Поль Бертрам
Тень власти

Я удивляюсь, почему герцог нарушил в этом случае общее правило. Конечно, дон Педро давно уже живет в Голландии и надо было дать ему какое-нибудь назначение. Но все-таки это очень странно. Впрочем, это дело герцога, и миссия дона Педро, очевидно, направлена столько же против еретиков, сколько против меня, если не больше. В письме, которое предъявил мне дон Педро, говорилось, правда, только о духовных делах, но я не знал, нет ли у него каких-нибудь секретных полномочий.

– Судя по сведениям, которые мы имеем из частных источников, а также по вашим собственным донесениям, ересь, по-видимому, распространилась здесь с особенной силой. Поэтому меня послали сюда, чтобы сделать все, что будет возможно. Я особенно рассчитываю на вашу помощь, дон Хаим. Вы, конечно, действовали сообразно тем спискам, которые мы вам прислали и арестовали или, по крайней мере, отдали под надзор поименованных там лиц?

– О каких списках вы говорите? – смело спросил я. Его лицо потемнело.

– О списках, которые были приложены к полученному вами письму.

– Я не получал никаких списков. Я покажу вам письмо, чтобы вы могли убедиться сами.

И я взял пакет, из которого предварительно вынул эти проклятые списки. К счастью, это можно было сделать, так как о них в письме не говорилось.

Он пробежал письмо и устремил на меня испытующий взор.

– Это странно, – сказал он. – Человек, привезший это письмо, еще здесь?

– Нет. Я отослал с ним мой ответ. Разве этот ответ в Брюсселе не получили?

– Насколько я знаю, нет. Все удивлялись вашему молчанию.

– Я отправил свое письмо дня через два после получения этого. Отвечать мне, впрочем, было почти нечего.

– Какой дорогой поехал этот человек? – спросил он, размышляя.

– Обычной дорогой, вероятно. Я приказал сопровождать его до Тильберга, где кончается подведомственный мне округ. Не могу вам сказать, что с ним случилось потом.

На самом деле произошло следующее. Я приказал в нужный момент привести к себе посланца и стал разносить его за то, что одного письма будто бы не оказалось. Он клялся всеми святыми, что этого не могло быть и что он глаз не спускал с мешка, в котором были письма. Этому, конечно, я охотно верил, но продолжал настаивать на своем, грозя ему пытками, если он не скажет. Он бросился передо мной на колени, умоляя о пощаде и уверяя, что он ни в чем не виноват. В конце концов я как будто смягчился и ограничился только тем, что удалил его со службы, заявив ему, что я не могу больше полагаться на него. Ради жены и детей я дал ему денег и приказал ему убраться куда угодно, хоть к принцу Оранскому или самому черту, предупредив его, что если он когда-нибудь осмелится появиться в Брюсселе или здесь, то я прикажу его повесить.

Дон Педро, конечно, ничего этого не знал. Он стоял передо мной в полном недоумении, которое никак не мог разрешить.

– По временам мне казалось странным, что в полученном мною письме так мало сведений. Впрочем, нельзя быть в претензии, когда письмо идет из главной квартиры. Списки были длинны?

– Да, кажется, они были исчерпывающе полными. Во всяком случае в них были внесены имена еретиков, которые выделяются своим богатством и положением, словом, вожаков всего дела. На них нам указало одно лицо, вполне заслуживающее доверия.

Он хотел что-то прибавить, но удержался.

– Может быть, эти списки были вынуты в Брюсселе, – хладнокровно заметил я. – Шила в мешке не утаишь.

Дон Педро подумал с минуту.

– Как бы там ни было, – сказал он, – мы можем получить эти списки еще раз. Я могу послать за ними в Брюссель. Впрочем, может быть, и у меня найдется копия с них.

Я, конечно, был уверен, что найдется.

– Затем я убежден, – продолжал он, – что и вы не дремали. Вы известны как верный сын церкви. Вы, вероятно, и сами составили такие списки и даже, может быть, произвели кое-какие аресты.

– Нет, – отвечал я, пожимая плечами. – Начать с того, что здесь было много неотложных дел. Время военное. Затем вследствие этой несчастной ошибки отца Балестера весь город пришел в крайнее возбуждение и пришлось его успокаивать. Иначе богатые еретики – я не мог разузнать о них в один день – первыми спаслись бы бегством. И хотя моя власть ничем не ограничена, однако герцог, отпуская меня сюда, советовал мне действовать медленно и осторожно. Вы знаете его образ действий. Он нетерпеливо кивнул:

– Да, конечно, герцог – великий полководец и государственный муж. Но церковь не всегда может ждать. Мы отвечаем за каждую душу, которая гибнет вследствие нашей небрежности.

Тут опять проявилось то страшное лицемерие, против которого восставали мои чувства. Со временем я привык к нему, но в ту минуту оно вызывало во мне неописуемое отвращение.

– Ваша совесть должна быть чиста, ваше преподобие. Вы-то, уж, конечно, не упустили ни одного случая изловить и сжечь еретика и таким путем спасли множество душ.

Он взглянул на меня, но его лицо было непроницаемо.

– Что касается списков, – продолжал я, – то очень жаль, что они потеряны. Но было неблагоразумно доверять их обыкновенному курьеру. Ваша копия едва ли может пригодиться, ибо, если оригинал был украден, то лица, которых это касается, без сомнения, уже предупреждены. За последние две недели из города уехало очень много народу. Не прикажете ли еще стаканчик вина? Нет? Это настоящее вино и не горячит человека. Некоторых из них я, сказать по правде, и сам подозревал в принадлежности к новой религии. Те, которым нужно было уехать, без сомнения, поторопились это сделать прежде, чем замерзнут реки. Поэтому в моем последнем письме, которое, по-видимому, не дошло, я просил герцога дать мне инструкции, так как мне не хотелось брать на себя всю ответственность за преследования. Не получив ответа, я заключил, что герцог не желает, чтобы я что-нибудь предпринимал.

Дон Педро весь побагровел, пока я говорил это. Наконец он понял, что добыча окончательно ускользнула из его рук, а с нею и золото. Невероятно, чтобы он совершенно забыл о нем.

– Вы понимаете, что вы говорите? – хрипло спросил он.

– Вполне. Во всем этом виноваты ваши брюссельские порядки.

– Но вы могли бы сообразить и без особых приказаний, – вскричал он. Гнев, и разочарование взяли верх над его обычной осторожностью. – Какая польза в неограниченной власти, если вы не хотите пустить ее в ход? Вы могли бы…

– Дон Педро, вы не герцог Альба, чтобы указывать мне на то, что я мог бы, – холодно перебил я.

Самообладание вернулось к нему моментально.

– Прошу извинения, дон Хаим. Я не хотел сказать чего-либо обидного. Но вы понимаете, что для ревностного пастыря душ это великое разочарование.

– Конечно, я вам вполне сочувствую. Но что тут можно сделать? В конце концов Божья кара, несомненно, настигнет виновных.

Он опять искоса взглянул на меня. Но едва ли он мог прочесть что-либо на моем лице. Он уставился в пол и сидел несколько минут молча.

– Может быть, не все успели уехать, – сказал он наконец. – Ведь я прибыл сюда совершенно неожиданно. Я сначала попробую отыскать списки. Прошу вас приказать, чтобы никто не смел выехать из города без особого на то разрешения.

– Я сделаю это сейчас же, – отвечал я.

– Что касается остального, то я постараюсь сделать все, что могу. Такие списки никогда не бывают полны, и мы еще посмотрим. Может быть, вы знаете кое-кого, чье имя не внесено в них. А пока мне остается только благодарить вас еще раз за гостеприимство, дон Хаим.

С этими словами он поднялся.

– Наоборот, я должен благодарить вас, – отвечал я. – Надеюсь, что вы останетесь моим гостем, пока не подыщут дом, достойный вас и вашего сана. Позвольте рассчитывать, что вы окажете мне честь и будете обедать у меня. Графиня будет очень рада познакомиться с вами.

Он был изумлен:

– А я и не знал, что вы женаты.

– Я женился недавно – на дочери сеньора ван дер Веерена, первого бургомистра этого города, который с таким трудом удерживал в повиновении его жителей, пока я не прибыл. Он полуиспанец родом. Его мать была донна Изабелла де Гериандец и Виллар.

– Поздравляю вас, дон Хаим. Когда настанет время, я буду счастлив приветствовать графиню.

Я проводил его до комнат, которые отвел для него. Потом вернулся к себе в кабинет и остановился в раздумье. Невольно мои глаза обратились к окну, как со мной всегда бывает, когда я остаюсь один. Перемежающиеся свет и тени имеют для меня какую-то особенную прелесть.

Когда я смотрел в окно, луч бледного январского солнца вдруг загорелся над высокими темными домами. Воздух был довольно плотен, и дым, не будучи в состоянии подняться вверх, висел над крышами. Надо всем было серое небо. Такой вид и всегда-то был суров и мрачен, а сегодня в особенности. Но мне нравился этот вид, я любил его ради того, о чем когда-то мечтал у этого окна. И вдруг мне захотелось знать, будем ли мы вспоминать наши надежды и желания, когда все пройдет, будем ли мы сожалеть тогда, что они превратились в ничто.

Что касается сегодняшнего утра, то я храбро выдержал испытание. На сегодняшний и на ближайшие дни я оставался еще хозяином положения. Если у дона Педро и были поползновения низложить меня, предполагая, конечно, что он имел достаточные для этого полномочия, то сегодня он увидел, что это ему не удастся. Он умный человек и, без сомнения, понял, что ему выгоднее согласиться с моим объяснением, тем более что оно могло быть и истинным. И вот теперь он сидит в своей комнате, взвешивая свои шансы, посматривая на списки и ломая себе голову над вопросом, кто мог вырвать у него добычу. Пусть подумает над этим некоторое время. Когда он в конце концов догадается, – ибо обо всем можно догадаться, если хорошенько приняться за дело, – то все будет зависеть от его полномочий и честолюбия и… от меня, ибо охота за тигром – дело нелегкое. Правда, остается еще король. Но есть вещи, которые решаются прежде, чем его позовут рассудить их.

Увидим.

Я сделал все необходимые распоряжения относительно охраны ворот. После этого я пошел к донне Изабелле и попросил ее уведомить обо всем ее отца. Срок, который я дал, уже истек несколько дней тому назад. Если те, имена которых внесены в списки, еще не уехали, то они должны сделать это немедленно. До сегодняшнего вечера я сделаю для них все, что можно, но после этого я снимаю с себя всякую ответственность.

Вечером того же числа.

Обед кончился. Когда я представил дона Педро моей жене, он был изумлен. Я заметил, что он был поражен ее красотой. Сегодня она имела величавый вид. Что касается дона Альвара, то он просто ошеломлен. Он сразу готов был броситься к ее ногам. Он сидел слева от нее, а дон Педро – справа, на почетном месте. Оба они старались превзойти друг друга в любезности, но солдату было далеко до монаха, который был незаурядным человеком и в совершенстве владел искусством нравиться женщинам. Это был наш первый большой обед, и она великолепно сыграла свою роль хозяйки.

Дон Педро – человек неглупый. За обедом завязался спор о том, куда поместить помощника дона Альвара. Я разрешил этот вопрос холодно и авторитетно. Дон Альвар хотел было возразить мне, но дон Педро предупредил его:

– Мы должны просить вас, дон Хаим, извинить нас за беспокойство, которое мы вам доставили своим неожиданным прибытием. Удивительно, как вы сумели устроить нас всех в такое короткое время. Не могу не удивляться, как твердо и вместе с тем спокойно вы правите своим королевством. Учитесь у нашего хозяина, дон Альвар.

Это было сказано довольно ехидно. Но дон Альвар всегда испортит игру, слепо и без всяких колебаний повинуясь дону Педро, как хорошо выдрессированная собака, и показывая тем самым, что он послан исполнять приказания дона Педро – против меня, разумеется.

Дон Педро, несомненно, неглупый человек. Любопытная предстоит нам борьба.

10 января.

Вот уже десять дней, как дон Педро здесь. Я не знаю, насколько удалось ему накинуть мне на горло петлю. Несомненно, он хлопочет об этом, ибо для человека с его темпераментом, привыкшего к образу действии инквизитора, не может быть приятно занимать второе место, когда он мог бы оказаться и на первом. Некоторое время он, ввиду опасности, еще будет колебаться, но едва ли это продолжится долго.

Повторяю, мне неизвестно, насколько хлопоты его были до сего времени удачны. Мне приходилось довольствоваться созерцанием его улыбки, но она не говорила мне много. Он, со своей стороны, внимательно изучает глаза моей жены, но мне кажется, что этим его наблюдения не ограничиваются.

Моя жена держит себя по-прежнему. Ни малейшего намека на то, что она видит ту борьбу не на жизнь, а на смерть, которая происходит возле нее. Но она не может не знать этого, ибо в самый день приезда дона Педро я сообщил ей о данных ему полномочиях и просил ее быть осторожной. Я сказал ей все, что позволила моя гордость, и она должна была понять меня.

Сегодня утром я остался с ней вдвоем, и ее обращение стало, как всегда, вежливым и холодным, как лед. Но в присутствии моих гостей она довольно оживлена и весела.

13 января.

Маска, надетая доном Педро, непроницаема. Впрочем, после моей последней записи прошло всего несколько дней, а на все нужно время. Такая борьба в особенности требует всякой подготовки. Бывают положения, в которых нельзя спешить. В этом я совершенно согласен с доном Педро.

Он начал свои действия очень скромно, в ограниченном масштабе и в совершенно необычном духе. Ему удалось поймать человека, который громко читал своей семье Библию. За это многие были сожжены, но дон Педро довольствовался тем, что конфисковал его имущество и на некоторое время посадил в тюрьму.

– Человек этот был слишком прост и введен в заблуждение, – говорил дон Педро.

Он пошел еще дальше и дал денег жене и детям арестованного, чтобы удержать их от отчаяния.

Он произнес в воскресенье великолепную проповедь в церкви Святой Гертруды.

Мои офицеры, по крайней мере те, которые понимали по-голландски, слушали с разинутым ртом. Это действительно был образец красноречия, и даже на мою жену это произвело впечатление. Должно быть, дон Педро чувствует себя крепко на своем месте, если решается на такие вещи. Он отлично играет свою роль, и его лицо принимает апостольское выражение. Борьбы с ним, очевидно, не миновать.

15 января.

Сегодня в первый раз на губах дона Педро мелькнула злорадная улыбка, плохо вяжущаяся с апостольским выражением его лица.

Она была вызвана, конечно, не мной, но в подобных случаях нужно держать себя в руках, чтобы этого не мог видеть никто. Когда он прощался после обеда с Изабеллой, в его глазах мелькнул огонек тайного триумфа. Когда его глаза встретились с моими, этот огонек сразу погас, как будто его никогда и не было. Но я ясно видел его. И я знаю, что он теперь понял все и надеется извлечь из этого большую для себя пользу.

Присутствие Изабеллы придает еще больший азарт игре приятно воображать, что эта прекрасная и гордая женщина будет на коленях умолять пощадить жизнь ее мужа, а ты или согласишься, или отвергнешь ее просьбу, смотря по обстоятельствам. Желал бы я знать, как поступит Изабелла, если дело дойдет до этого впрочем, я надеюсь, что дело не дойдет до такой крайности.

Несколько позднее дон Педро нарочно зашел ко мне, чтобы переговорить относительно какого-то человека, которого арестовали за продажу недозволенных брошюр богословского содержания. Вследствие необычного образа действий, которого держался дон Педро относительно еретиков, доносы сыпались к нему, как из рога изобилия: не Бог знает каким грехом казалось заработать немного денег, донося на человека, если известно, что он отделается тюремным заключением на месяц я штрафом. Торговля запрещенными книгами является, вврочем, делом серьезным. А дон Педро предложил мне отпустить этого человека!

– Он был только орудием, – говорил он, – кроме того, он осознал свое преступление.

Конечно, осознаешь свое преступление, впереди видны пытки и костер.

– Неужели мы не можем отпустить его, дон Хаим? – спросил дон Педро. – Это не по правилам, я это понимаю. Но иногда снисходительностью можно сделать больше, чем строгостью и суровостью.

Это было довольно дипломатично со стороны дона Педро, но захватить меня врасплох было мудрено.

– Что касается души этого человека, то, конечно, в этом деле вы являетесь единственным судьей, и я не стану оспаривать вашего приговора. Но его преступление остается, и я обязан предать суду этого человека, если бы вы и отпустили его. Это дело получило теперь огласку, а закон требует в этом случае смерти. Я должен предоставить мудрости святой церкви решить, что лучше в подобных обстоятельствах – строгость или милосердие, хотя до сего времени она не очень-то была склонна к первой. Если я не ошибаюсь, в день вашего приезда вы сами говорили, что в своих мерах она, к сожалению, не может обойтись без строгости.

– Это правда, – отвечал он. – Может быть, без нее и нельзя обойтись. На вас это неприятно подействовало, дон Хаим. Но когда я вижу этих несчастных людей, которым приходится терпеть за грехи других, мне всегда бывает жаль их. Преследований избежать нельзя, но, мне кажется, нет надобности возбуждать их постоянно. Люди, занятые моим делом, обыкновенно слывут жестокими и очень часто это неверно. Вы, вероятно, были того же мнения обо мне, дон Хаим. Это я заключаю по некоторым вашим словам, сказанным в день моего приезда.

– Я считаю вас ревностным пастырем и продолжаю думать так до сих пор, ваше преподобие. Чувства, вами выраженные, делают честь вашему сердцу, и я желаю только заслужить ваше расположение, чем могу. Но в этом случае, к сожалению, я не могу уступить вам. Закон не оставляет для меня никакого выбора.

– Я боялся, что вы так и ответите мне. Ну пусть все идет своим чередом, – сказал он и простился со мной.

Было чрезвычайно забавно видеть дона Педро в роли адвоката, хлопочущего о помиловании. Мне удалось узнать кое-что о его прошлой жизни, и эта внезапная мягкость сердца показалась мне особенно интересной. Что касается торговца запрещенными книгами, то я не могу ему ничем помочь. Он не должен был позволять, чтобы его поймали так легко. Человек, занимающийся таким ремеслом, похож на человека, идущего на битву: ему может посчастливиться, но он может и встретить смерть. Это уж не моя вина. Хотел бы я знать, какие цели преследовал дон Педро, разыгрывая эту маленькую комедию.

Теперь уже довольно поздно. Неужели он не нашел против меня достаточно улик? После обеда он смотрел так самоуверенно. Может быть, ему надо преодолеть некоторые затруднения. Если бы ему удалось вкрасться в мое доверие, то это, конечно, облегчило бы ему его задачу. Впрочем, мне все равно – готов ли он или нет. Он ведет тонкую игру и предает себя в мои руки.

Через день или два он переезжает в собственное помещение. Теперь, дон Педро, судьба наша будет скоро решена.

16 января.

Судьба решена.

Сегодня после обеда я вернулся домой неожиданно. Пройдя через залу, которая вела в жилые комнаты, и раздвинув портьеры, отделявшие ее от ближайшей комнаты, я увидел мою жену, которая стояла у окна и смотрела на площадь, уже окутанную темнотой.

По своему обыкновению, я закрыл дверь очень тихо. Ковер заглушал звук моих шагов. Кроме того, я ходил легкой, бесшумной походкой – наследственной с материнской стороны походкой тигра, как говорили. Моя жена не слышала моего приближения и продолжала стоять у окна, глядя на умирающий день. Она стояла безмолвно, только ее губы шевелились. Мне хорошо был виден ее профиль, на который падал последний отблеск света. Я не хотел застать ее врасплох – к чему? – но в выражении ее лица было что-то такое, что заставило меня остановиться и затаить дыхание. Я не мог разобрать слов, которые она произнесла. Осторожно подвигаясь вперед, я подошел к ней почти вплотную, так что мог слышать то, что она шептала.

– На его гербе изображен тигр, – говорила она сама с собой, – и он сокрушит его, как сокрушил многих, как сокрушил меня. Я видела это по его глазам. Я должна желать этого, ибо я его жена. И эту цепь я буду носить до самого конца. Вся жизнь еще впереди, я так молода. Боже, помоги мне не молиться о смерти моего мужа.

И, прислонившись лбом к твердому, холодному стеклу, она упала на колени.

Я вышел так же бесшумно, как вошел, придерживаясь за стену, пока не дошел до двери. Тихо поднял я занавес и пошел в свою комнату. Пусть исполнится желание Изабеллы. Это не так уж и трудно. Время теперь военное. Сначала нужно, однако, привести в порядок некоторые дела. Но это не займет много времени. Может быть, она и права. Ибо бывают минуты слабости, которые можно искупить только смертью. Разве это невозможно? Но что же я еще могу сделать? Дон Педро будет мне очень благодарен. Он будет удивляться, почему тигр вдруг стал таким тихим и кротким.

18 января.

Дни идут так же, как и раньше. Дон Педро все наклоняется над креслом Изабеллы, а она смотрит на него по-прежнему. Дней через десять я смогу наблюдать за ними с моего места, пока не настанет всему конец.

Жаль, что нельзя теперь же расправиться с доном Педро, но я не должен предоставить моей беззащитной жене считаться с последствиями моего деяния. Имя, которое она носит, должно служить к ее защите, а не к гибели. Если я умру прежде, чем дон Педро предъявит мне свое обвинение, то мои родные достаточно влиятельны, чтобы оградить мою жену, хотя бы ради носимого ею имени. Дон Педро знает это так же хорошо, как и я.

19 января.

Сегодня его преподобие покинул мой скромный дом и переехал в свою собственную квартиру. Я рад этому, ибо теперь он уже не может постоянно изучать выражение глаз Изабеллы. Что касается дона Альвара, то я не обращаю на него внимания: он человек неумный.

Инквизитор – я могу называть его так, хотя сам он, быть может, недолюбливает это название – поселился неподалеку от городской площади – места своих будущих подвигов. Он как будто проснулся и принялся действовать. Когда я зашел сегодня в тюрьму, она, к моему изумлению, оказалась наполовину заполненной. Все арестованные – люди богатые, и улики против них неоспоримы, по крайней мере с инквизиторской точки зрения. Очевидно, дон Педро, если захочет, может быть мастером своего дела. Впрочем, при той системе, которая применяется инквизицией, это не особенно трудно. Всегда найдутся лица, которые не побрезгают стать предателями, тем более что церковь платит добросовестно и щедро. Раз пущенная в ход, эта штука становится чем-то вроде бесконечной цепи, звенья которой несокрушимы. Искусство, с которым они сотворены, сделало бы честь самому дьяволу.

Вот он схватил первую жертву невзирая на то, виновна она или нет. Ее вздергивают на дыбу и пытают до тех пор, пока она не сознается, в чем нужно, как относительно себя, так и относительно дюжины других лиц. Затем эту жертву бросают в тюрьму, неизвестно за что и по какому праву. Вот цепь уже захватила целую сотню людей. И, конечно, среди них всегда окажутся такие, которые не вполне слепы и послушны, как этого требует церковь, которые богаты и, может быть, прекрасны, если это женщины. Церковные каноны вбиваются в сердце каждого, словно железные гвозди, разделяя родителей и детей, мужей и жен. Все связи рушатся, если падет подозрение на кого-либо из членов семьи: дети считают себя тогда свободными от повиновения родителям. Жены перестают соблюдать обеты верности. Жена и дети такого человека, если он даже неповинен, изгоняются, как нищие, на них ложится клеймо позора. А когда сын делает донос на отца или жена на мужа, то они получают награду и наследство. Надо удивляться еще, если кому-нибудь удается избегнуть доноса.

Раз жертва попалась, для нее уже мало надежды: ни Божеские, ни человеческие законы не могут ее спасти, если не захочет того инквизитор. Конечно, можно жаловаться в Рим, если есть деньги и досуг! Но если и придет оттуда отмена приговора, то что в ней толку для человека, тело которого все изломано при пытках или уже начало гнить в тюрьме? Конечно, они могли бы защищать себя. Но как? Все улики и имена свидетелей скрываются от них. Принимается свидетельство любого негодяя. При таких условиях сам святой Павел едва ли ускользнул бы от обвинения.

«Пусть те, которые осуждены невинно, ободрятся, – говорит Франческо Пенья. – Ибо они страдают за истину и получат пальму мученичества».

Воистину, если б у меня не было такой крепкой веры, я сам сделался бы еретиком. Но какое я имею право порицать? Разве я сам не пустил в ход эти средства, чтобы добыть себе жену? Мне кажется, что когда человек стоит уже в конце своей жизни и оглядывается назад, то он видит вещи в совершенно другом свете и, быть может, в более верном, но уже поздно.

20 января.

Время идет. Я довольно давно не вижу Изабеллу – неделю или, самое большее, дней десять. Странно, что я еще хочу видеть ту, которая с нетерпением ждет моей смерти. Но из всех странных вещей в жизни – любовь самая странная.

Сегодня утром мы сидели за столом после завтрака. Я смотрел на нее, ожидая от нее слова, которое могло бы смягчить наши отношения за эти последние дни. Это было, конечно, неразумно с моей стороны. Она как-то невзначай упомянула о доне Рюнце. Не знаю почему, но она не любит его. Она предпочитает Альдани, на которого нельзя положиться, – быть может, потому, что он, как итальянец, обладает такими мягкими манерами.

– Вы несправедливы к дону Рюнцу, – сказал я. – Вы вполне можете положиться на него. Запомните это.

Она взглянула на меня вопросительно.

– Солдат никогда не уверен в своей жизни, – прибавил я. – Вы можете вдруг оказаться одинокой.

Ни один мускул не дрогнул на ее лице.

– Хорошо, дон Хаим, я это запомню, – холодно отвечала она.

Я начинаю думать, что у этой женщины нет сердца.

Вечером прибыл к нам к обеду дон Педро – очевидно, не без задней мысли. Дон Альвар все еще остается у нас, тоже не без задней мысли. Я даже рад, что скоро всему этому наступит конец, ибо мне надоело видеть, как эти люди сидят за моим столом и как меняется моя жена, входя в комнату. Первые дни это была настоящая азартная игра, которая нравилась мне, потому что ставка была так велика. Но теперь результат виден уже заранее, и игра не вызывает более азарта.

Изабелла имеет странное влияние на людей. Обыкновенно она держит себя холодно и высокомерно, а подчас и оскорбительно. Но вдруг она улыбнется, и тогда ей все прощаешь. Даже самое оскорбление, нанесенное минуту тому назад, делается лишь удовольствием. Я замечаю, что ее чары действуют на дона Педро. Она действует на него бессознательно. Это опасная затея, Изабелла. Но при наших отношениях невозможно предостеречь ее от этого.

Я написал дону Рамону де Озунья и просил его приехать сюда. Я думаю, что он сделает это ради меня. Его присутствие и его положение будет достаточной охраной для моей жены.

23 января.

Сегодня было аутодафе – второе со времени моего прибытия в Гертруденберг. На этот раз оно было действительно совершено и притом по всем правилам искусства, не хуже чем где-нибудь в Испании.

Наши аутодафе не были многочисленны: двое были сожжены да двое повешены – всего четверо. Городок был невелик, и в это время мы не могли развернуться более пышно. Но обстановка была безукоризненна, зрелище было весьма назидательное. Среди жертв были два лица, которые были внесены в список и которые замешкались, несмотря на мое предостережение. Они, вероятно, не успели продать свои дома и товары, как им хотелось, и медлили, пока их не схватили. Теперь они уж не потребуют обратно ни своих домов, ни своих денег. Их сегодня утром передали мне для наказания с обычной просьбой о помиловании – пусть-де мой приговор не повлечет за собой смерть или пролитие крови.

На мой взгляд, это самое бесстыдное издевательство со стороны церкви, ибо горе тому представителю светской власти, который вздумает согласиться на эту просьбу! Но церковь просит о милосердии, и таким образом вся ответственность падает на других.

Я не знал об этих двух жертвах, пока сегодня утром мне не вручили список с именами. Впрочем, если бы я даже и знал, все равно я ничего не мог бы сделать. Всякое сопротивление с моей стороны только ускорило бы кризис. Внезапный переход дона Педро от кротости к суровости заставляет и меня держаться настороже. Несомненно, он знает все. От этих двух жертв он, конечно, сумел получить все сведения, которые ему были нужны. Он ведь не станет стесняться с пытками.

Вы не должны смотреть на меня с таким холодным презрением, донна Изабелла. Посмотрите на дона Педро. Кровь этих четырех несчастных падет не на мою голову, а скорее на вашу и дона Педро. Ваше желание должно быть исполнено. Если кроме одного, смерти которого вы желаете, пострадают еще некоторые, то вам об этом горевать нечего. За все надо расплачиваться. Не будь вас, положение создалось бы иное, ибо я готов был уничтожить дона Педро, если б даже это и внушало вам страх. Это было бы дьявольским делом – мне не хочется сознаваться в этом даже на этих страницах, но я уверен, что это мне удалось бы. И эти люди не пострадали бы. Как бы то ни было, теперь время уже упущено.

Дон Педро не только выискивает имущество, которое можно было бы конфисковать, но и арестует лиц, принадлежащих к разным классам населения – женщин, детей и даже бедных простолюдинов. Я не могу угадать его цели, но не такой он человек, чтобы делать что-нибудь без уважительных причин. Нужно будет позаботиться о том, чтобы бразды правления не ускользнули из моих рук раньше времени.

Сегодня бросилась передо мной на колени прямо на снег какая-то женщина, умоляя пощадить ее дочь. Сегодняшний день показал, что инквизитор принялся за дело серьезно.

– Вы спасли мадемуазель Бреголль, – кричала женщина, – вы можете спасти мою дочь. Она также невиновна и также прекрасна.

Женщина была в полном отчаянии, но я ничего не мог сделать для нее.

Не знаю, была ли донна Марион на сегодняшнем аутодафе. Я не видел ее со дня своей свадьбы. Навещая мою жену, она бывает у нас, когда меня нет. Мы неоднократно приглашали ее к себе, например, в Рождественский сочельник, но напрасно. Я слышал, что ее матери стало хуже. Не следует ли посоветовать ей поскорее покинуть Гертруденберг? Впрочем, дон Педро едва ли поднимет опять это дело после того, что случилось.

Все эта напомнило мне об отце Балестере, который как-то вышел было у меня из головы. Это дело также надо уладить окончательно. Но я не буду предъявлять его исповеди. Для донны Марион это не имеет значения, да и для меня также. Конечно, он сделал все возможное, чтобы погубить меня, но теперь его ухищрения кажутся пустяками и не стоит мстить таким людям, как отец Балестер.

24 января.

Вчера вечером, вернувшись домой, я застал дона Педро, который сидел с Изабеллой. Совершенное утром аутодафе, казалось, нисколько не омрачило их беседы. Дон Педро сказал, что он пришел переговорить со мной о кой-каких служебных делах, и так как они спешного характера, то он решился дождаться меня. Я был убежден, что ничего тут спешного не было и что с делами отлично можно было повременить до завтра. Я просил его отобедать с нами, на что он согласился.