Боб Блэк
Анархия и демократия

Анархия и демократия: непреодолимая пропасть

Анархизм (от греч. anarchos, «без правил») означает, если я не сильно ошибаюсь, прекращение господства всех и каждого над всеми и каждым. Это то, что всегда имелось в виду, что бы ещё ни добавляли к определению. Вот почему анархист с Хеймаркет^[3] Альберт Парсонс заявил в ходе судебного процесса, приговорившего его к казни, что «является ли правительство одним над миллионом или миллионом над одним, но анархист противостоит как власти большинства, так и власти меньшинства»¹. Именно поэтому анархистский историк Джордж Вудкок заявил, что «ни одна из концепций анархизма не находится так далеко от истины, как та, которая рассматривает анархию в качестве крайней формы демократии»². Именно поэтому анархист-денди Оскар Уайльд писал, что «демократия – не что иное, как припугивание толпой толпы в интересах толпы. Это очевидно»³.

Если взглянуть на историю демократических государств – консервативных, либеральных или социалистических – то они всегда подавляли анархистов в США, в Германии, в Испании и везде, где они видели в анархистах опасность для своего режима. Они оставляют нас в покое лишь тогда, когда считают безвредными, и то не всегда.

И тем не менее некоторые самозваные анархисты утверждают, что анархия на самом деле не анархия. Что это на самом деле чистейшая прямая демократия. Для профессора Дэвида Грэбера «анархия и демократия являются – или должны являться – во многом идентичными»⁴. Эту мысль разделяют Синди Мильштейн, Ноам Хомский, Дана Уорд и Рэмси Канаан. Видные учёные анархо-демократы и случайные антрепренёры. Редко они пытаются оправдать демократию, ещё реже они примиряют анархию и демократию. Они просто объявляют, что они более или менее одинаковы. Но им и придётся это доказывать, потому что заявленная схожесть противоречива и большинство анархистов всегда отвергали это. Анархисты отвергают утверждение, что демократия основывается на согласии управляемых, и они знают, что обоснование «согласия» является ложным, что признали даже некоторые академики-политологи, не анархисты⁵.

Тем не менее я уже пытался представить аргументы против демократии, и не только как противоположной анархии политической системы, но как глубоко несовершенной системы, неважно, верите вы в правительство или нет^[4]. Подобно аргументам о существовании Бога, обоснования для существования государства находились в обращении в течение достаточно долгого времени и, как и первые, они все давно опровергнуты. Если нельзя оправдать государство вообще, то нельзя оправдать и государство демократическое.

Единственный известный мне самозванный анархист, предлагающий любые аргументы в пользу демократии, это всегда своеобразный Мюррей Букчин. Я не использую его пример, чтобы облегчить себе задачу. По крайней мере он предлагает несколько аргументов, хотя они неоригинальны и давно дискредитированы. Он никогда не был тем влиятельным анархистом, каким себя позиционировал. Как нам теперь известно, со страниц его посмертного веб-сайта “Communalism” он в частном порядке отрёкся от анархизма ещё до того, как опубликовал книгу, в которой утверждал, что не только являлся анархистом, но и что его версия анархизма, во всех её подробностях, была единственной возможной версией анархизма⁶. Сегодня букчинизм это единственная возможная версия анархизма, завтра это уже вообще не анархизм.

Но отступничество есть единственный путь анархо-демократов: Рэмси Канаан, основатель AK Press и PM Press, также отказался от анархизма. Другие тоже последуют – я ожидаю, и я хотел бы поторопить их на этом пути.

Букчин защищает власть большинства, не замечая, что пренебрёг сначала оправдать саму власть. Но затем он считает вредным рассматривать власть большинства как собственно власть:

В этих утверждениях поражает их в высшей степени уничижительность. Большинство, казалось бы, не решает и не спорит: скорее, оно «управляет» и «диктует», и, возможно, <?> командует и принуждает. Но свободным обществом будет то, которое не только допускает, но и способствует распространению инакомыслия; трибуны на собраниях и средства массовой информации будут открыты для полнейшего выражения всех мнений, и его учреждения будут настоящими местами дискуссий. Когда такое общество дойдёт до принятия решений в сфере общественного благосостояния, оно вряд ли сможет что-то «диктовать» всем. Меньшинство, выступающее против решения большинства, будет свободно в выражении инакомыслия и в средствах, направленных на отмену этого решения посредством возобновления обсуждения и пропаганды⁷.

Невероятная несообразность. Почётный директор в отставке просто меняет тему на ту, где у него имеются аргументы – с правления большинства на свободу слова, как будто только принуждение большинства, которому можно возражать, является нарушением свободы слова. Поскольку для Букчина слова являются высшей реальностью, он предполагает, что они являются высшей реальностью для всех. Он ссылается на муниципальное собрание граждан, которое он считает основой коммуны, анархо-демократии. Но некоторым людям нечего сказать собранию, кроме «не наступай на меня!»^[5] Ведь я могу просто игнорировать государство, громить его, не соглашаться с ним. Как и большинство людей, я бы скорее поговорил не о политике, а о чём-то другом. И я бы предпочёл не находиться в одной комнате с Мюрреем Букчиным. Может или не может собрание «диктовать» кому-то что-то – это не имеет ничего общего с болтовнёй, предшествующей решениям этого собрания. В коммуне свобода слова существует только в её собраниях и в её средствах массовой информации. (Но видимо, никаких других средств массовой информации и не будет.) Если «власть» является уничижительной, на то могут быть причины. Слова, описывающие уродливую действительность, сами по себе могут быть отвратительными.

Единственное, что Букчин говорит по существу, это что:

…те, кто решил прийти на собрание, сесть, послушать дискуссии и поучаствовать в них, этически и политически получают возможность участвовать в процессе принятия решений. <…> Те, кто решил не присутствовать (сославшись на неблагоприятные обстоятельства), безусловно, имеют право не выполнять свой гражданский долг, но по этой причине они не имеют возможности влиять на решения. Они не имеют морального права отказаться выполнять решения  собрания, так как они могли повлиять на те решения, просто посещая собрания⁸.

Куда ни кинь – всюду клин! Вы связаны решениями собрания, и неважно, участвуете вы в них или нет. Герберт Спенсер высказывался (как и я) об этом «скорее нелепом принципе»: предположим, что при голосовании гражданин понимал, что соглашается на все решения, которые может принимать его представитель. Но предположим, что гражданин голосовал не за этого представителя, а наоборот, приложил все силы, чтобы избрать кого-то с противоположным мнением – что тогда? Ответ, вероятно, в том, что, принимая участие в таких выборах, гражданин молчаливо согласился подчиниться решению большинства. А что если он не голосовал вообще? Почему же тогда он не может справедливо жаловаться на любые налоги (или что-то ещё) ввиду того, что он не протестовал против их введения. Так что, как ни странно, кажется, будто он дал согласие на любое решение – сказал бы он «да», сказал бы он «нет», или ничего не сказал!⁹

На чём основаны эти предполагаемые обязательства? Те, кто решил не участвовать в собрании, не согласились быть управляемыми. На самом деле они явно дали понять о своём отказе. Можете их переспросить. Они вам ответят, согласившись быть управляемыми. Они вам ответят и не согласившись.

Даже те, кто участвует, не обязательно согласились подчиняться решениям. Тот, кто голосует против закона, очевидно, не соглашается с ним, или голосует за другое¹⁰. Голосование не означает согласия – выражение согласия быть управляемыми редко становится причиной голосования. Кто-то участвует в этом, например, именно потому, что эти люди будут управлять вами, нравится вам это или нет, и поэтому вы вынужденно пытаетесь повлиять на их управление. Принуждение не означает согласие, оно отрицает его. Так рассуждал Лисандр Спунер:

По правде говоря, факт участия индивидов в голосовании не должен приниматься как доказательство даже временного согласия. Напротив, следует считать, что, даже не будучи спрошенным, человек без его согласия обнаруживает вокруг себя правительство, которому он не может сопротивляться <…>. Он видит также, что другие люди приводят в жизнь эту тиранию над ним посредством голосования. Следом он видит, что если он тоже будет избираться сам, то у него есть шансы освободиться от тирании других, тираня их. Короче говоря, сам того не желая, он обнаруживает, что, голосуя, он может стать повелителем, а не голосуя, он должен стать рабом. И нет другой альтернативы кроме этих двух. В целях самозащиты он ставит на первое. Его положение аналогично тому, кто вынужден вступить в бой, где он должен или убивать других, или быть убитым. И из того, что, спасая свою собственную жизнь в бою, человек пытается лишить жизни своих оппонентов, не следует делать вывод, что бой является его собственным выбором¹¹.

Нет никаких причин даже действительно добровольному участию быть обязательным. Приходя на собрание и присутствуя на совещании, я влияю на того, кто победит, не больше, чем зрители на стадионе, наблюдающие за бейсбольным матчем. Когда я голосую за того, кто проиграет, мое участие и мой голос, по определению, не влияют на решения. На самом деле это то же самое, если бы я голосовал за того, кто победит, за исключением случая, если мой голос оказывается решающим, но это редкость. Таким образом, нормальная ситуация при прямой демократии та, что никто не соглашается на любые государственные меры, даже если он голосовал, и даже если он часть большинства.

Является ли согласие следствием проживания в коммуне или где бы то ни было? Нет, если её жители ясно дают понять, что их проживание здесь не означает согласия. В конце концов, вы должны где-то жить, и если метод Букчина победит, коммуны распространятся по всему миру¹². Вполне возможно, в моём доме будет образована коммуна. Если мои новые соседи потом создадут ассоциацию, с какой стати я вдруг подпаду под её правила – только из-за того, что их больше? Что если мои анархистские соседи и я напечатаем объявление о «политически свободной зоне» или о «постоянной автономной зоне»^[6] – значит ли это, что новички согласны на анархию? Я не обязан соглашаться только потому, что другие люди напечатали какие-то объявления.

Аргумент проживания много всего проясняет. Если проживание это знак согласия быть управляемым коммуной – даже если я настаиваю на обратном – то, значит, проживание это согласие быть управляемым правительством¹³. Аргумент предполагает, что коммунары или самоуправляющиеся либертарианцы должны подчиняться существующему сегодня правительству, поскольку они проживают на его территории, хотя в какой-то момент их революция будет включать незаконные действия, в том числе и непредсказуемую степень насилия, как допускает Букчин. Насилие, направленное против государства, всегда незаконно. Поэтому если аргумент проживания действителен, Букчин обязан, законно и морально, отказаться от либертарианского самоуправления.

Как допускает Букчин, «множество либертарианцев»¹⁴ – на самом деле все они – «раз за разом возражали демократии в этом аспекте». Точно: анархизм откровенно антидемократичен. Вот как это излагает Эррико Малатеста:

Мы не признаём право большинства навязывать закон меньшинству, даже если воля большинства по нескольким сложным вопросам действительно может быть установлена. Факт наличия большинства на одной стороне никак не доказывает его правоту. На самом деле человечество всегда развивалось по инициативе и усилиями отдельных лиц и меньшинств, в то время как большинство, по самой своей природе, является малоподвижным, консервативным, покорным превосходящей силе и установленным привилегиям¹⁵.

Дэвид Миллер обобщает позицию в энциклопедической статье об анархизме: «Никакой анархист не позволит вынуждать меньшинство выполнять решение большинства. Для принуждения требуются принудительные полномочия, что является отличительной чертой государства»¹⁶. Альберт Парсонс, упоминавшийся вначале, говорил о том же. Управление большинства, как любая другая форма государства, сводится к понятию «кто сильнее, тот и прав»¹⁷.

Принуждение это вопрос. Большинство может делать всё, что угодно, – в своих собственных рамках. Продолжая несообразности, Букчин (вторя Синди Мильштейн) требует пояснений о том, как принимать решения, если не большинством – стандартная государственническая позиция, как отметил Роберт Пол Вольф¹⁸. Не задерживаясь для ответа, Мюррей Букчин пускается в длинную тираду против консенсуса о принятии решений, приводя в пример – вероятно, личностный и корыстный пример – Clamshell Alliance¹⁹. Консенсус должен быть неприятным явлением для человека с такой волей к власти, как у Букчина, но аргумент против консенсуса не является аргументом в пользу управления большинства. Он ненавидит консенсус настолько, что называет его «унижающим достоинство, а не демократическим» (!), потому что возвышает количество над качеством²⁰. Под качеством он имеет в виду: Мюррей Букчин. Я собирался написать, что Платон и Ницше «не могли бы сказать лучше», но, конечно, они говорили об этом лучше. Букчин редко говорил что-либо такое, что кто-то не сказал бы лучше.

Есть и другие возможности, в том числе временное бездействие²¹ и временное разделение. Брайан Мартин рекомендует демархию, случайный выбор добровольцев из членов функциональных групп по принятию решений. Барбара Гудвин предлагает лотерею для широкого спектра вопросов, помимо выбора присяжных²². Установление правил вообще может быть неважно в тех структурах, что предлагает Вацлав Гавел, которые являются «открытыми, динамичными и малыми» – и временными²³. А лучше, если «по возможности решение должно быть таким, при котором большинство и меньшинство могут каждое следовать своей собственной политике и объединяться только во избежание столкновений и взаимных вмешательств» (Джованни Бальделли)²⁴.

Малатеста указывает на очевидное: «Поэтому, по нашему мнению, необходимо, чтобы большинство и меньшинство пришли к совместной плодотворной жизни взаимным согласием и компромиссом, интеллектуальным распознаванием практических потребностей общественной жизни и полезности уступок, которых обстоятельства делают необходимыми». Он также предлагал третейский суд, но ожидал, что это будет таким же случайным, как формальное голосование. Если разность во взглядах невозможна, если она не стоит размежевания, если «долг солидарности» требует единства, тогда меньшинство должно уступить, но даже в этом случае только добровольно²⁵. Будет ещё одна возможность. В отличие от «демократии, которая обычно этого не подразумевает»²⁶.

По иронии судьбы, управление большинства не было даже афинским идеалом, а только практикой. Идеалом был консенсус; это не так очевидно, ведь большинство вопросов ставилось на голосование. А вот как говорит Букчин, до конца 1960-х годов «городские совещательные дискуссии в Вермонте часто предпочитали общественный консенсус»!²⁷ Букчин романтизировал эти остатки прямой демократии, хотя их не было даже там, где он жил: в городе Берлингтон, штат Вермонт.

Анархисты признают консенсус за метод принятия решений как соответствующий – не обязательно предопределённый – их принципам, тогда как управление большинства таковым не является. Некоторые люди могут удивиться, узнав (как я, например), что консенсус также является единственным парето-оптимальным методом управления решением²⁸. За исключением эго Букчина, полезность консенсуса зависит от социальной среды. Если коммуна это органичная социальная среда, то граждане в принятии решений будут основываться не только на обсуждаемых вопросах, но и уделять должное внимание последствиям принятия решений в дальнейших отношениях между собой²⁹. В небольших населённых пунктах без особой социально-экономической дифференциации отношения, как правило, используя термин антрополога Макса Глюкмана, «мультиплексные», многоцелевые – парень по соседству это не просто сосед, он также является членом прихода, случайным наёмным рабочим, кредитором, возможно, троюродным братом, и т. д.³⁰ Городские собрания в Новой Англии не были прямой демократией на практике: в их «презрении к прямой демократии» они стремились и часто достигали консенсуса. Дебаты и разделение были редки³¹.

В подлинно органичном обществе прийти к консенсусу не должно быть трудно. У жителей племени басари в южном Иране, которые являются пастухами-кочевниками, первичные общины – это лагеря на 10–40 палаток (в течение большей части года). Каждый день все важные решения о том, как далеко двигаться и куда, принимаются единогласно главами семей. Ежегодные собрания тысяч черногорских соплеменников делают реалистичным принятие политических решений на основе консенсуса³². Несомненно, Clamshell Alliance исповедовал коммунальную идеологию, но в действительности это была группа, члены которой объединялись ради относительно узких политических целей. Консенсус в такой организации, вероятно, становится формальностью.

Хотя Букчин не имеет аргументов за управление большинства, он цитирует самый известный аргумент за прямую демократию, предложенный Руссо, которого Бакунин называл «истинным основателем современной реакции»:

Суверенитет не может быть представляем по той же причине, по которой он не может быть отчуждаем. Он заключается, в сущности, в общей воле, а воля никак не может быть представляема; или это она, или это другая воля, среднего не бывает. Депутаты народа, следовательно, не являются и не могут являться его представителями; они лишь его уполномоченные; они ничего не могут постановлять окончательно. Всякий закон, если народ не утвердил его непосредственно сам, недействителен; это вообще не закон. Английский народ считает себя свободным: он жестоко ошибается. Он свободен только во время выборов членов Парламента: как только они избраны – он раб, он ничто³³.

Известный аргумент Руссо это не аргумент вообще. Он считает вопрос решённым. Суверенитет не может быть представляем по той же причине, по какой он не может быть отчуждаем. Почему нет? Потому что «заключается, в сущности, в общей воле, а воля никак не может быть представляема». Почему нет? Забудьте о «суверенитете», может ли воля быть представлена, вот вопрос. Сказать, что законы, принятые представителями, являются недействительными, это сделать вывод из умозаключения, а не привести аргумент в его поддержку. «Общая» означает «универсальная», единодушная и, как говорит философ-прагматик Джереми Бентам, по этой логике все законы всегда были недействительны³⁴. Если это означает что-то ещё, как оно кажется, то «общая воля» это, должно быть, «метафорический язык», который ненавидит Букчин, потому что воля является атрибутом индивидуальностей, за исключением фашистов. Дж. П. Пламенац указывает, что Руссо рассматривает в качестве общей воли общее благо, которое на самом деле совсем не является волей. Даже Букчин намекает, что концепция сомнительна³⁵.

Теперь вы можете создать доказательную базу – на мой взгляд, очень хорошую – что воля не будет представлена, по всем причинам, рассмотренным в моей критике делегирования полномочий при прямых демократиях, выступающих за становление делегатов представителями³⁶. Даже если этого не будет, всё равно аргумент Руссо, как он есть, применяется в обеих ситуациях. Если английский народ свободен, только когда голосует за представителя, то жители коммуны свободны, только когда они голосуют за делегатов, или за свой курс: «После того как выборы заканчиваются, они возвращаются в состояние рабства: они ничто». У делегатов может быть меньше возможностей выражать свою собственную волю, чем у представителей, но разница лишь в степени, и нет никаких других различий. Они оба в будущем могут поплатиться, если утратят доверие, но пока они властелины, а избиратели – рабы. Букчин, которому не хватает ещё большего абсурда, не понимает, что аргумент Руссо направлен ad absurdem (лат. до абсурда, до нелепости, до бессмыслицы) против прямой демократии, что совершенно очевидно из его одобрения выборной аристократии в другом месте в том же сочинении. Демократия просто невозможна:

Если мы возьмём термин в строгом смысле слова, то реальной демократии никогда не было, нет и не будет. Это противоречит естественному порядку для многих управлять и немногим быть управляемыми. Невообразимо, чтобы людям приходилось постоянно пребывать на собраниях и тратить своё время на общественные дела, и очевидно, что они не могут создать комиссии для этой цели без каких-либо изменений в своей организации³⁷.

Аргумент Руссо против представительства опровергает не только делегирование полномочий, он опровергает и прямую демократию (если он вообще что-нибудь опровергает). Подобно законам, которых «Народ» не ратифицировал лично и являющимся недействительными, законы, которые люди ещё не ратифицировали лично, также являются недействительными. Последнее является, по сути, лучшим аргументом, потому что идентифицируемые люди существуют в той же плоскости, что столы и стулья; но вот если Народ означает нечто иное, чем отдельные люди, то это какой-то метафизический, если не мистический интеллектуальный конструкт, требующий отдельного проявления. Только индивидуальный человек может дать согласие быть управляемым, поскольку, как утверждают анархисты, никакие разглагольствования о социальной природе человека не меняют тот факт, что физическое лицо является той реальностью, какой не является такая абстракция, как общество³⁸. Уильям Годвин видел сущность позиции Руссо:

Если правительство создаётся с согласия людей, то оно не может иметь власть над любым человеком, который отказал правительству в своём согласии. Если уж молчаливое согласие неприемлемо, ещё меньше я соглашусь с мерами, которые резко отрицаю. Это явно вытекает из наблюдений Руссо. Если народ или индивидуальности, из которых состоит народ, не может делегировать свои полномочия представителю, то и любой человек не может делегировать свои полномочия большинству в собрании, участником которого он является³⁹.

Если Руссо и Годвин правы, никто не может законно подчиняться управлению большинства, даже если он этого хочет. Букчин, никогда не понимавший аргумент Руссо в его истинном смысле, своим обращением к нему только выставил себя в ещё худшем свете, чем раньше.

В другом своём тексте, «Разоблачённая демократия», я изложил 18 аргументов против демократии. Речь не просто о том, что анархизм несовместим с демократией. Некоторые анархисты не согласны со мной в этом, но я не понимаю, почему. В демократии много того плохого, с чем нельзя соглашаться, будучи анархистом. В том тексте я осторожничал и не соединял мои аргументы с анархизмом, – но глуп тот читатель, который не заметит, что моя критика демократии ведёт прямо к анархизму. Я поступал так и раньше, когда писал эссе «Упразднение работы»^[7], над текстом которого я работал в то время, когда был очень зол на других анархистов. Моя единственная отсылка к анархистам была недружелюбной. Но анархисты были одними из немногих людей, которых я привёл. Если упразднение работы является хорошей идеей, это не может произойти без уничтожения государства. И я подозреваю, что уничтожение государства невозможно без отмены работы.

Управление большинства является произвольным, как случайное решение, но не настолько же справедливым⁴⁰. Для избирателей единственное различие между лотереей и выборами является то, что в лотерею он может выиграть. Случайность в чистом виде лучше, чем «демократия в чистом виде, или непосредственное народное самовластье», как охарактеризовал это Джоэль Барлоу⁴¹. Сторонник швейцарской прямой демократии признаётся: «Коррупция, фракционность, произвол, насилие, пренебрежение к закону и закоснелый консерватизм, противостоящие всякому социальному и экономическому прогрессу, были патологиями, в определённой степени присущими чистой демократии»⁴².

Демократия создаёт особый тип человека, Демократа (обычно это мужчина). Его легко обнаружить среди американских политиков и организаторов анархистских федераций. Он стадный задира и элитарный демагог. Он очень много болтает. Он не знает реальной жизни и не осознаёт своего недостатка. Он политизирует всё вокруг, кроме тех прекрасных явлений, существование которых он не может себе представить. Ему необходимо всё держать под контролем. У него (по выражению Макса Штирнера) колёсики в голове. Даже психические процессы, такие как восприятие и память, у него искажены и являются искажающими орудиями его воли к власти. Таким образом, он может лелеять ложные воспоминания о своём детстве, населённом такими же, как он, маньяками – воспоминания о безмятежных деньках, когда, как фантазирует Букчин, «все жили на обильной диете из публичных лекций и митингов»⁴³. Это не то, на что жили люди во время Великой депрессии, хотя у большинства в рационе было не так много разнообразия, окромя лекций и митингов⁴⁴.

Принципиальным различием между Демократом и шизофреником является то, что фантазии Демократа обладают меньшей красотой и неповторимостью. Он часто выродок и всегда урод. Он может быть симпатичным парнем (бывают заметные исключения), если вам нравятся продавцы подержанных автомобилей, но он обозляется, если ему перечить. Другой человек, не Демократ, иногда может честно признать, что его противник тоже прав, но, – пишет Генри Луис Менкен – «такое отношение совершенно невозможно для демократа. Его отличительным знаком является то, что он всегда атакует своих противников, не только руками, но фырканьем и укорами – он всегда исполнен морального негодования – потому что не уважает честь противника, и, следовательно, сам не держит чести»⁴⁵.

И всё равно можно услышать заявления, что анархия это демократия, и не только от Букчина и ему подобных. За это, как и за многое другое, главным образом следует благодарить левые консервативные анархистские издательства. Невежественные анархисты могут даже верить, потому что это в них укоренилось, будто Ноам Хомский и Говард Зинн являются анархистами – и не просто анархистами, а, как говорят, влиятельными анархистами. Если это так, то их анархизм обратно пропорционален их влиянию. Во многих отношениях они просто леваки. Но перед своей большой (если не очень большой) прогрессивной публикой Хомский хранит свой анархизм в тайне – эту тайну легко хранить, ведь из его выступлений и книг за последние 40 лет нельзя сделать такой вывод. В своём анархизме Хомский великий лингвист⁴⁶. При всём уважении к Бенджамину Такеру – блестящему американскому анархисту-индивидуалисту XIX века – но «бесстрашный джефферсонианский демократ»⁴⁷ не является анархистом. Подобные легкомысленные цветистые выражения порождают заблуждения вроде Букчина и Хомского, хотя, возможно, эти университетские профессора были бы шокированы, оказавшись рядом в списке с этим выдающимся анархистом-индивидуалистом, если бы они ещё когда слышали о нём. Анархо-левые обычно знают больше о левизне, чем об анархизме.

Сегодня почти все анархисты живут при демократических режимах. Им не нужно рыскать в Третьем мире в поисках государства, которое следует свалить, – но когда они что-то такое находят, есть вероятность, что Ноам Хомский это поддержит. Вы антиимпериалист? Империя у вас под ногами, от моря до моря, живёте ли вы в Америке или в России. Единственной сверхдержавой в мире (на данный момент) является демократия. Демократичность этой сверхдержавы и есть источник её силы, потому что она представляет в ложном свете законность государственной власти. Демократия нигде не является угрозой для статус-кво, потому что почти везде она сама и есть идеология статус-кво. Как говорит Джон Хелд: «В наши дни почти все исповедуют демократию»⁴⁸.

И среди всех этих проповедников демократии (многие из которых, по сути, профессора) анархистам следует верить в последнюю очередь. Зачем небольшому, неверно понимаемому движению пытаться затеряться в этой толпе? Особенно если эхо толпы о господствующей демократической идеологии, как правило, слабо: «Было ли когда ещё столько нытья по поводу демократии при такой малой в ней заинтересованности?» (Джон Зерзан). Я по-прежнему считаю, что преданность демократии на милю в ширину, на дюйм в глубину, «потому что после всех этих лет подавляемое и страдающее население устало от демократической лжи»⁴⁹.

И не говорите мне, что США, определяющая, доминирующая демократия нашего времени, не является «реальной» демократией. Издёвкой выглядят слова анархиствующих сторонников свободного рынка, говорящих, что это не «настоящий» капитализм, ведь остаются в силе некоторые элементы экономического регулирования. Насколько более реальным капитализм должен быть? Насколько более реальной должна быть демократия? Если прямая демократия отличается от представительной демократии, то разница часто не в худшую сторону. Кроме того, изучение лучших образцов прямой демократии в бестиарии Мюррея Букчина подтверждает сказанное мной ранее, что «нет никаких оснований полагать, что когда-либо существовала городская, по-настоящему прямая демократия или даже адекватная, приближённая к ней модель. Каждый известный случай включал в себя значительную примесь представительной демократии, которая обычно, раньше или позже, подчиняла себе прямую демократию там, где она не устраняла её полностью»⁵⁰.

Критик был, конечно, прав, заметив ещё до Букчина, что «тщательный анализ социально-экологических взглядов <Букчина> показывает их совместимость с демократизацией и децентрализацией государства». Анархисты же, по словам Малатесты, «ни демократы, ни диктаторы»⁵¹. Анархия является антитезой представительной демократии, прямой демократии, производственной демократии и любому другому виду демократии, если есть какие ещё другие виды. Многие люди готовы к критике демократии, как они готовы к критике работы. Анархисты разрабатывали эту критику уже более двухсот лет. Демократия – это такая же огромная ложь, как её партнер по всему миру, капитализм. Демократия есть высшая ступень государственности – и если анархия когда-нибудь восторжествует, то когда падёт последняя стена крепости, демократия будет на другой стороне.

2012, 2014

¹ Цит. по: Quotations from the Anarchists / Ed. by P. Berman. N.Y.: Praeger Publishers, 1972. P. 10. Очень похожее высказывание в: Brown L.S. The Politics of Individualism. Montreal: Black Rose Books, 1993. P. 146.