Бернар Миньер
Спираль зла
Bernard Minier
Un oeil dans la nuit
© XO Éditions, 2023. All rights reserved. Published by arrangement with Lester Literary Agency
© Егорова О. И., перевод на русский язык, 2024
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
* * *
Посвящается Амбре, Карлосу, Эмилии и Изабель, которые знают почему
Ужаса не бывает без воображения.
Артур Конан Дойл
Пролог
– Я умираю, отец мой.
Пациент смотрел прямо на священника. Он сощурил глаза в полутьме палаты, и они живо блеснули из-под прикрытых век.
Человеку, только что произнесшему эти слова, бывшему художнику-оформителю в кино, было пятьдесят восемь лет, и он действительно умирал.
Погода за окном стояла скверная: дул ветер, где-то далеко над горами то и дело вспыхивали молнии. В палате слышался глухой, равномерный механический шум. Из-за закрытой двери небольшого больничного корпуса, несмотря на поздний час, доносились звуки шагов и хлопанье дверей.
Священник наклонился к больному, и его лицо попало в круг света.
– Рак… Он повсюду, отец мой, – произнес Маттиас Ложье. – Метастазы, они это так называют… А я называю их Неприятелем. Потому что это война. И я ее проиграл. У меня не осталось шансов, как ни крути…
Лицо отца Даниэля Эйенги оставалось сосредоточенным. Маттиас был единственным пациентом, который добивался присутствия священника. Медицинский персонал заранее предупредил отца Даниэля. Рак плевры, рак легких в терминальной фазе, причем повреждены уже брюшина, перикард, яички, гортань… Асбест… несмотря на запреты, его всегда было слишком много на съемочной площадке: декорации, техника…
– Асбест, – сказал Маттиас Ложье, словно угадав мысли кюре. – Его было в то время слишком много: и рисованные декорации, и вентиляционные трубы, и даже искусственный снег… Нигде не могли обойтись без асбеста. Нигде. Потом его, правда, запретили. Проклятая болезнь ждала тридцать лет, чтобы потом проявиться.
Священник покачал головой.
Перед ним на полке лежала маленькая пластиковая баночка с крышкой, где было несколько капель елея, масла для соборования, которое он освятил во время последнего богослужения. Прежде чем притронуться к больному, святой отец натянул перчатки.
В свете лампы исхудавшее лицо на подушке, с торчащими, как ножи, скулами было таким серым, словно его долго натирали пеплом, глаза глубоко запали.
Священник огляделся, ища глазами мусорную корзину. Согласно антиковидному протоколу, он не имел права ничего выносить из палаты. Перчатки, баночка и пипетка, которой он капнет масло на язык больному в качестве причастия, – все пойдет в корзину с педалью, а из нее – в огонь на уничтожение. Немного вина священник отлил на мессе, а пипетку купил в аптеке.
– Я попросил вас прийти не только для того, чтобы получить миропомазание, положенное больным, – сказал пациент, и внимание отца Эйенги сразу же переключилось на него. Последнюю фразу Ложье произнес с какой-то странной интонацией.
– Если я расскажу вам о том, что видел, отец мой, вы утратите сон, поверьте мне… Вы утратите веру в Бога.
Пациент пристально смотрел на священника. И тот вдруг заметил в глубине глазниц больного свет, от которого по телу пробежала дрожь.
– Что вы хотите этим сказать, сын мой?
– Ад, отец мой… Я когда-то был одним из демонов…
Струя ледяного воздуха коснулась затылка священника.
– Опомнитесь, – сдавленным голосом просипел он, – и никогда такого не говорите.
Вслушавшись в хриплое дыхание Маттиаса, он подумал о его легких, пораженных некрозом.
– Вы даже мысли допустить не сможете, отец мой… даже мысли о том, что я видел, и о том, что мы сделали… Я уверен, что если и есть свет в конце туннеля, то нам этим светом послужит адский огонь.
В словах больного было что-то пугающее и вместе с тем смешное.
По его впалой щеке покатилась слеза. И вдруг рука с торчащей в вене иглой капельницы сжала руку священника в перчатке. Эйенга вздрогнул.
Потом рука, выпустив его, пошарила в ящике прикроватного столика. Там лежал запечатанный конверт. Рука с длинными узловатыми пальцами схватила конверт и протянула его священнику.
– Знаете, отец мой, из-за этого дрянного ковида никто не имеет права выйти отсюда, куда бы то ни было, и я не могу передать это сам. Я очень вас прошу, пожалуйста…
Эйенга виновато взглянул на дверь.
– Вы же прекрасно знаете, что я точно так же не имею права, сын мой.
Он, несомненно, так никогда и не научится говорить «сын мой» человеку старше его, да к тому же еще и при смерти.
– Все предметы, к которым я прикасался, отправятся вот в эту корзину.
– Пожалуйста, отец мой… это очень важно.
Рука, держащая конверт, сильно задрожала. Кюре заметил на крафтовом конверте рисунок в виде спирали, а рядом – имя и фамилию адресата.
– Что это? – спросил он.
– Пожалуйста, отец мой, сделайте это ради меня. Я настаиваю, чтобы конверт был передан лично в руки. Это моя последняя воля.
Гримаса боли исказила его лицо. Вид у него был измученный. Священник посмотрел на имя на конверте.
Кеннет Цорн… «Любопытная фамилия». Подумав, он спросил:
– А кто это?
– Вы без труда найдете его в интернете. Я не знаю его теперешнего адреса. Прошу вас, отец мой, пожалуйста… Это очень важно.
Церковник взглянул на часы. Время посещений давно кончилось, но у него было право на некоторое исключение, особенно учитывая серьезность ситуации. Время от времени палата освещалась вспышками молний. Был июнь месяц с его жаркой погодой, и на нахмуренном лбу священника выступили капли пота.
– Сын мой, я…
– Прошу вас, отец мой, заклинаю, – умолял Ложье. – Если вы хотите спасти человеческую душу… У вас пока есть на это время…
Эйенга колебался. Во рту у него пересохло. Он был современным священником, увлекался новыми технологиями, наукой и не верил никаким предрассудкам. Но одна иррациональная мысль все же закралась ему в голову: в этой комнате сейчас орудует какая-то злая сила.
Священник еще раз вздрогнул, словно от холода. У него было только одно желание: поскорее убраться отсюда. Он взял конверт. Кто такой этот Цорн? И что такое интересное и важное лежит в конверте? На ощупь – какой-то маленький предмет. Драгоценность? Электронный ключ? Он осторожно опустил конверт в карман. Потом взял баночку с освященным елеем, помазал лоб и щеки пациента и произнес фразы, которые слишком часто приходилось произносить, когда кончалась человеческая жизнь:
– Господь Бог наш, от которого исходит сила, поддерживающая нас. Через Сына своего Ты пожелал исцелить нас от всех наших слабостей и болезней, так выслушай же нашу молитву…
* * *
Десятью минутами позже он уже миновал длинные больничные коридоры и с облегчением вышел в жаркую ночь. Над крышами Акс-ле-Терма с треском чиркали по небу молнии, словно чьи-то невидимые руки раздирали материю ночи. И по-прежнему без капли дождя.
Эйенга ускорил шаг, чтобы быстрее дойти до площади Брейля, где был припаркован его «Вольво».
Кафе были закрыты, огни отеля-ресторана погашены, парковка тоже опустела. В тишине маленького спящего городка колокольня церкви Сен-Венсан взмывала в небо на фоне тьмы и очертаний гор. А за ней гремела и рокотала темнота, исхлестанная молниями.
Сердце священника тоже билось глухо и беспокойно. То, что он увидел в палате умирающего, напомнило ему детство и церемонию «бвити» в деревне на берегу Гвинейского залива, в которой он участвовал. Память все подняла на поверхность. Тихие воды дельты, шумы африканского леса, калебасы и миски с цветным порошком, колдун, бормочущий ритуальные формулы… Ему было восемь лет, когда он участвовал в церемонии в свете свечей.
Сегодня Эйенга испытал воздействие той же скверной силы, что превосходит саму смерть. Тот же атавистический ужас. Почему? Что такое он почувствовал, чего не мог постичь его разум?
Внезапно черное небо разрезала вспышка, гораздо ярче остальных, и в ее ослепительном свете по асфальту парковки протянулась гигантская тень креста с вершины церковного купола.
Крест был перевернут… и ориентирован прямо на него.
На площади он был один – крошечный силуэт рядом с тенью исполинского креста, которая тянулась к нему.
Какой-то глубинный, древний страх охватил его, и он поспешил открыть машину и сесть за руль.
Ад, отец мой… Когда-то я был одним из демонов…
Священник тронулся с места с бьющимся сердцем, выехал с парковки и быстро, даже слишком быстро покатил по сонным улицам.
Ад, отец мой… Когда-то я был одним из демонов…
Ему стало легче дышать, только когда он отъехал несколько километров от города.
1
Во сне он видел обезглавленного коня, висящего на тросах в жуткую пургу… Он видел студентов, стоящих вокруг бассейна, где плавали куклы с неподвижными, широко открытыми голубыми глазами… Ему снилась немецкая овчарка, храбрый пес, который в польском лесу, защищая своего хозяина, дал волкам себя сожрать… И шале, пылающее, словно факел в ночи, и оставшиеся внутри две проклятые, неприкаянные души… И две сестры в лунном свете, в платьях для первого причастия, которые держались за руки… И силуэт человека, распластанного на поверхности застывшего горного озера и покрытого коркой льда… И юный человек-олень, сбитый машиной на пустынной дороге… Много чего еще ему снилось. Отец, неподвижно сидящий в кресле, с пеной на губах… И мертвый ребенок, его ребенок… у него перед глазами раскручивалась бесконечная лента мертвых: мужчин, женщин, детей… Лента убийств, пыток и резни, ненависти и мести, жажды наживы и чужой глупости. И никто ничего уже не может изменить: все это кануло во тьму веков…
Резкий звук, как стилет, впился ему в ухо.
Он проснулся и сразу все понял. Если телефон звонит ни свет ни заря, значит, океан ночи вынес на берег еще один труп.
2
На щите объявлений у входа в психиатрическую больницу слева были обозначены лечебные кабинеты, кафетерий и аудитория, а справа – административные службы, парковка, ресторан для персонала и приемный покой.
Но ему не было надобности ориентироваться по щиту объявлений: вращающиеся фонари на крышах полицейских машин освещали пространство впереди, за барьером, высвечивая монументальную галерею аркад, увенчанных стрелой капеллы.
Он подъехал к этому месту, вышел из машины и спросил, где все произошло, у дежурного, бездельничавшего возле галереи. Судя по всему, тот не видел места преступления, иначе не был бы таким безмятежно спокойным. Он прошел под козырьком входной двери и свернул направо, в открытую галерею, проходя одну аркаду за другой. В лицо ему ударил пока еще неяркий луч утреннего солнца.
Вот она, архитектура прошлого века: неф из тяжелого мрачного камня, однако же задуманный для того, чтобы врачевать и укреплять души… Так размышлял он, попадая то в полосу низкого утреннего света, то в тень колонн. Однако души, в отличие от вещей материальных, починить невозможно. Самое большее, что можно сделать, это помочь им не погубить себя и просто выжить.
И все-таки кто-то здесь отнял жизнь у другого.
– Извини, Сервас, что я тебя разбудил, – сказал по телефону новый дивизионный комиссар. – У нас убийство.
– Убийство? – переспросил Мартен, еще не совсем проснувшись.
Его, кстати, выдернули из очень неприятного сна. Ему снились все мертвые, оставшиеся на обочине его дороги, все, чьи жизни прервались раньше времени, все, кто расцветил его карьеру сыщика.
– Будет лучше, если ты сам приедешь и посмотришь.
Сервас покосился на незанятую и холодную половину постели. Стоя под душем, он размышлял, проснулся ли Радомил, его сосед по площадке, музыкант, несколько лет назад переехавший в Тулузу вместе с дочерью, и сможет ли он доверить им Гюстава. Тут раздался телефонный звонок. На этот раз звонил Венсан Эсперандье, его заместитель.
– Ты уже едешь?
– Нет еще.
– У тебя есть с кем оставить Гюстава? – спросил Венсан.
– Я рассчитывал попросить Анастасию, дочку соседа. Она всегда ищет подработку.
– Да брось ты. Я уже попросил Шарлен заехать за ним. Он позавтракает вместе с Флавианом и Меган.
Шарлен Эсперандье – очень красивая женщина, жена Венсана. Сын Серваса будет рад позавтракать с ней и со своими «кузенами», как он называет детей Эсперандье. Ведь Венсан был не только его заместителем, но и лучшим другом. Может быть, единственным другом. Конечно, не считая Самиры Чэн, еще одного члена его следственной группы. Но Самира была слишком другой, слишком независимой и держалась особняком. Мартен еще раз подумал, что если хочет стать ближе к сыну, то сейчас для этого самое время. Чем старше становится Гюстав, тем меньше ему хочется проводить время с отцом. Решение этой проблемы было ему прекрасно известно: уйти из уголовной полиции и в другом полицейском подразделении найти себе спокойное место, с четким расписанием и свободными выходными, а все остальное послать к чертям.
И ему хотелось больше времени посвящать Леа, если она, конечно, вернется из Африки…
Леа… В сердце сразу закололо.
Невдалеке Сервас заметил еще одного полицейского в форме, предъявил ему удостоверение, и тот показал ему дорогу. Потом появился еще один полицейский… Кроме них, больше никого не было видно.
Чуть поодаль, под другой галереей, новый дивизионный комиссар о чем-то оживленно беседовал с прокурором и еще двумя людьми в белых халатах – наверное, с медбратьями или психиатрами.
Стройный и худощавый сорокалетний комиссар Эрвелен выглядел лет на десять моложе в своем прекрасно сшитом костюме с шелковым галстуком. Он был самым молодым руководителем Региональной службы судебной полиции. Эрвелен взлетел в небо тулузской полиции по траектории, достойной ракеты «Спейс-Икс». Причина этого головокружительного взлета была проста: он ничего не понимал в работе «на земле», но зато у него получалось быть экспертом по статистике, нормативным актам, всяческой говорильне и по навыку фантастически быстро – Сервас в этом не сомневался – раскрывать над собой зонтик.
Эрвелен сразу разглядел самого знаменитого следователя в полиции и воспринял его не как козырь, а как опасность для собственной карьеры. Здесь все – да и он сам – знали, что, кроме всего прочего, Сервас был еще и самым неуправляемым следователем.
Почувствовав краем глаза чье-то присутствие у себя за спиной, дивизионный комиссар резко обернулся. Непохоже было, что он рад видеть своего ведущего следователя.
– Майор Сервас, – мрачно представил он, и лицо его при этом ничего не выражало. – Он возглавит следственную группу.
– Да, да, майора знают все, – быстро отреагировал магистрат.
Сервас, удивившись, спросил себя, как это понимать: как комплимент или как сарказм? Он знал, что и в судебной полиции, и в прокуратуре его считали кем-то вроде легенды, аномалии. Вокруг его персоны бродило множество слухов, более или менее правдивых и более или менее преувеличенных. Любой из новичков, пришедших в полицию или в судебное ведомство Тулузы, рано или поздно слышал разговоры о нем. И все сплетни неизбежно сопровождались одними и теми же вопросами. Как ему удается достичь таких результатов? Почему он до сих пор майор? Почему не требует повышения по службе?
– Майор, вот это доктор Роллен, – сказал дивизионный, снимая с пиджака невидимую пылинку. – Он руководит клиникой. А это господин Жубер, санитар.
Сервас внимательно оглядел обоих. Психиатр оказался узколицым мужчиной лет пятидесяти, в очках, с взлохмаченной седой шевелюрой. Руки он засунул глубоко в карманы халата, на пару размеров больше, висевшего на нем как на вешалке. Тридцатилетний санитар выглядел одним из тех бородачей, что стригут свои длинные бороды квадратом и питают слабость к тем, кому в наше время меньше сорока. Таких полно на улицах. Они похожи на пришельцев-инопланетян, переодетых Дедами Морозами. Лицо молодого санитара было напряжено, на лице психиатра застыло изумление. Интересно, насколько же тяжело смотреть на то, что творится на месте преступления…
– Должен предупредить вас, что за долгие годы своей карьеры я нагляделся на всякие ужасы и имел дело с агрессивными пациентами, – взволнованно начал психиатр. – Но то, что произошло там… это… это за пределами всяких слов.
Сервас обернулся к дивизионному комиссару, но тот упорно отводил глаза.
– Кто обнаружил тело? – спросил Мартен.
– Я, – отозвался санитар. – Во время утреннего обхода. Я сразу уведомил господина директора.
Что же здесь произошло? У Серваса сложилось впечатление, что эти двое закаленных и видавших виды медика потрясены до глубины души.
– Это был один из ваших пациентов? – спросил он, обращаясь к психиатру.
Тот кивнул:
– Да, Стан дю Вельц. Сорок пять лет. Он работал в сфере кинематографа. У него наблюдалось возвратно-поступательное движение между внутренним и внешним. Психиатрический диагноз – параноидальная шизофрения. Но он был медикаментозно стабилизирован, что отражено в протоколе лечения.
– А другой пациент, тот, что занимал соседнюю палату, он, э… сбежал… – прибавил Эрвелен. – Он занимал палату, соседнюю с палатой жертвы.
Сервас внимательно оглядел психиатра. Тот был почти такой же белый, как его халат. И было отчего. Уже не впервые в «Камелот» кто-то вторгался: несколько «набегов», как их стыдливо называла администрация, устроила одна дама из региональной национальной прессы. В здании тогда усилили наблюдение, охрану и временно сократили часть процедур в выходные. Тогда устроила скандал другая гранд-дама, из профсоюза работников по уходу за пациентами, поскольку профсоюз был категорически против того, чтобы лечебное учреждение становилось тюрьмой, и считал, что с такими мерами оно быстро превратится черт знает во что.
– Лейтенант Самира Чэн и капитан Венсан Эсперандье уже на месте преступления, – уточнил Эрвелен, указывая подбородком на открытую дверь, но не выказывая желания туда войти.
Сервас оглядел дверь. Металлическая. Белая. Прочная. Большая пусковая кнопка на стене позволяет открывать ее снаружи.
Он вошел. Прихожая. С каждой стороны – по двери, снабженной иллюминатором, чтобы можно было заглянуть внутрь, не потревожив обитателей. Преступление произошло в палате справа, судя по вспышкам фотоаппарата, сопровождавшим каждый комментарий знакомого голоса.
– Мужчина, европейского типа, лежит на спине… – наговаривала в микрофон Самира Чэн. – Во рту кляп из ткани. Щиколотки и кисти рук с усилием пристегнуты кожаными ремнями с металлическими запорами к кровати примерно в метр десять шириной. Множество колотых и резаных ран на всем теле: на лице, на груди, на конечностях, внизу живота, в паху, на половом члене… Кровопотеря большая, но убийца избегал артерий… Тело остыло, уже появились признаки трупного окоченения, кровь запеклась… Смерть наступила несколько часов назад.
Мартен вошел в палату. В нос ударил жуткий запах. Пахло рвотой, потом, экскрементами. Венсан и Самира стояли к двери спиной, с ними техники в белых комбинезонах, голубых перчатках и бахилах. Самира наговаривала информацию на свой телефон.
Техник с блокнотом в руке по старинке вручную размечал кроки. Сервас заметил, что все операции разворачивались в полной тишине. Атмосфера вызывала в памяти бодрствование у гроба усопшего. Даже Самира оглашала первые результаты осмотра места преступления тише, чем обычно. Причину он понял, когда взглянул на кровать за спинами своих помощников. Сервас стоял у порога, не двигаясь, все чувства у него обострились, мысли обрели полную ясность – как и всегда, когда он осматривал место преступления.
Картина была ужасающая: в маленькой палате в три на четыре метра убийца просто с цепи сорвался.
Сквозь зарешеченные окна в палату проникал утренний свет, смешиваясь с мощным галогенным светом прожекторов, направленных на жертву. Лежащий на спине человек был абсолютно голым, если не считать хлопчатых трусов. Лицо его посинело, на нижних частях тела обозначились трупные пятна; кровь, обильно залившая матрас, потемнела и свернулась. Все указывало на то, что Самира была права: смерть наступила несколько часов назад.
Резкий свет прожекторов сообщал сцене неестественную, мрачную яркость. А рассветные лучи добавляли мягкий, даже поэтический оттенок.
Однако внимание Серваса привлекали сейчас раны на теле жертвы. Их было очень много: зияющие дыры, порезы, разрывы перекрещивались и шли параллельно, оставляя на белой коже частую сеть. Убийца кромсал жертву до тех пор, пока из нее не вытекла вся кровь. Целая галактика красных царапин и почерневших пятен покрывала и белое тело, и кровать под ним, похожую на какую-то абстрактную картину. Убийца выбирал самые чувствительные участки тела: соски, щеки, уши, пальцы, бока и пенис, торчавший из спущенных трусиков, а у основания его зияла огромная дыра. Белые трусы тоже были залиты кровью.
В рот жертвы убийца засунул кляп из тонкого газа, который разлохматился и был запачкан рвотой. Следы рвоты виднелись на подбородке и на груди, что говорило о том, что убийца в какой-то момент выдернул кляп.
«Его заставляли говорить? Или хотели, чтобы все-таки были слышны его крики, потому что убийце они нравились? Ему хотелось, чтобы жертва умоляла о пощаде? И что, никто не слышал криков?»
Самира тем временем продолжала запись на телефон:
– Раны сильно кровоточили… вероятно, до самого момента смерти…
Сервас пристально разглядывал кровать, крепкие кожаные ремни и металлические пряжки, которыми пользовались, чтобы удерживать особо буйных пациентов. Интересно, здесь все койки были такими, или Стан дю Вельц имел какие-то права на специальное лечение? А может, и к тем, кто занимал эту палату до него, тоже применяли специальное лечение? Как бы там ни было, а убийца воспользовался оснащением палаты на полную катушку: у дю Вельца были обездвижены лодыжки и кисти рук, сами руки сложены крестом, а ноги – буквой V. Такое оформление сцены было призвано защитить пациента от самого себя, а в конечном итоге обернулось против него.
Никаких следов борьбы не наблюдалось. «Почему?» – спрашивал себя Мартен, ощутивший вдруг полное изнеможение. Он слишком много видел, слишком много слышал. Следователи и судьи тратили время на то, чтобы заполнить брешь, которая продолжала расти. Чем больше преступлений раскрыто, тем больше возникает новых. Тогда зачем все это? Та эпоха, когда он полагал, что его ремесло может чему-то послужить, давно миновала.
Мартен почувствовал, что мозг вот-вот взорвется, и кашлянул. Самира обернулась.
– Ты уже здесь?.. Мало похоже на милую картинку, а? Как, по-твоему, что могло натолкнуть на мысль сотворить такую жуть?
Она произнесла все это таким тоном, словно говорила о погоде. Это вернуло Серваса к действительности. Взгляд со стороны и хладнокровие Самиры Чэн как нельзя лучше настроили его на рабочий лад.
Визуально это была совсем другая история. Самира походила на сыщика, как тыква с Хэллоуина на китайскую вазу. Глаза, жирно подведенные черным карандашом, придавали ей вид одновременно чарующий и пугающий. Темные волосы были подстрижены кое-как, а экстравагантный прикид – виниловые брюки, кожаная куртка с заклепками и черная футболка – придавали ей вид скорее хозяйки маникюрного салона, чем следователя судебной полиции. Она жевала резинку, а пред тем как объявить результаты осмотра, выдула большой пузырь и громко его хлопнула.
– Это пугает…
– А где судмедэксперт?
– Она уже в дороге, – ответил Венсан Эсперандье.
Она… На весь институт судебно-медицинской экспертизы Тулузы была всего одна женщина: доктор Фатия Джеллали. Компетентная и профессиональная до кончиков ногтей. Так что новость была хорошая.
Венсан выглядел побледневшим – видно, это зрелище и его тоже потрясло.
Один из техников склонился над кровавым пятном на матрасе, предварительно смочив его небольшим количеством физраствора, прежде чем взять мазок на анализ. Сервас наклонился к краю кровати: он только что там что-то нашел. На самом краю матраса. Там, где бессильно свешивалась рука убитого.
Деталь необычная. Несообразная общей картине. Непостижимая.
Это была нарисованная кровью спираль…
Можно было подумать, что покойный, хотя его рука была пристегнута ремнем с металлической пряжкой, нарисовал спираль ногтем, обмакнув палец в кровь, не успевшую свернуться.
Что это? Чисто рефлекторный жест или оставленное им послание?
Сервас выпрямился. Он почувствовал, что здесь произошло что-то необычное. Это дело не было похоже на другие. Мартен зна́ком подозвал фотографа и указал ему на символ. Сверкнула вспышка.
Подошел Эсперандье и тоже наклонился над странным символом, ясно различимым на фоне запекшейся темной крови.
Великолепно прорисованная спираль…
– Ого! Это еще что за фильм ужасов? – произнес он.
