Борис Акунин
Евразийская империя. История Российского государства. Эпоха цариц
Таким образом, представление о 1730-х годах как о времени, когда в России хозяйничала какая-то зловредная «немецкая партия», является ложным. Оно было искусственно сформировано и раздуто при Елизавете Петровне, которой требовалось как-то легитимизировать свой переворот. Выигрышнее всего казалось сочинить миф про «плохих немцев», от которых страну спасла русская царевна, и свалить на предыдущие правительства вину за все тяготы. Этот сюжет – о вредоносных немцах и обижаемых русских – с идеологической точки зрения отлично смотрелся и в более поздние времена, потому что он выглядел патриотично и политически правильно.
Разумеется, ничего особенно хорошего во всех этих Биронах, Минихах, Остерманах и Левенвольдах не было, но, во-первых, природно русские притеснители вели себя не лучше, а во-вторых, никакой «немецкой партии» не существовало и существовать тогда не могло. Прежде всего, потому, что в XVIII веке немецкоязычные жители Европы не числили себя частью единой нации. Остерман был вестфалец, Миних – ольденбуржец, Бирон – курляндец, «Левенвольды» же вообще являлись русскими подданными. Не говоря уж о том, что все они между собой люто враждовали. И, кажется, даже никто из самых патриотичных историков не обвинял всех этих людей в измене российскому государству, которому они служили.
Надо сказать, что в антинемецкой риторике, столь привычной для отечественных исторических сочинений, поражает какая-то удивительная неблагодарность. Вспоминают обычно всяких рвачей и проходимцев, которых, конечно, тоже хватало, но не говорят спасибо огромному количеству толковых, добросовестных, знающих людей, которые помогали модернизировать и просвещать сильно отставшую от Европы страну, создавали в ней регулярную армию, строили дома и заводы, развивали науку, обучали дворянских детей – и так далее, и так далее.
Одной из несомненных заслуг Петра Первого было то, что он призвал множество «иностранных специалистов» самого разного профиля, одновременно демократизировав принцип чинопроизводства: всякий дельный человек мог сделать большую карьеру – и европейцы хлынули в Россию потоком. Чтобы сделать службу привлекательной, им платили более высокое жалованье, чем своим. Между прочим, именно при Анне унизительное неравенство было упразднено – в армии эту реформу провел немец Миних.
Уж в жестокостях аннинского царствования иноземцы точно были неповинны – это был сознательный политический курс, проводимый и поощряемый царицей вплоть до самого конца ее жизни.
«Не бойсь!»
Пятого октября 1740 года государыне вдруг сделалось плохо, она слегла с жестоким приступом нефролитиаза. Удалять камни из почек тогдашняя медицина не умела, началось воспаление, и скоро стало ясно, что Анна умирает.
Вопрос о преемнике был решен заранее, поэтому здесь затруднений не возникло. В манифесте, подписанном царицей, объявлялось: «Назначиваем и определяем после нас в законные наследники нашего всероссийского императорского престола и империи нашего любезнейшего внука благоверного принца Иоанна».
Если быть точным, корона переходила не к внуку, а к внучатому племяннику Анны. Ее старшая сестра Екатерина, к тому времени уже умершая, имела от своего мужа герцога Мекленбургского дочь, тоже выданную за мелкого немецкого принца, герцога Брауншвейг-Беверн-Люнебургского. В этом браке два месяца назад родился мальчик, которого сразу же стали считать наследником престола.
Однако главным вопросом было не то, кому достанется трон, а то, кому достанется власть. Естественными кандидатами, конечно, являлись родители младенца, Анна Леопольдовна и Антон-Ульрих, но у молодой четы не было никакого политического влияния, а самый могущественный человек страны, Бирон, находился с ними в скверных отношениях. Дело в том, что в свое время он пробовал сосватать к Анне Леопольдовне своего сына, та с негодованием отказала, и с тех пор фаворит не ладил с племянницей государыни.
Не похоже, что Бирон так уж рвался к власти, он гораздо комфортнее чувствовал себя в роли теневого манипулятора, однако в создавшейся ситуации у герцога Курляндского, собственно, не было иного выхода кроме как становиться правителем. В противном случае его, оставшегося без высокой покровительницы, быстро уничтожили бы многочисленные враги.
Но угасающая самодержица по поводу регентства никакой воли не изъявляла, земные проблемы ее уже не заботили, а сам себя предложить в кандидаты Бирон не мог. Тут-то ему и пригодился полезный человек Бестужев. Когда фаворит, выйдя от умирающей, спросил кабинет-министров, кому быть регентом, Алексей Петрович сразу же ответил: кроме вас некому. Трусливый Черкасский и осторожный Остерман спорить не стали. Главный военачальник Миних был бироновским протеже. Не последовало возражений и от прочих сановников, потому что одни кормились от фаворита, другие боялись его мести.
Бирон стал отнекиваться, скромничать, его все уговаривали. Власть шла к нему в руки безо всякого сопротивления. Усердный Бестужев соорудил петицию от имени всей государственной элиты, двухсот старших чинов, и за день до смерти Анна подписала указ: «…Во время малолетства упомянутого внука нашего, великого князя Иоанна, а именно до возраста его семнадцати лет, определяем и утверждаем сим нашим всемилостивейшим повелением регентом государя Эрнста Иоанна, владеющего светлейшего герцога курляндского». То, что умирающая так долго тянула с подписью, кажется, объяснялось не сомнением в способностях фаворита, а тревогой за его судьбу. Императрица хорошо понимала анатомию власти и, должно быть, чувствовала, что добром для Бирона все это не кончится. «Надобно ли это тебе?» – спросила царица. Последние ее слова были ободрением. «Не бойсь!» – прошептала Анна своему возлюбленному и потеряла сознание.
В российском государстве в очередной раз свершилось нечто странное: его возглавил безродный, чужестранный, никаких заслуг перед страной не имевший выскочка. Но после императрицы-полонянки Екатерины и диктатора-«конюха» Меншикова никто особенно не удивился. К тому же к Бирону за десять лет успели привыкнуть.
Умирающая Анна и Бирон. И. Сакуров
Однако умение взять власть и умение удержать ее – два разных таланта. Из хороших интриганов редко получаются хорошие правители. Правда, в том государстве, которое представляла собою Россия, власть не удержал бы и гений, если его не осенял бы ореол сакральности. Это не удалось ни ловкому Меншикову, ни, веком ранее, даровитому Годунову.
Нельзя сказать, что Бирон не попытался. Он совершил несколько вполне разумных поступков, которые должны были укрепить его положение.
В первом же манифесте «владеющего светлейшего герцога» народ извещался, что отныне правление будет правосудное, беззлобное, нелицемерное и избавленное от «противных истине проклятых корыстей». В подтверждение новых милосердных времен объявлялась амнистия всем нетяжким преступникам, снижалась подушевая подать, а также заявлялась решительная борьба с расточительством (бичом разгульного аннинского царствования) – подданным воспрещалось носить одежду из ткани дороже 4 рублей за аршин.
Милостивые начинания сочетались с предусмотрительными. Прекрасно сознавая опасность гвардии, регент назначил в гвардейские полки надежных командиров: в Преображенский – Миниха, в Конногвардейский – своего сына Петра, Измайловским и так командовал брат правителя Густав, а за Семеновским в качестве подполковника приглядывал начальник Тайной канцелярии Ушаков. Чтобы снискать расположение нижних чинов, караульным в зимнее время дозволили носить шубы.
Всё это было прекрасно, но недостаточно. Не освященный божественным сиянием правитель воспринимался как простой смертный, власть которого – дело случая. А случай можно повернуть и в свою сторону, были бы смелость и удача.
Рядом с Бироном находился человек, которому решительности было не занимать и который твердо верил в свою звезду – тот самый Миних, что помог герцогу прийти к власти. Фельдмаршал счел себя недостаточно вознагражденным (его не пожаловали в генералиссимусы) и обиделся.
Долго он не раздумывал, действовал по-солдатски, и дело свершилось с невероятной легкостью.
Седьмого ноября Анна Леопольдовна пожаловалась Миниху на то, что Бирон ее третирует и угнетает. Бравый вояка пообещал избавить ее от «тирана». Сказано – сделано. Следующей же ночью (благо стража дворца состояла из подчиненных фельдмаршалу преображенцев) Миних попросту арестовал регента. Для этого хватило двадцати человек. Бирона взяли в постели, поколотили, завернули в одеяло, кинули в повозку и увезли. Кроме регента арестовали еще двоих – его брата и Бестужева-Рюмина. Вот и весь переворот.
Трехнедельного правителя империи предали суду, из приговора которого создается ощущение, что никаких реальных вин за подсудимым не обнаружилось. Его обвиняли в том, что он не хаживал в Божию церковь; на знатнейших персон «крикивал и так предерзостно бранивался, что все присутствующие с ужасом того усматривали»; нарочно вредил здоровью царицы – «побуждал и склонял к чрезвычайно великим, особливо оной каменной болезни весьма противным движениям, к верховой езде на манеже и другим выездам и трудным забавам»; «будто для забавы Ея Величества, а в самом деле по своей свирепой склонности, под образом шуток и балагурства такия мерзкия и Богу противныя дела затеял, о котором до сего времени в свете мало слыхано»; поминались «бесстыдные мужеска и женска пола обнажения» и какие-то «скаредные пакости», которые «натуре противно и объявлять стыдно и непристойно». За все эти не особенно страшные злодейства Бирона приговорили к четвертованию, но заменили казнь вечной ссылкой в далекий Пелым (позднее перевели в Ярославль).
Арест Бирона. В. Якоби
В неволе Бирон провел больше двадцати лет, а затем, уже стариком, по воле Екатерины II вдруг был возвращен на престол герцогства Курляндского, которым благополучно проправил еще целое десятилетие. Воистину судьба играла с этим человеком в какие-то причудливые игры.
К смертной казни приговорили и Бестужева-Рюмина, но тоже помиловали и ограничились ссылкой в собственное поместье. Скоро Алексей Петрович оттуда вернется и взлетит выше, чем прежде.
А самой сильной персоной державы теперь становился герой переворота (и просто герой) Бурхард фон Миних, мотивы которого лучше всего объясняет его собственный адъютант: «Фельдмаршал Миних арестовал герцога Курляндского единственно с целью достигнуть высшей степени счастья; …он хотел захватить всю власть, дать великой княгине звание правительницы и самому пользоваться сопряженной с этим званием властью, воображая, что никто не посмеет предпринять что-либо против него».
«Он ошибся», – коротко прибавляет Манштейн.
Император-младенец
Если Бирону не хватило ловкости удержаться наверху, то у Миниха ее вообще не было.
Он чувствовал себя триумфатором. Сам составил список назначений и наград: себя поставил «первым министром»; великим канцлером – покладистого Алексея Черкасского; Антона-Ульриха, так и быть, согласился произвести в генералиссимусы. Надо было отодвинуть опасного Остермана, и Миних поступил с почти не поднимавшимся из инвалидного кресла Андреем Ивановичем довольно озорно: сделал калеку «великим адмиралом».
Никаких опасений касательно прочности своего положения у фельдмаршала не было, он не сомневался, что всем вокруг очевидны его величие и незаменимость.
Однако, как и при других временщиках, единственной опорой нового режима было покровительство монархии, которую теперь олицетворяла регентша Анна Леопольдовна. И опора эта была зыбкой.
Двадцатилетняя женщина, оказавшаяся осенью 1740 года титульной правительницей империи и при тогдашней младенческой смертности имевшая серьезные шансы стать в будущем Анной II, должна была считать себя игрушкой Фортуны – как многие деятели этого судорожного времени.
Ее родитель Карл-Леопольд Мекленбург-Шверинский лишился своего крошечного княжества и разошелся с женой, которая вернулась в Россию и существовала там на положении приживалки. Маленькая принцесса, родившаяся в этом несчастливом браке, несмотря на имя, была совершенно русской девочкой – из Германии ее увезли в четыре года и воспитывали по-отечественному, в Москве да в Измайлове. После перехода в православие она превратилась из Елизаветы-Катарины-Кристины в Анну Леопольдовну.
Положение принцессы заметно улучшилось с воцарением ее родной тетки Анны, которая была твердо намерена сохранить династическую преемственность за линией Иоанна (а не Петра). От девушки требовалось произвести на свет наследника, поэтому ее выдали замуж – вопреки воле – за полезного в политическом смысле молодого человека, связанного родством с австрийским и прусским престолами. Этот Антон-Ульрих Брауншвейг-Беверн-Люнебургский был личностью довольно тусклой, но с главной своей миссией успешно справился. В августе 1740 года на свет появился наследник престола Иоанн Антонович, который в ноябре стал императором и самодержцем Иоанном VI. До его совершеннолетия, то есть до 1757 года, править должна была мать.
Про юную регентшу все пишут, что она была мало образованна и плохо воспитана («дика»), не любила выходить из своих покоев, где сидела целыми днями нечесанная и неприбранная, хорошо себя чувствуя лишь с сердечной подругой лифляндской баронессой Юлией Менгден, которая при новом режиме неминуемо должна была стать важной персоной. Супруга английского посланника характеризует регентшу следующим образом: «Она очень серьезна, немногословна и никогда не смеется; мне это представляется весьма неестественным в такой молодой девушке, и я думаю, за ее серьезностью скорее кроется глупость, нежели рассудительность».
Нечего и говорить, что в качестве правительницы Анна Леопольдовна ощущала себя крайне неуверенно и, вероятно, даже пребывала в панике. Ее пугал грозный фельдмаршал, а страх – более сильное чувство, чем благодарность. Ближайшее окружение принцессы, единственные люди, которых она хорошо знала, всячески раздували эти опасения. Все советовали опереться на опытного, мягкого Остермана, который никому не казался страшным.
Накануне падения Бирона многоумный Андрей Иванович, что-то почувствовав, по своему обыкновению тяжело заболел, но тут же немедленно выздоровел, явился с всеподданнейшими поздравлениями к Анне Леопольдовне – и был принят с распростертыми объятьями.
Скорее всего, именно Остерман и объяснил правительнице, что Миних вовсе не так уж грозен и что избавиться от него нетрудно, но действовать напрямую Андрей Иванович не стал, а использовал супруга регентши, новоявленного генералиссимуса. Несколько месяцев дожидались удобного момента, и в начале марта 1741 года, когда фельдмаршал захворал, ему вдруг доставили указ шестимесячного Иоанна, который поручал своему отцу-генералиссимусу уволить Миниха от службы якобы по собственной его просьбе, «за старостию и что в болезнях находится». Больше ничего и не понадобилось – ни солдат, ни ареста. Фельдмаршала просто лишили всех рычагов власти, перестали пускать ко двору и на всякий случай установили за ним плотную слежку.
Царственный младенец. Гравюра. XVIII в.
Тихий переворот был осуществлен даже без ведома робкой Анны Леопольдовны – ее поставили перед фактом. Она, разумеется, возмутилась и всячески выражала оскорбленному Миниху сочувствие, но из отставки своего благодетеля не вернула.
Первым человеком в правительстве теперь стал Остерман, при котором состояли со всем согласные канцлер Черкасский и вице-канцлер Головкин. Большое влияние также приобрели близкие к правительнице люди: ее муж, ее любовник (так говорили) саксонский посланник граф Линар, Юлия Менгден и уцелевший во всех невзгодах обер-гофмаршал Рейнгольд Левенвольде. Толковых людей в этом кругу, кроме Остермана, не было.
Конструкция верховной власти, в которой от имени малютки-императора правила неумная регентша, подверженная влиянию своих неумных друзей, выглядела совершенно недееспособной.
И тем не менее в короткое правление новой Анны произошло несколько отрадных событий, которые современный историк А. Кургатников назвал «новоаннинской оттепелью».
В первый же день регентша уволила всех придворных шутов и навсегда упразднила этот постыдный обычай, что сильно повысило приличность и респектабельность русского двора.
Была объявлена амнистия – более широкая, чем бироновская. Свободу получили тысячи каторжников.
Появилась придворная должность рекетмейстера – чиновника, принимавшего жалобы от людей любого звания, а раз в неделю Анна Леопольдовна рассматривала прошения лично и помогала нуждающимся.
Наконец вышло постановление об ускорении судопроизводства, для чего создавалась специальная комиссия. Это было большое и нужное нововведение, поскольку тяжбы тогда тянулись годами, а дела подолгу ждали рассмотрения.
После напряженного, сурового десятилетия наступили иные, более благополучные времена, и здесь мы впервые сталкиваемся с интересным феноменом, который в пору следующего царствования проявится еще нагляднее.
Оказалось, что власти в России не обязательно быть деятельной и даже просто дееспособной. Достаточно быть нежестокой и давать народу передышку. Страна – живой организм, который, если ему не мешать, обладает прекрасной адаптивной способностью.
Но в то же время власть должна быть политически расчетливой, а именно этого качества режиму Анны Леопольдовны не хватило. Он сам породил опасную ситуацию, которая его погубила.
Для «иоанновской» ветви определенную угрозу представляло наличие еще одной династической линии, идущей от Петра. К ней тяготели не только люди «петровской волны», прежде всего офицерство, но и вообще все недовольные и беспокойные.
Имелось два потенциальных претендента на престол. Главным являлся маленький сын Анны Петровны и Карла-Фридриха Гольштейн-Готторпского, которых, напомню, в 1727 году выставил из страны Меншиков. Дочь Петра рано умерла, но успела родить сына; его назвали в честь великого деда. Однако будущий Петр III, во-первых, еще не вырос, а во-вторых, находился в Германии и на такой дистанции был нестрашен. Зато рядом, под боком, существовала дочь Петра, тридцатидвухлетняя Елизавета. На нее и обратилась вся подозрительность неуверенной в себе Анны Леопольдовны.
Надо сказать, что эта враждебность была безосновательной. Царевна и не помышляла о короне. Это была особа легкомысленная, далекая от политики и заботящаяся лишь об увеселениях. Подтолкнуть ее к отчаянным действиям могли только отчаянные обстоятельства. Они вскоре и возникли.
Пока за Елизаветой Петровной просто следили, пока ее ущемляли и обижали, она, конечно, горевала и страдала, но о заговорах не помышляла. Для этого требовались серьезные помощники, в окружении же царевны преобладали люди вроде нее самой – легкомысленные. Единственным оппозиционным «тяжеловесом» тогда являлся отставной фельдмаршал Миних, но за ним тоже крепко присматривали, а кроме того старик не жаловал Елизавету и предпочитал ждать, пока Анна Леопольдовна вновь призовет его, такого великого и незаменимого, возглавить правительство.
Зато на политической сцене появился игрок доселе невиданной на Руси породы – коварный иностранец: французский посланник маркиз Жак-Жоакен де Шетарди. Впервые во внутреннюю жизнь страны начинают вмешиваться те самые «злокозненные закордонные силы», на которые в последующие века так часто по поводу и без повода будет сетовать официальная пропаганда.
В данном случае «злые козни» были несомненны. Молодой француз действовал в традициях версальской дипломатической школы, которая весьма успешно манипулировала политикой другой восточной империи, Османской, меняя там неугодных везирей и даже султанов при помощи интриг и заговоров. Российская монархия выглядела такой же слабой, как турецкая, имелись здесь и собственные «янычары», почему же было не попробовать?
Впоследствии мы остановимся на тогдашней европейской политической ситуации более подробно, пока же достаточно сказать, что Россия состояла в традиционном союзе с Веной, извечным врагом Версаля. Шетарди рассчитывал, что лишив власти Брауншвейгское семейство, родственное австрийскому императору, он сумеет переориентировать и всю российскую внешнюю политику.
Маркиз де ля Шетарди. Неизвестный художник. XVIII в.
В инструкции, полученной от правительства, посланнику давали задание лишь «употребляя всевозможные предосторожности, узнать как можно вернее о состоянии умов, о положении русских фамилий, о значении друзей принцессы Елисаветы, о приверженцах дома голштинского, которые остались в России, о духе в разных отделах войска и командиров его, наконец, обо всем, что может дать понятие о вероятности переворота» – то есть собирать сведения, а не устраивать заговоры. Рискованная игра была личной инициативой маркиза, то есть относилась к разряду классических авантюр.
Шетарди был человек способный, ловкий, обаятельный. До Петербурга он служил посланником в Берлине, и наследный принц, будущий Фридрих Великий, писал Вольтеру про маркиза, что он «très aimable garçon» («очень приятный парень»).
Такому блестящему кавалеру было нетрудно завоевать симпатию и доверие великой княжны Елизаветы, не избалованной вниманием иностранных дипломатов. К тому же у Шетарди нашелся полезный союзник – личный врач царевны Жан-Арман де ль’Эсток (по-русски «Иван Иванович Лесток»), тоже француз и тоже очень приятный. Он поступил на российскую службу еще во времена Полтавы, давно обжился, знал весь свет, ко всем был вхож. Елизавета не имела от своего лекаря никаких тайн и очень любила его за веселый нрав. Лесток был человеком смелым, бесшабашным, вечно попадавшим в разные скандальные истории.
Два фактора, сулившие успех заговору, были налицо: во-первых, имелась недовольная своим положением претендентка; во-вторых, эта претендентка пользовалась любовью гвардии – как дочь великого Петра, как постоянная участница всяких офицерских праздников, как русская царевна, обижаемая немцами. Не хватало только искры, которая воспламенила бы порох.
Примечательно, что хваленая Тайная канцелярия весь комплот прозевала – тамошние мастера умели только хватать уличных болтунов да выведывать «подноготную» в пытошных застенках.
События ускорились из-за войны, которую на исходе лета 1741 года против России развязала Швеция (тоже не без французских интриг). Вялое правительство Анны Леопольдовны поначалу растерялось. Шведская армия наступала, добилась кое-каких успехов. Тут Шетарди предложил Елизавете Петровне вступить от собственного имени в переписку с шведским командованием, дабы посодействовать заключению мира. Лесток присоветовал согласиться, и после некоторых колебаний царевна действительно начала тайные сношения с генералом Карлом Левенгауптом – из лучших намерений. (Приходится признать, что дочь Петра была не очень умна.)
Затем военная фортуна отвернулась от шведов, и контакты царевны стали выглядеть как государственная измена. 23 ноября правительница разговаривала с Елизаветой сурово. Еще не зная всей правды, Анна Леопольдовна потребовала, чтобы царевна перестала встречаться с Шетарди. А на следующий день вышел внезапный приказ: всей гвардии выступать в поход.
Лесток сказал перепуганной Елизавете, что она обречена, а гвардию удаляют из столицы специально, дабы та не заступилась за свою любимицу. Надо действовать, иначе все пропало.
В столь катастрофической ситуации Елизавета – кажется, единственный раз в жизни – проявила решительность. Если верить Лестоку, конец сомнениям бедной женщины положила наглядная агитация. Медик нарисовал две картинки, предложив выбирать: на одной царевну короновали на царство, на другой стригли в монахини. В монахини Елизавета не хотела.
Переворот Елизаветы. Е. Лансере
Гренадерская рота Преображенского полка, которой царевна покровительствовала (ходила к солдатам на свадьбы и крестины), пообещала ее не выдавать неприятелям. Елизавета надела поверх платья кирасу и сказала: «Ребята! Вы знаете, чья я дочь, ступайте за мною!». Все поклялись за нее умереть. Отправились к Зимнему дворцу.
Интересно, что начали не с регентши, а с людей более опасных: первым арестовали не занимавшего никакого поста Миниха, потом вице-канцлера Головкина, потом обер-гофмаршала Левенвольде. Не забыли и Остермана. Перед лицом прямой опасности Андрей Иванович проявил неожиданную твердость и попробовал запугать солдат, бранил Елизавету, но инвалида поколотили и доставили туда же, куда остальных.
Брауншвейгами царевна занялась сама. Часть дворцового караула попробовала оказать сопротивление, но, в конце концов, обошлось без кровопролития.
Победительница прошла прямо в опочивальню регентши и разбудила ее со словами: «Сестрица, пора вставать!» Взяли генералиссимуса Антона-Ульриха. Укутали маленького императора, посадили в сани, увезли. Царствование младенца закончилось.
Бессильная власть бессильно и рассыпалась. В манифесте Елизавета объявила, что занимает престол по единогласной всеподданнейшей просьбе духовных и светских лиц, «а особливо лейб-гвардии» ради пресечения «происшедших и впредь опасаемых беспокойств и непорядков» (хотя какой беспорядок может быть хуже государственного переворота в разгар тяжелой войны, непонятно). В качестве обоснования легитимности захвата власти царевна ссылалась на «близость крови к самодержавным нашим вседражайшим родителям, государю императору Петру Великому и государыне императрице Екатерине Алексеевне» – то есть подчеркивалось, что, в отличие от Анны Леопольдовны и Иоанна, у новой правительницы отец и мать были правящими монархами.
«Так удачной ночной феерией разогнан был курляндско-брауншвейгский табор, собравшийся на берегах Невы дотрепывать верховную власть, завещанную Петром Великим своей империи», – пишет Ключевский. (К этому можно прибавить, что в результате «феерии» на престоле через некоторое время утвердится гольштейн-готторпский «табор».)
У елизаветинского путча был один несомненно благой результат. «Нервное время» наконец закончилось.
