Поль Бертрам
Тень власти

Я молчал. Что можно было бы сказать на это? Мало-помалу донна Марион опять вернулась к рассказу.

– Дон Педро опрокинулся на кушетку и лежал неподвижно. На его лице было выражение, которого я никогда не забуду.

Страсть, удивление, упрек – все это смешалось в одно немое, но страшное обвинение. Я стояла тут же, пораженная ужасом, дрожа всем телом, но не могла отвести от него глаз. День догорал, в комнате становилось все темнее и темнее, отчего его лицо приобретало выражение какой-то страшной торжественности. Я не смела двинуться и не могла ни о чем думать. Я только смутно понимала, что мне придется ждать здесь, пока не придут и не схватят меня, и затем объявить, что это сделала я, а не Изабелла. Поэтому я ждала до тех пор, пока совсем не стемнело и не настала мертвая тишина, так что самое мое дыхание казалось слишком громким.

Вдруг позади меня послышался легкий шум, и что-то задело подол моего платья. Без сомнения, то была мышь, выскочившая, положившись на темноту и безмолвие. Но мои нервы были слишком напряжены. Я сильно вздрогнула, бросилась к двери и открыла ее настежь. Коридор, тянувшийся передо мной, был темен и безлюден. Только в конце его тускло горела лампа. Я стояла на пороге, браня себя за трусость. Я хотела было вернуться назад в комнату, но царившее везде безлюдье навело меня на мысль: может быть, мне надо действовать, а не ждать. Может быть, мастер Якоб согласится теперь нас выпустить. Может быть, я сделала не то, что было нужно, но как я могла знать это?

На минуту меня охватило сомнение. Я подумала, что у нас есть шансы на спасение, и быстро, без шума пронеслась по коридору. Везде было пусто. Я была уверена, что найду дорогу, но заблудилась и попала в коридор, который привел меня к какой-то лестнице. Не знаю, куда вела эта лестница. Я продолжала идти вперед, зная, что помещение мастера Якоба находилось внизу. Спустившись по темной и скользкой лестнице, я очутилась в каком-то огромном погребе. Я уже собиралась броситься обратно, как вдруг увидела перед собой полоску слабого света.

В одну минуту я спустилась и увидела мастера Якоба, который, стоя ко мне спиной, зажигал фонарь. Повернувшись, он столкнулся со мной лицом к лицу. Он вздрогнул и так быстро отскочил от меня, что едва не упал на мокрый пол. Мне никогда не приходило в голову, что его вечно улыбающееся лицо могло стать таким испуганным. Однако он быстро пришел в себя и сказал свирепо:

«Вы с ума сошли, и жизнь вам надоела, раз вы пришли сюда».

«Мне кажется, что по временам вы видите привидения, мастер Якоб, да и немудрено», – отвечала я.

«Что вас привело сюда и зачем вы пугаете честного человека, который собирается делать свое дело?» – грубо спросил он.

Голос его продолжал, однако, дрожать.

«Я хотела выйти и заблудилась», – объяснила я.

Я решилась рассказать ему все, но в этот момент слова как-то не шли у меня с языка.

Он пристально посмотрел на меня, и на его лицо мало-помалу вернулось обычное циничное выражение.

«Бедный дон Педро не мог быть так любезен, как привык быть любезен с дамами, – сказал он. – Надеюсь, впрочем, что его общество вам понравилось. Не стоит сердиться на него, – продолжал он, разгадав выражение моего лица, и волноваться из-за пустой штуки, которую народ зовет добродетелью. Нищим и арестантам не приходится выбирать».

«Дон Педро мертв», – прервала я его.

Мастер Якоб впился в меня глазами.

«Боже мой! Неужели это правда?» – вскричал он.

«Да, я убила его», – отвечала я, говоря прямо, хотя и хотела сначала подготовить его к этому.

Он продолжал в изумлении смотреть на меня, словно желая удостовериться, в своем ли я уме.

«Да, это правда, – поспешила я подтвердить. – Если вы дадите нам теперь возможность бежать, мы отдадим все, что у нас есть. Кроме того, графиня потом вам даст, сколько вы пожелаете».

Но он или все еще не верил мне, или хотел поторговаться как следует. Выражение его лица вдруг переменилось и, свирепо улыбнувшись, он отвечал:

«Вы сегодня в игривом настроении! Просите мастера Якоба выпустить вас! После того, что вы наделали! Предлагаете ему ваши драгоценности! Я уверен, что рано или поздно мне придется поработать над вами обеими. Разве вы не знаете, что я и сейчас могу взять все эти безделушки, которые при вас, в награду за свои труды и на память о вас. Я мог бы потребовать от вас и большего».

При этих словах я похолодела.

«Не забывайте, однако, о доне Хаиме! – воскликнула я. – Он не забывает ни добра, ни зла».

«Дон Хаим теперь далеко», – холодно отвечал он.

«Далеко или близко, но он этого не простит, – в отчаянии вскричала я. – И если вы будете способствовать тому, чтобы над нами надругались, а потом нас умертвили, то вы опять увидите перед собой привидения, а вы до них не охотник».

Странное дело – это подействовало на него.

«Будьте вы прокляты, – пробормотал он. – Кто это вас научил говорить о привидениях?»

«Клянусь вам, – торжественно сказала я. – Что если мы умрем в этих стенах, замученные вашими руками, наши души не дадут вам покоя, и страшен будет смертный час ваш».

До сих пор мы говорили тихо, но теперь, сама того не замечая, я повысила голос. Благодаря причудливому устройству свода, мои последние слова повторились слабым эхом. Мастер Якоб задрожал, он хотел было выругаться, но слова замерли у него на губах.

«Чем ж я виноват, – хрипло спросил он. – Я ведь только слуга, который должен исполнять приказания своих господ, кто бы они ни были – дон Хаим, дон Педро или дон Альвар. Они уходят, а я остаюсь. Сегодня я должен пытать жертвы одного, завтра – другого. Разве я могу этого избежать?»

Время от времени проносился откуда-то снизу тихий жалобный звук, похожий на отдаленное журчание воды. Мне кажется, что под зданием проходил канал. Теперь этот звук повторился опять, словно кто-то простонал от боли. Может быть, это и на самом деле было так.

Мастер Якоб вздрогнул. Вдруг он, видимо, принял неожиданное решение.

«Каким путем вы ушли от дона Педро?» – спросил он меня.

Я рассказала.

Он еще с минуту колебался и потом сказал.

«Я пойду и приведу сюда графиню, если только город уже не взбунтовался, узнав о внезапной смерти дона Педро. Ждите здесь».

Он вышел.

Не знаю, долго ли я ждала, но мне показалось, что вечность. Тихие стоны продолжали раздаваться время от времени. Холодный воздух легко касался меня, едва задевая, подобно рукам мертвеца. Казалось, как будто все те, кто умер здесь в отчаянии и муках, хотели прошептать мне на ухо свои полные ужаса рассказы; как будто скорбь всего человечества опустилась на меня в эти минуты. Горячие слезы лились из глаз моих, но я не могла плакать. Слишком велика была скорбь в этом тихом шелесте. О, Боже мой, для кого все это – страсть, преступления, страдание?

Я почувствовала, что должна бежать отсюда во что бы то ни стало, что не могу оставаться здесь, когда в моих ушах еще раздаются эти ужасные звуки, и холодное дыхание касается моих щек. Наконец я увидела надо мной на лестнице какой-то просвет. Я бросилась вперед, мимо мастера Якоба. Он засмеялся, когда я прошла мимо него, но я не обратила на это внимания. На второй площадке лестницы передо мной вдруг предстала Изабелла, держащая сзади себя фонарь.

«Марион, что случилось?» – вскричала она.

«Мастер Якоб хочет помочь нам бежать», – отвечала я.

«Я знаю. А как дон Педро?»

«Дон Педро мертв. Я убила его».

Мне не следовало говорить этого так резко, так внезапно. Но мои нервы были слишком напряжены. Изабелла схватила меня за руку и в ужасе бросилась в сторону.

«О, твои руки в крови!» – воскликнула она.

Но через секунду она поднесла мою руку к губам и поцеловала ее.

«Прости меня, Марион, ты сделала это ради меня, я так, по крайней мере, думаю, если я…»

Она не окончила фразы. Дрожь побежала у нее по всему телу.

Мастер Якоб повелительно приказал нам уходить. Он провел нас по низким, темным коридорам, в которых, кажется, нельзя было найти дорогу и днем. Проскользнув почти ползком в темное и низкое отверстие, мы вдруг очутились в просторной комнате, освещенной ослепительно ярко.

«Ну, теперь выбрались, – произнес мастер Якоб. – Вот вам платье. Снимайте свое и надевайте вот это. Да живо!»

Церемониться было некогда. Мы сделали, как он сказал. А он в это время чем-то занялся у стола.

«Теперь графиня пусть подпишет вот это обязательство и вручит его мне. Время теперь ненадежное, и я, быть может, не дождусь от нее ни гроша, но, чтобы не забыть о том, что она должна мне заплатить, пусть она подпишет эту бумажку».

Он передал ей перо и чернила и заставил ее подписать обязательство на двадцать тысяч флоринов.

«Вы – деловой человек!» – заметила Изабелла, кончив писать.

«Я человек бедный и должен думать о себе, – отвечал он. – Я понимаю, что вы и сами должны были бы сделать для меня что-нибудь в этом роде. Имея в виду, что речь идет о жизни и чести вас и вашей родственницы, это совсем недорого. Но если вы предпочитаете оставаться здесь, то не впутывайте, по крайней мере, меня в это дело».

«Не бойтесь, мастер Якоб, – промолвила Изабелла, взглянув на него с презрением. – Имея в виду, что речь идет о графине Изабелле де Хорквера и ее родственнице, – это недорого, как вы сами сказали. Я надеюсь, что отец оставит мне достаточное состояние, чтобы расплатиться с вами».

«О, я человек практичный. Я нарочно поставил круглую сумку. Я люблю их в счетах. С ними хлопот меньше. Но я никогда не требую больше того, что человек может заплатить. Ваш отец легко уплатит эту сумму, – прибавил он с гримасой, означавшей улыбку. – Я не так ценю это обязательство, как боюсь мщения дона Хаима. Можете передать ему это, если когда-нибудь увидите его, – проговорил он, делаясь серьезным. – Теперь я должен просить вас оказать невиданную честь комнате палача и пожаловать туда. Дона Педро нашли раньше, чем я успел вас спровадить отсюда. Вы должны немедленно выехать из города, прежде чем будет отдан приказ часовым у ворот. Дон Альвар явится сюда сию минуту. Он ненавидит дона Хаима. К счастью, он человек глупый и не сразу сообразит, что нужно делать. Таким образом, времени у вас будет довольно. Вы имеете красивую внешность, и эти платья вам к лицу, хотя они и принадлежат жене и дочери палача. Впрочем, от них ведь не пахнет палачом. Идите же скорее. Я выпущу вас и покажу вам кратчайший путь к воротам».

«Позвольте, мастер Якоб, – возразила я. – Нам нужно сначала побывать кое у кого из наших друзей и добыть у них денег. У нас их сейчас нет, а все драгоценности мы отдали вам».

С минуту он пристально смотрел на нас, потом сказал:

«Я не могу отпустить без денег двух дам, сознавшихся, что у них их нет. Я выдам вам некоторую сумму в расчете на обязательство графини, хотя, по всей вероятности, по нему нельзя будет получить ни гроша».

И он вынул несколько золотых монет.

«Это деньги, покрытые кровью. Впрочем, я думаю, вы не обратите на это внимания. Идите и спросите там шкипера мастера Рейбена. Его дом – шестой от ворот. Иногда он берет с собой пассажиров, которые хотят путешествовать спокойно и без всяких волнений. Скажите ему что вы от меня. Он поймет. А теперь идите скорее».

Через несколько минут мы были уже на улице. Морозное дыхание зимней ночи коснулось наших щек. Мы шли быстро и молча, пока не дошли до указанного нам дома. Мы постучались, но дом продолжал оставаться темным и безмолвным. Мы опять начали стучать, подходили к окнам, но по-прежнему никого не было видно. Это нас взволновало: и время шло, да и холодно становилось на улице. Мы было уже хотели одни отправиться к главным воротам, полагаясь на свои силы и удачу, как вдруг ворота соседнего дома немного приотворились, и какой-то голос спросил:

«Кого вам нужно?»

Мы сказали.

«Мастера Рейбена сейчас нет. Но его жена дома. Зачем он вам нужен?» – опять спросил голос.

«Нам сказали, что иногда он берет с собой одного или двух пассажиров».

После этого ворота открылись настежь, и из них вышла какая-то женщина. Она подошла к нам поближе и сказала:

«Он не может взять вас с собой. Он уже уехал. Вам нужно скоро ехать?»

С минуту я колебалась. Но большинство людей в этом квартале – еретики, и я решилась довериться ей.

«Да», – отвечала я.

Она снова взглянула на меня и пригласила нас войти в дом.

«Здесь нельзя об этом говорить», – прибавила она.

Когда мы вошли в комнату, она быстро и прямо спросила:

«Вас разыскивает инквизиция?»

«Да», – отвечала я.

«В таком случае, нужно ехать сейчас же, – серьезно проговорила она. – Здесь оставаться нельзя. Я вас не выдам, но могли видеть, как вы вошли ко мне в дом, и всегда найдется человек, который об этом донесет. Вы должны попытаться как-нибудь пройти через ворота. Я не могу вам помочь – у меня муж и дети. Но теперь еще не поздно, и за воротами есть гостиница. Может быть, завтра утром вам удастся найти там лодку».

Разговаривая с нами, она все время пристально смотрела на нас. Когда Изабелла повернулась, чтобы идти, она вдруг задержала ее и сказала:

«Вы не то, чем кажетесь сначала. Вы можете довериться мне, не боясь. Вы графиня?»

Ответа не было.

«Не бойтесь, – продолжала она. – Дон Хаим когда-то оказал мне и моему ребенку великую услугу. Посмотрите, какой он теперь».

С этими словами она подошла к колыбели и показала нам мирно спавшего ребенка.

«Мой муж после того вечера, как его остановил дон Хаим, не смел уже бить меня. Вы тогда тоже были при этом, хотя еще не были его женой! Помните? Дон Хаим заходил к нам и на следующий день. Не знаю, что он сказал моему мужу. После этого всякий раз, как он собирался бить меня, стоило мне только упомянуть имя губернатора, как он опускал руки и дрожал, хотя был и не робкого десятка. И вот теперь мой ребенок красив и здоров, тогда как мой первенец – несчастное, угрюмое создание. Поэтому я все готова сделать для Жены дона Хаима. Подождите здесь минутку».

Мы едва успели оправиться от изумления, как она вышла из соседней комнаты, волоча за собой три корзины с бельем.

«Каждая из вас пусть возьмет по корзине, – сказала она. – Я постараюсь провести вас через ворота и дойти с вами до ван Димена. Так зовут хозяина гостиницы, о которой я вам говорила».

Взглянув последний раз на мирно спавшее дитя, она подошла к нам и промолвила:

«Подумать только: графиня приходит в мой дом, и я могу оказать ей помощь! Жена человека, в руках которого была жизнь любого обывателя города! Воистину неисповедимы пути Господни! Но идем, нужно спешить».

Мы поблагодарили, взяли свои корзины и пошли за ней. И вот бедная женщина, которую вы когда-то избавили от дурного с ней обращения, теперь спасала вашу жену от надругательств и пытки: большего она сделать не могла.

Когда мы подошли к Речным воротам, главные ворота были уже заперты. Открыты были лишь боковые, – для запоздавших. Услышав звук наших шагов, дежурный часовой высунулся из окна и сердито спросил, кто идет.

«Я, Екатерина Заан, ваша покорнейшая слуга, сеньор Сарредо, – ответила весело наша проводница. – Мы носим белье к ван Димену каждую субботу, как вы знаете. Его жена больна, а остальные женщины в доме – ничего не стоят. Белья было порядочно, оттого мы так и запоздали».

«Вот уж не предполагал, чтобы здешний народ был такой опрятный, – проворчал сержант. – Местечко-то не очень опрятно. Ну, покажитесь-ка, действительно ли ваши прачки такие хорошенькие, как должны быть?»

Он вылез из караулки, подошел к Изабелле и, взяв ее за подбородок, поднес к ее лицу фонарь. «О, да ты прехорошенькая», – сказал он и хотел ее поцеловать.

Изабелла быстро ударила его по лицу.

«Ах ты, дрянь этакая, – закричал он. – За кого ты себя принимаешь? А вот я задержу тебя здесь да поучу хорошим манерам!»

«О, Боже мой! Сеньор Сарредо, оставьте бедную девушку! – закричала Екатерина. – У нее нет матери, и она плохо воспитана. Послушай, Анна, ведь господин офицер похвалил тебя. Проси скорее прощения».

Изабелла пробормотала что-то, вовсе не похожее на извинения.

«Теперь, сеньор Сарредо, вы должны быть довольны. Становится уже поздно, надо скорее идти, а то, если я не вернусь домой вовремя, мой муж будет сердиться».

Сержант все еще стоял перед Изабеллой, загораживая ей дорогу. Дело принимало скверный оборот, и я сказала:

«А мной вы, господин офицер, не интересуетесь, Не очень-то это вежливо».

Он быстро повернулся и подошел ко мне.

«Карамба! Девчонка права. Посмотрим, так ли она красива, как бойка на язык».

И он уставился на меня.

«Клянусь Святым Иаковом! Эта так же прелестна, как и та, да и обходительнее. Ты разрешишь себя поцеловать, не правда ли?»

«Если желаете, то должны действовать сами!» – ответила я.

Он не заставил повторять себе это еще раз. Я ведь была не замужем и могла целоваться с кем угодно.

Екатерина воспользовалась таким оборотом дела и толкнула Изабеллу за ворота. Я последовала за ними. Очутившись за городскими стенами, в пустынной и безмолвной местности, я вздохнула с облегчением. Царила темнота, и только на снегу слабо отражалось звездное сияние. Все было тихо, только издали доносилось журчание воды. Я положительно не знала, что теперь предпринять.

Едва мы прошли с полмили, – продолжала донна Марион, глубоко вздохнув, – и были на половине дороги к гостинице, как сзади нас послышался какой-то шум. Обернувшись назад, мы увидели несколько темных силуэтов, которые быстро приближались к нам. Те, которые двигались впереди, несли высоко поднятые факелы, обливавшие снег красноватым светом. Раньше их скрывал выступ дороги. Теперь же с каждой секундой они приближались все ближе и ближе.

Мы не могли соперничать ними в быстроте. Местность была совершенно открытой. Нигде ни хижины, ни рва, где можно было бы укрыться. С минуту мы стояли в ужасе. Вдруг Екатерина велела нам бросить корзины и бежать к реке: там, вдоль берегов, росли густые частые ивы. Если нам удастся вовремя добежать до них, то можно будет еще спастись. Нам нужно было скрыться и вернуться в гостиницу позднее, когда минует опасность. А в это время Екатерина должна была направить преследователей по ложному следу.

Мы пустились бежать изо всех сил. К счастью, с наступлением ночи мороз усилился, и снег был крепок, иначе нас легко было бы найти по следам.

До первых кустов мы добежали, запыхавшись. Видно было, как движение факелов на дороге вдруг остановилось: они догнали Екатерину. Минуты через две темные фигуры ринулись вперед – по направлению к нам. Мы не стали больше смотреть, а бросились в самую гущу кустов, чтобы как-нибудь скрыться. В этой чаще ив, переплетавшихся с ветвями кустов, при наличии глубоких рвов в разных местах, трудно было отыскать кого-нибудь без собак, которых, слава Богу, у наших преследователей не было. Кроме того, на наше счастье, с реки поднимался туман.

Слышно было, как они подходили ближе. Но и туман становился все гуще. Скоро он совсем окутал нас. Звуки стали доноситься слабее. Ходить около реки, только что покрывшейся льдом после оттепели, было очень опасно.

Вдруг довольно далеко от нас послышался всплеск, проклятие – и затем все стихло.

Мы остались одни среди тумана и безмолвия. Прождав здесь некоторое время, мы пошли обратно на дорогу, но уже не могли ее отыскать. Всю ночь блуждали мы по снегу в тумане. Раза два мы чуть не упали в воду, и только треск льда предостерег нас от опасности. Усталые, мы опять подходили к берегу и старались оттуда пробраться сквозь чащу на дорогу, но напрасно. Мы уже давно потеряли всякую надежду попасть в гостиницу. В отчаянии я пыталась найти какую-нибудь заброшенную хижину, кучу дров или что-нибудь другое, где можно было бы укрыться от беспощадного холода, но все было напрасно.

Когда настало утро, мы были совершенно истощены. Мы промерзли до мозга костей. Около суток у нас во рту не было ни крошки. Искушение присесть и отдохнуть было непреодолимо, но мы знали, что это смерть. В конце концов мы пошли вперед, как лунатики. Изабелла была почти без сознания, и мне приходилось поддерживать ее.

Наконец – не знаю уж, где и когда – мы выбрались на ровное место, на котором виднелись следы колес. Это была дорога. Но едва я ступила на нее, силы мне изменили, и я упала в обморок.

Когда я пришла в себя, вокруг меня было темно. Я попробовала было встать, но почва ускользнула у меня из-под ног, и я сильно ударилась головой обо что-то твердое.

Я опять лишилась чувств. Когда я очнулась я увидела себя в телеге, которая мучительно подпрыгивала по дороге. Потом я разглядела человек пять. Среди них была молоденькая девушка, почти ребенок. Лицо ее уже было обезображено страданиями. Она подошла ко мне и влила мне в рот какой-то жидкости. То был довольно крепкий спирт, и я быстро оправилась. Тут я вспомнила об Изабелле!

«Где моя сестра?» – воскликнула я.

«Она лежит здесь», – отвечала женщина на ломаном голландском языке.

Изабелла лежала на куче старого платья. В головах у нее была грязная подушка. Бедная Изабелла, воспитанная среди такого комфорта! Она была без сознания. Лицо ее горело, ноги были холодны, как лед. Время от времени она тихо стонала. Я пощупала у нее пульс: он был очень част.

Я была вне себя от беспокойства, не зная, сколько времени она была в таком положении. Я спросила, который час. Был полдень. Мне стало досадно на самое себя, и я горько упрекала себя в своей слабости. Если бы ей оказать помощь сразу, то, быть может, она не дошла бы до такого состояния. Мне казалось, что я не сдержала какой-то священной клятвы, и эта мысль была для меня ужасна. Я старалась согреть ее руки и ноги и делала все, что могла. Но этого было мало. Потом я благодарила подобравших нас людей и спросила, кто они такие. Они спасли нас и старались помочь нам, чем только могли. То были бродячие французские актеры. Они, странствующие комедианты, привыкли к суровой жизни и даже не догадывались, что Изабелла была воспитана в княжеской роскоши и едва ли не в первый раз в жизни шла пешком по большой дороге. Они также засыпали меня вопросами, на которые я отвечала, как могла, рассказав им какую-то историю, из которой ясно было, как мы очутились на дороге. Они направлялись в Берген, куда мы менее всего желали бы попасть. Ибо откройся здесь наше настоящее имя, мы бы неминуемо погибли.

Но делать было нечего. Денег у нас не было, а у Изабеллы был сильнейший жар. Мы прибыли в город вечером и остановились в средней руки гостинице, посещаемой таким же бедным людом. С большим трудом мне удалось достать для Изабеллы и для себя жалкую комнатушку. Я не могла тратить много, да и боялась спросить что-нибудь получше из опасения навлечь на себя подозрение. Я уложила Изабеллу в постель и старалась помочь ей, как только могла. К болезням мне было не привыкать, и я знала, что нужно делать при такой лихорадке. Посылать за доктором было уже поздно: улицы были переполнены солдатами, и я никогда не дошла бы до его квартиры. Да и он не мог бы прийти к нам в этот час.

Всю ночь просидела я у постели Изабеллы, охлаждая ей голову, но лихорадка не уменьшалась. Утром я отправилась за врачом. Мне рекомендовали еврея Исаака ван Зоона, слывшего лучшим врачом в городе. Говорили, впрочем, что он жаден и не любит бедных пациентов. Я решила отдать ему все, что у меня было, а там посмотрим. Он, кажется, принял меня за дочь зажиточного горожанина и пошел со мной без всяких отговорок. Увидев нашу жалкую гостиницу, он помрачнел, но уйти уже было нельзя. Тем не менее он внимательно осмотрел Изабеллу. По-видимому, он очень любил свое дело и у постели больного на время забывал обо всем на свете. Он одобрил все, что я сделала, и оставил мне две склянки с наставлениями, не дав мне, однако, больших надежд.

Когда он собирался уходить, я спросила, сколько я ему должна.

«Обыкновенно я получаю золотой за визит, а иногда и больше, – сказал он. – Но, видя ваши трудные обстоятельства, я удовольствуюсь тем, что дадите. Впоследствии советую вам приглашать не столь дорогого врача. Я сказал, что надо делать. Но болезнь остановить нельзя: лихорадка пойдет своим чередом».

«Вы получите свой гонорар полностью, – промолвила я. – У нас немного осталось, но жизнь сестры для меня дороже всего».

После этого он стал гораздо приветливее и обещал зайти еще раз.

Когда он ушел, я бросилась к постели Изабеллы, заливаясь слезами. Неужели мы ушли так далеко и избежали страшных опасностей только для этого? Со всем усердием, на которое только способна, я молилась, чтобы она осталась жива. Пусть лучше я умру вместо нее. Я дала Богу обет, если она останется жива, принести Ему какую угодно жертву. Это был своего рода торг, который я хотела заключить с Богом, как это всегда делали и теперь делают католики.

Это был бессознательный возврат к старой вере, против чего так выступал всегда наш проповедник. То был страстный крик души, в отчаянии готовой перенести все, что угодно, только не грядущее несчастье.

Я встала несколько успокоенная после молитвы. Что бы ни говорили против старой веры, нельзя отрицать одного – она отлично приспособлена к человеческой слабости.

Дни проходили за днями. Изабелла не поправлялась. Исаак ван Зоон приходил к ней несколько раз, но ничего не мог поделать. Наш небольшой запас денег почти иссяк. Его визиты обходились дорого и производили неблагоприятное впечатление на хозяина гостиницы, которому мы должны были все больше и больше.

Однажды Исаак ван Зоон, собираясь уходить, сказал:

«Ваша сестра очень плоха. Она крепкого сложения, но у нее нет сил перенести эту болезнь. Она, по-видимому, истощила себя угнетенным настроением, а может быть, у нее был внезапный шок – вам это лучше знать».

Не получив ответа, он пытливо посмотрел на меня. Что я могла ему ответить?

«Завтра, а может быть, и раньше, наступит кризис, – начал опять ван Зоон. – Если у нее хватит сил, она выдержит его, в противном случае…»

Он не договорил и повернулся, чтобы идти. Я еще не успела заплатить ему и сказала:

«Сегодня я могу заплатить вам только половину того, что вам полагается. Деньги у нас все вышли».

Он резко прервал меня:

«Это плохо, очень плохо. Деньги – самая необходимая вещь. Я не себя имею в виду – я приду завтра, если вы и ничего мне не заплатите. Но если ваша сестра поправится, для нее необходима будет самая лучшая пища и вино, а это вещи очень дорогие. Что вы тогда станете делать?»

«Не знаю, – отвечала я. – Бог мне поможет».

«Конечно, конечно, – сказал он с усмешкой. – Уж слишком многие надеются на Него, и Его помощь нередко приходит с опозданием. У меня есть одно лекарство, но оно стоит очень дорого – два золотых даже для меня самого. А у вас ни одного не осталось. Впрочем, если вы пожелаете, есть средство добыть деньги».

Его лицо с крючковатым носом и редкой бороденкой стало похоже на лицо фавна, когда он подошел ко мне и шепнул на ухо одну вещь.

«Если моя сестра останется жива, я подумаю, – отвечала я. – Но я поставлю свои условия. Присылайте лекарство, о котором вы говорили. Я расплачусь за него, но только в том случае, если сестра будет жива».

Таким образом дело было улажено.

– Неужели вы бы пошли на это, донна Марион! – в ужасе воскликнул я.

Она покраснела до корней волос, но, гордо выпрямившись, отвечала:

– Я сама себе хозяйка и никому не обязана отдавать отчет. Разве я не дала обета не отступать ни перед чем, если это понадобится? Я никогда не отказываюсь от своего слова.

Она замолчала. Потом, высоко подняв голову, но стараясь не глядеть на меня, продолжала:

– Через час я стояла в коридоре, торгуясь с хозяином из-за счета. Когда дело было наконец улажено и он ушел, дверь сзади меня отворилась, и появился господин Лафосс, глава странствующей французской труппы.

«Я слышал ваши переговоры с хозяином, – сказал он. – Дверь была полуотворена. Он – каналья. Но если вам нужно денег, то сегодня вечером мы даем спектакль в присутствии коменданта дона Федериго Амараль. Он щедрый человек, но терпеть не может простых женщин. Моя жена, которая должна была играть сегодня главную роль, внезапно заболела. Если бы вы согласились занять ее место, то оказали бы нам огромную услугу и, кроме того, заработали бы кое-что для себя».

Подумав немного, я приняла это предложение. Конечно, я получу немного – недостаточно для моих нужд. Однако я была рада всякому заработку. Хотя его предложение и не устраивало меня, но оно было почетно в сравнении с предложением ван Зоона.

Часа на два я могла оставить Изабеллу без всяких опасений: она лежала как мертвая, не имея сил ни двигаться, ни причинить себе какой-нибудь вред. Кроме того, при ней оставалась одна из женщин, которая должна была уведомить меня, если ей станет хуже.

Таким образом, актеры одели и загримировали меня. Лафосс в восторге от своей выдумки помог мне выучить мою роль, которую, впрочем, нетрудно было запомнить. По-видимому, я сыграла ее недурно, потому что, как только кончилась пьеса, дон Федериго прислал за мной и, похвалив мой французский язык, дал три золотых. Он говорил еще что-то, но я уже забыла теперь что.

Я вернулась домой позднее, чем рассчитывала. Было уже около полуночи, когда я вошла в комнату. Поблагодарив дежурившую около больной женщину, я отослала ее к себе, потом, сбросив свой костюм, облачилась в свое прежнее платье и села около постели, закрыв лицо руками. Я чувствовала большую слабость, хотя спать мне не хотелось. Не знаю, сколько времени я так сидела, как вдруг почувствовала, как горячая рука коснулась моей головы.

Я сильно вздрогнула и открыла глаза.

«Изабелла!» – крикнула я в ужасе.

Она лежала передо мной, пристально глядя на меня неестественно расширенными глазами. Ее лицо было белее подушки.

«Я спала, Марион, – сказала она едва слышным голосом. – Отчего на тебе такое странное платье?»

«Молчи, дорогая, – отвечала я. – Не разговаривай. Прими это лекарство и постарайся заснуть».

Кризис наступил раньше, чем предполагал ван Зоон. Я дала ей назначенного им лекарства. Она приняла и крепко заснула. Я была взволнована. Неужели мои молитвы услышаны? Неужели она останется в живых? Я стала около нее на колени, стараясь сохранить спокойствие.

Часа через два она опять открыла глаза.

«Марион», – прошептала она.

«Что, дорогая»?

«Я чувствую себя очень плохо. Не можешь ли ты дать мне чего-нибудь?»

Я дала ей приготовленного для нее вина.

«Дай еще», – промолвила она.

Я дала ей опять, после чего она сказала:

«Бедная Марион, много тебе пришлось вытерпеть из-за меня, а я и не поблагодарила тебя».

«Не разговаривай, Изабелла!»

«Я должна говорить, Марион, я чувствую, что мне недолго остается жить».

«О, не говори так, Изабелла», – воскликнула я в отчаянии.

«Наклонись ко мне поближе, Марион, – начала она опять. – Мне многое нужно сказать тебе, прежде чем я умру, а силы мои быстро иссякают».