же находился от заговора где-то сбоку. Хозяевами положения в столице, а значит, и в империи, стали те, кто устроил мартовский путч: Петр Пален и братья Зубовы. К юному царю они относились пренебрежительно. Александр, собственно, так себя и вел: рыдал, падал в обморок, пытался спрятаться. Пален даже позволил себе в раздражении воскликнуть: «Полноте ребячиться, государь!» – неслыханная дерзость по отношению к самодержцу.
Граф Петр Алексеевич сверг с престола прежнего царя не для того, чтобы передать власть новому. Пален рассчитывал управлять государством сам, а это был человек волевой и целеустремленный. «Среди смятения и волнений, царивших в первые дни после катастрофы, кавалерийский генерал граф Пален намеревался захватить освободившиеся бразды правления… Он притязал на то, чтобы ничто не делалось без его разрешения и помимо него. Он принял вид покровителя молодого императора и делал ему сцены, когда тот не сразу соглашался на то, чего он желал, или, вернее, к чему хотел принудить государя», – рассказывает Чарторыйский.
Зная о конституционных мечтаниях Александра, Пален и Зубовы охотно поддержали этот проект, который позволил бы им взять власть в свои руки на законном основании.
Действовал Пален нахраписто. В течение весны 1801 года к должности столичного военного губернатора он присоединил еще и гражданское управление Петербургом, ввел себя в Государственный Совет, в Иностранную коллегию и заодно уж взял под свою руку управление остзейскими губерниями. У Александра были все шансы превратиться в фигуру сугубо декоративную, и если этого не произошло, то исключительно благодаря незаурядной закулисной ловкости. Молодой интриган переиграл старого. Палена погубила излишняя самоуверенность: он недооценил Александра, которому тут весьма пригодились навыки лукавого салтыковского воспитания.
В то время у свежеиспеченного самодержца был только один рычаг – поддержка дворянского общества. Оно, в особенности в столице, невероятно обрадовалось не столько воцарению Александра, сколько избавлению от Павла. «В домах, на улицах люди плакали от радости, обнимая друг друга, как в день Светлого Воскресения», – читаем мы у Карамзина.
Однако Александр позаботился о том, чтобы к облегчению присоединилось обожание, направленное уже лично на нового императора. По контрасту с суровым, чопорным Павлом молодой государь был со всеми приветлив, прост и обаятелен. Пешком, без свиты, разгуливал по улицам, со всеми раскланивался. Это было невиданно и неслыханно. Петербуржцы лили слезы умиления.
Сразу же последовали и милости, заставившие ликовать уже всю страну. Первым своим волеизъявлением, манифестом от 12 марта, Александр провозгласил, что будет царствовать «по законам и сердцу» Екатерины. Именно это и желали услышать русские дворяне, которым при Павле жилось несравненно тяжелее, чем при великой императрице.
Затем, как из рога изобилия, посыпались высочайшие указы, один приятнее другого. Они выходили чуть не каждый день. В общем и целом это была классическая «оттепель», не первая и не последняя в отечественной истории. Основные признаки тут всегда одни и те же: демонтаж репрессивной системы, реабилитация осужденных, отмена абсурдных запретов периода «заморозков», предоставление или возвращение некоторых свобод.
Своей волей император закрыл павловское страшилище – Тайную экспедицию; вернул многих осужденных и отпустил подследственных; велел убрать с площадей виселицы, установленные Павлом для острастки (на них, впрочем, ни одного человека не повесили); запретил полиции выходить «из границ должности своей», то есть превышать полномочия; навсегда отменил пытки и резко сократил телесные наказания, вовсе освободив от них дворян, духовенство, «именитых граждан» и купечество старших гильдий. Двенадцать тысяч уволенных чиновников и офицеров получили возможность вернуться на службу.
Русские и иностранцы обрели право свободно пересекать границу. Типографии могли свободно печатать книги и журналы (при Павле из-за множества запретов не издавали почти ничего, а ввоз любой печатной продукции из-за рубежа был строжайше воспрещен).
Но больше всего царь облагодетельствовал дворянство, восстановив все его вольности и права. Эксперимент Павла по возврату государства к доекатерининской модели унитарного самодержавия отменялся, Россия вновь становилась самодержавно-дворянской. Высшее сословие могло опять чувствовать себя не рабами монархии, а ее заинтересованными и добровольными помощниками.
Указ Александра I о возвращении ссыльных (в том числе А. Радищева)
Одновременно с подобными мерами, обеспечивавшими широкую общественную поддержку, Александр вел осторожную аппаратную интригу, которая должна была решить вопрос о реальной власти. Все-таки поразительно, как причудливо в этой натуре соединялись самая розовая маниловщина и трезвая расчетливость.
Едва взойдя на престол, он, конечно же, сразу вызвал из-за границы своих единомышленников, разогнанных подозрительным Павлом (из них в России оставался только Строганов), но в борьбе с Паленом молодые друзья царю помочь не смогли бы. Здесь требовались союзники посолидней, и Александр скоро ими обзавелся. Ко всеобщему удовольствию он выгнал самых одиозных деятелей прежнего царствования, в том числе генерал-прокурора Обольянинова, и поставил на эту ключевую должность Беклешова, человека абсолютно нереформаторских взглядов, но исправного служаку. Из старых, еще екатерининских кадров, пригласил графа Александра Воронцова и П. Завадовского, людей заслуженных и влиятельных. На иностранные дела назначил бывшего вице-канцлера Никиту Панина, который по природной гордости смотрел на всех, и тем более на выскочку Палена, свысока. Правой своей рукой царь сделал распорядительного Дмитрия Трощинского (при Екатерине статс-секретаря). Когда император предложил перегруженному должностями Палену отдать Трощинскому почтовое ведомство (граф Петр Алексеевич среди прочего занимал и место почт-директора), возражений не последовало. Пост в самом деле был малозначительный, однако очень деликатный, ибо почтовый департамент осуществлял перлюстрацию писем.
В конце марта было объявлено, что учреждается новый орган – Непременный Совет, состоящий из двенадцати высших сановников. Туда, конечно, вошли и Пален, и братья Зубовы, но все остальные члены были назначенцами Александра.
Остается только удивляться, как старая лиса Пален не понял, к чему идет дело. На всякого мудреца довольно простоты: в это время граф больше всего опасался Зубовых, казавшихся ему конкурентами.
Через три месяца после воцарения Александра свершился тихий переворот – с невероятной легкостью. Государю даже не пришлось ничего делать. Решив, что пора, он всего лишь пожаловался на своеволие Палена генерал-прокурору Беклешову.
Предоставим слово Чарторыйскому: «Беклешов с обычной своей резкостью выразил удивление, что русский самодержец может ограничиваться жалобами вместо того, чтобы заставить исполнить свою волю. «Когда мухи жужжат вокруг моего носа, – сказал он, – я их прогоняю». Император подписал указ, предписывающий Палену немедленно покинуть Петербург и отправиться в свои поместья. Беклешов, связанный давнишней дружбой с этим генералом и бывший и теперь еще его другом, взял на себя труд, в качестве генерал-прокурора, отвезти ему этот приказ и заставить его уехать в двадцать четыре часа. На следующий день, рано утром, Пален был разбужен Беклешовым, объявившим ему волю императора. Пален повиновался». Непременный Совет лишился одного из двенадцати членов, только и всего.
В сущности, финал могущественного графа Палена очень напоминает падение фельдмаршала Миниха, который, приведя к власти слабую Анну Леопольдовну, вообразил, что он незаменим и несокрушим, а хватило одного слова – и «великого человека» не стало.
Ничтожный Платон Зубов и нечестолюбивый Валериан Зубов государя не пугали. Первого Александр скоро спровадил за границу, второго оставил на безобидной должности начальника кадетского корпуса.
Вслед за тем, уже чувствуя себя увереннее, император избавился от тех членов Непременного Совета, которые не сочувствовали реформам, в том числе и от бравого генерал-прокурора. Тот сделал свое дело и теперь мог уходить.
Сам Непременный Совет утратил всякое значение и почти перестал собираться. Его миссия была исполнена.
Около царя сформировался другой, неофициальный орган, вошедший в историю под названием Негласного Комитета.
Негласный Комитет
Это название впервые появилось в записке, которую в мае 1801 года представил царю единственный остававшийся в России член маленького кружка Павел Строганов. Он предлагал, когда прибудут остальные, создать нечто вроде комитета по подготовке преобразований и вести его работу кулуарно, негласно. Идея была во всех отношениях здравая. Одно дело – умные разговоры далеких от властей мечтателей, и совсем другое – программа действий. Александру и его товарищам самим многое было непонятно, многое непридумано или недодумано.
Летом Чарторыйский, Новосильцев и Кочубей приехали. Встречи единомышленников проходили в царском кабинете, по вечерам. «Наши тайные собрания происходили два или три раза в неделю. После кофе и короткого общего разговора император удалялся, и в то время как остальные приглашенные разъезжались, четыре человека отправлялись через коридор в небольшую туалетную комнату, непосредственно сообщавшуюся с внутренними покоями их величеств, куда затем приходил и государь, – рассказывает Чарторыйский. – …В нашем комитете самым пылким был Строганов, самым рассудительным – Новосильцев, наиболее осторожным и искренно желавшим принять участие в делах – Кочубей». Про себя князь скромно пишет, что он был самым бескорыстным.
Участники этих жарких совещаний иногда в шутку называли себя на революционный манер «Comité de salut public», «Комитетом общественного спасения». Со временем, когда заседания перестанут быть тайной, придворные консерваторы зашепчутся безо всякой шутливости, а с ужасом, что это «шайка якобинцев».
На теоретическом уровне планы реформаторов вначале действительно выглядели сверхреволюционно. Обсуждались и конституция, и отмена крепостного права, и установление правового государства. Однако при всем прекраснодушии, будучи людьми умными, члены Комитета отлично понимали, что реформы невозможны без правительственного механизма, который будет их проводить в жизнь. Поэтому своей первоочередной задачей они поставили помощь императору «в систематической работе над реформою бесформенного здания управления империей», то есть административную модернизацию. А для того, чтобы это правильно сделать, требовалось, по выражению императора, «иметь перед глазами картину настоящего состояния империи во всех ее частях».
Таким образом, Негласный Комитет собирался сначала оценить ситуацию, затем отладить систему управления и лишь после этого заняться изменением государства.
За первый этап отвечал Новосильцев, делавший регулярные доклады перед остальными. Эта работа у них называлась «статистической», хотя подразумевала не просто сбор цифровых данных, а полный анализ экономического, социального и даже ментального состояния населения. Складывавшаяся картина заставила будущих реформаторов засомневаться в реальности их грандиозных планов.
Царь очень надеялся на своего дорогого учителя Лагарпа, конечно же, тоже приглашенного в Россию. В конце лета Лагарп, к тому времени видный деятель швейцарской Гельветической республики, прибыл и подключился к работе Комитета. Однако вместо того, чтобы поддержать в приунывшем Александре веру в революционные преобразования, Лагарп тоже стал призывать к осторожности. Долго проживший в России, он знал истинное положение дел лучше, чем его высокородные коллеги. Бывший кумир показался Александру постаревшим, а его друзьям – слишком велеречивым, умозрительным и утомительным. Через некоторое время швейцарца, от которого было мало толку, вежливо спровадили обратно, и Комитет продолжил работу в прежнем составе.
Очень любопытным образом проходило и завершилось обсуждение проекта конституции. Это важнейшее задание Александр решил не доверять своим молодым друзьям, а привлек к работе опытнейшего екатерининского деятеля графа А. Воронцова. Тот исправно выполнил поручение и составил манифест, нареченный «Всемилостивейшая грамота, русскому народу жалуемая». Слово «конституция» не упоминалось, но делался первый, абсолютно логичный шаг к будущей конституционной монархии: провозглашались верховенство закона и принципы Habeas Corpus, неотъемлемых личных прав всех граждан.
Заседание Негласного Комитета. И. Сакуров
«Утверждаем и постановляем впредь навсегда и ненарушимо, что безопасность личная есть право, российскому подданному существенно принадлежащее; почему каждый да пользуется оною сообразно с званием и чиносостоянием своим. Право сие да пребудет всегда под священною стражею закона, – объявлялось в документе. – …Да никто, не имеющий на то власти, законами данной, не дерзает российского подданного (к какому бы чиносостоянию он ни принадлежал) оскорблять в личной его безопасности, лишая его свободы, заточая, сажая в темницу, налагая оковы или просто имая под стражу».
Далее провозглашалась незыблемость частной собственности; право пользоваться «невозбранно свободою мысли, веры или исповедания, богослужения, слова или речи, письма и деяния, поколику они законам государственным не противны и никому не оскорбительны». Музыкой для всякого либерала звучит обещание «слова и сочинения не почитать никогда преступлением».
Вопиюще «антиордынским» образом выглядит заявление: «Не менее правилом себе поставляем признать сию истину, что не народы сделаны для государей, а сами государи промыслом Божиим установлены для пользы и благополучия народов, под державою их живущих».
По сути дела старый англоман Воронцов предлагал росчерком пера превратить Россию чуть не в Британию.
Представим себе «ордынскую» модель с ее четырьмя столпами, два из которых разом убираются. Не народ для государя, а государь для народа? Не высочайшая воля, а первенство Закона?
А чем же удерживать в повиновении население, если у него есть набор личных прав, которые нельзя отнять? Всяк начнет говорить и писать, что ему вздумается, критиковать власть, и от ее сакральности ничего не останется.
Все эти соображения несомненно пришли в голову и членам Негласного Комитета. При обсуждении «Всемилостивейшей грамоты» Новосильцев усомнился, не придется ли через некоторое время отбирать все эти свободы обратно? (Очень трезвое соображение. Именно так это и будет происходить всякий раз, когда реформы замахнутся на основы «ордынской» прочности.) Император немедленно согласился с этим суждением, и воронцовский проект отправился в архив.
Таким образом, «якобинцы» оказались осторожнее и консервативнее старого графа Воронцова. Разговоры о конституции после этого прекратились.
Но еще насущнее был вопрос о крепостном праве, которое все реформаторы справедливо считали главным корнем российских бед. Александр писал в дневнике: «Ничего не может быть унизительнее и бесчеловечнее, как продажа людей, и для того неотменно нужен указ, который бы оную навсегда запретил. К стыду России рабство еще в ней существует. Не нужно, я думаю, описывать, сколь желательно, чтобы оное прекратилось. Но, однако же, должно признаться, сие трудно и опасно исполнить, особливо если не исподволь за оное приняться».
Коренное слово здесь «исподволь». Все реформаторы были с ним согласны, но каждый толковал постепенность по-своему. Самым радикальным в этом вопросе был аристократ Чарторыйский, самым осторожным – революционер Лагарп. Последний доказывал, что предварительно нужно просветить народ, иначе он не сумеет распорядиться своей свободой. Кочубей и Строганов склонялись к первой точке зрения, Новосильцев – ко второй. Осторожность возобладала, потому что в конце концов устрашился рисков и царь. Александр боялся не столько народа, сколько дворян, которые убили его отца и деда. В самом деле – как было оставить без средств к существованию сословие, являвшееся опорой трона? Думали, не выплатить ли помещикам выкуп, но в казне таких огромных денег не было, а сами крестьяне за свою свободу по бедности заплатить не смогли бы.
В результате Негласный Комитет постановил «понемногу подготавливать умы» к отмене крепостничества – и тем удовлетворился. По этому поводу легко сокрушаться (многие историки это и делали), однако следует признать, что в 1801 году еще непрочно утвердившийся царь, покусившись на помещичью живую собственность, действительно мог легко потерять и корону, и голову. Вообще несколько ироническое отношение к деятельности «негласников» мне кажется несправедливым. Они не только руководствовались лучшими намерениями, но и провели огромную подготовительную работу: за один год проанализировали положение дел и изобрели новую структуру управления государством, лучше приспособленную для осуществления масштабных задач.
Поскольку все четверо собирались войти в правительство, келейная деятельность Негласного Комитета летом 1802 года заканчивается.
Александр и его команда переходят от бесед к действиям.
