bannerbannerbanner
Время – деньги!

Бенджамин Франклин
Время – деньги!

Полная версия

Глава V

Я должен был бы еще раньше упомянуть о том, что осенью предыдущего года я основал клуб, объединивший многих из моих наиболее способных знакомых. Клуб этот, названный нами Хунтой, имел целью взаимное усовершенствование. Мы собирались по вечерам каждую пятницу. Составленные мною правила требовали, чтобы каждый член Хунты в порядке очередности выдвинул на обсуждение членами клуба один или несколько тезисов по какому-либо вопросу морали, политики или натурфилософии и раз в три месяца представил и прочел написанный им доклад на любую тему по его собственному выбору. Наши дискуссии, проводимые под руководством председателя, должны были быть проникнуты духом искреннего стремления к истине. В них не было места спору ради спора или ради победы, и, во избежание полемического пыла, все слова, выражающие непреклонность личного мнения или прямое противоречие мнению другого, вскоре стали считаться недопустимыми и были запрещены под страхом небольших денежных штрафов.

Первыми членами Хунты были:

Джозеф Брайнтнал, работавший переписчиком у нотариусов, добродушный, общительный человек средних лет, большой любитель поэзии; он читал все, что попадало ему под руку, и сам неплохо писал. Он проявлял одинаковую остроту ума как во всевозможных шутках, так и в серьезной беседе;

Томас Годфрей, очень способный в своей области математик-самоучка, изобретший впоследствии то, что теперь называется квадрантом Хедлея. Но за пределами своей специальности он мало что знал; он не был приятным собеседником в обществе, так как подобно большинству великих математиков, с которыми я встречался в своей жизни, он требовал во всех случаях чрезвычайной точности выражений и всегда прицеплялся к пустякам, что расстраивало всякую беседу. Вскоре он нас оставил;

Николай Скалл, землемер, впоследствии главный землемер; он любил чтение и сам пописывал небольшие стихотворения;

Вильям Персоне – по ремеслу сапожник; благодаря любви к чтению он приобрел значительные познания в математике, которой занялся вначале ради астрологии, над чем впоследствии сам смеялся. Он также стал главным землемером;

Вильям Могридж, столяр и, кроме того, очень умелый механик, человек трезвого ума и твердого характера;

О Хью Мередите, Стефане Поттсе и Джордже Уэббе я говорил выше;

Роберт Грейс, состоятельный молодой джентльмен, веселый, остроумный и великодушный, любитель пошутить и хороший товарищ; наконец, Вильям Коулмен, в то время торговый служащий, приблизительно моих лет, человек с холодным, ясным умом и горячим сердцем, едва ли не превосходивший всех известных мне людей строгостью своих моральных принципов. Впоследствии он стал крупным купцом и одним из судей нашей провинции. Наша дружба продолжалась до самой его смерти, свыше сорока лет.

Клуб существовал почти столько же. На протяжении этих лет он был лучшей школой философии, морали и политики в нашей провинции. Наши доклады, которые зачитывались за неделю до их обсуждения, заставляли нас внимательно изучать различные предметы, чтобы мы могли говорить со знанием дела. Здесь мы приобрели также навыки ведения дискуссии. В наших правилах было предусмотрено все, чтобы предохранить нас от раздоров. Потому-то так долго существовал этот клуб, о котором я еще не раз буду иметь случай говорить в дальнейшем. Но сейчас я хочу упомянуть о той пользе, которую этот клуб приносил мне в том отношении, что каждый из его членов усиленно старался найти для нас работу. В частности, Брайнтнал достал нам от квакеров печатание сорока листов истории их секты (остальные листы печатались Кеймером). Эта работа, которую мы делали по очень низкой оплате, потребовала от нас особенно напряженного труда. Книга была форматом в пол-листа; основной текст набирался шрифтом цицеро, примечания – корпусом. Я набирал по листу в день, а Мередит печатал. Нередко я заканчивал разбор шрифта к следующему дню только в одиннадцать часов вечера и даже еще позднее; дело в том, что нас задерживали небольшие работы, которые нам доставляли время от времени другие друзья. Но я твердо придерживался своего решения набирать по листу в день. Примером моего упорства может служить следующий случай:

однажды вечером, когда я уже спустил свои печатные формы и считал, что моя дневная работа закончена, одна из них случайно сломалась и две страницы рассыпались; я немедленно разобрал шрифт и снова набрал эти страницы, прежде чем лечь спать. Такое трудолюбие не могло остаться незамеченным нашими соседями; постепенно мы стали пользоваться уважением и доверием. Между прочим, мне рассказали, что о новой типографии как-то зашел разговор в купеческом клубе. Все считали, что ее ждет провал, так как в городе уже было два типографа: Кеймер и Бредфорд. Но доктор Бэрд (которого мы с тобой видели много лет спустя на его родине, в Сент-Эндрюс, в Шотландии) высказал противоположное мнение. «У этого Франклина, – сказал он, – неслыханное трудолюбие; я вижу его за работой, когда возвращаюсь домой из клуба; и он снова сидит за работой, прежде чем встают соседи». Это заявление произвело большое впечатление на всех присутствующих, и вскоре мы получили от одного из них предложение снабжать нас писчебумажными материалами; но мы еще не решались заняться торговлей.

Я говорю здесь о своем трудолюбии так откровенно и подробно, хотя это и может показаться хвастовством, для того, чтобы те из моих потомков, которые прочтут это, поняли важность этой добродетели, увидев, какую пользу принесла она мне в этом отношении.

Джордж Уэбб, которому одна его знакомая одолжила сумму, необходимую, чтобы откупиться от Кеймера, пришел теперь к нам и предложил свои услуги в качестве подмастерья. В тот момент у нас не было для него работы, но я имел глупость сказать ему по секрету, что вскоре собираюсь открыть газету, и тогда у меня найдется работа для него. Я сказал ему также, что мои надежды на успех основаны на том, что единственная в то время в нашем городе газета, выпускаемая Бредфордом, никуда не годится, издается плохо, совершенно не интересна – и все-таки выгодна для него; поэтому я считаю, что хорошая газета вряд ли будет испытывать недостаток в подписчиках. Я просил Уэбба никому не говорить об этом, но он рассказал Кеймеру, а тот немедленно, чтобы опередить меня, опубликовал предложение организовать газету и пригласил Уэбба работать в ней.

Это меня раздосадовало, и, чтобы помешать им, я, не имея возможности приступить к изданию собственной газеты, написал в газету Бредфорда несколько юмористических рассказов под общим заглавием «The Busy Body», которые Брайнтнал печатал в течение нескольких месяцев.

Таким образом внимание публики было приковано к этой газете, и предложение Кеймера, которое мы всячески осмеивали и выставляли в карикатурном виде, было оставлено без внимания. Однако он все же начал издавать свою газету, но через девять месяцев предложил мне купить ее за ничтожную цену. Число ее подписчиков составляло тогда всего лишь девяносто человек. Я был к тому времени уже в состоянии издавать собственную газету и немедленно принял его предложение. Через несколько лет эта газета стала приносить мне большой доход.

Я замечаю, что говорю в единственном числе, хотя наше товарищество еще продолжалось. Может быть, это объясняется тем, что в действительности все управление делом лежало на мне. Мередит не был наборщиком, печатал плохо и редко появлялся в трезвом виде. Мои друзья выражали сожаление по поводу того, что я был с ним связан, но я старался сделать все, что только мог. Наши первые номера резко отличались от всех газет, ранее выходивших в нашей провинции, лучшим шрифтом и тем, что они были гораздо лучше напечатаны. Но несколько моих замечаний о споре между губернатором Бернетом и собранием провинции Массачусетс вызвали много разговоров о газете и ее редакторе среди именитых людей, и через несколько недель все эти лица стали нашими подписчиками. Их примеру последовали многие другие, и тираж нашей газеты продолжал неуклонно возрастать. Это было одним из первых положительных результатов того, что я немного научился писать; другим результатом было то, что влиятельные лица, видя, что газета теперь находится в руках человека, умеющего обращаться и с пером, счел нужным поддержать меня и помочь мне. До этого законы, избирательные бюллетени и прочие деловые бумаги печатал Бредфорд. Однажды он очень небрежно, с грубыми ошибками напечатал обращение Палаты к губернатору. Мы перепечатали его красиво и правильно и разослали всем членам Палаты. Они заметили разницу. Этот случай укрепил позиции наших друзей в Палате, и при их содействии нам было поручено печатание материалов Палаты на весь следующий год.

Говоря о моих друзьях в Палате, я не должен забывать уже упоминавшегося мистера Гамильтона, который тогда вернулся из Англии и занял депутатское место в Палате. Он принял во мне большое участие в этом случае, как впоследствии во многих других, и продолжал покровительствовать мне до самой своей смерти.

Примерно в это время мистер Вернон напомнил мне о деньгах, которые я ему был должен; но он не торопил меня. В ответном письме я выразил ему свою искреннюю благодарность и просил потерпеть еще немного, на что он согласился. При первой возможности я вернул ему долг с процентами и поблагодарил его, так что эта ошибка была до некоторой степени исправлена.

Но теперь возникла другая, совершенно неожиданная трудность. Отец мистера Мередита, обещавший мне заплатить за нашу типографию, смог ссудить нас только ста фунтами, которые и были уплачены, а остальные сто фунтов, причитавшиеся купцу, остались за нами; терпение купца истощилось, и он подал на нас судебный иск. Мы выставили поручителя, но видели, что, если деньги не будут вовремя добыты, дело скоро дойдет до судебного решения и исполнения, и наши надежды на будущее погибнут вместе с нами, так как печатный станок и шрифты придется продать для уплаты долга, может быть, всего за полцены.

В эту тяжелую минуту ко мне, независимо один от другого, пришли два истинных друга, доброту которых я никогда не забывал и не забуду, пока мне будет служить память; оба, не сговариваясь и без какой-либо просьбы с моей стороны, предложили ссудить меня необходимой суммой для того, чтобы я мог взять на себя все дело, если это будет осуществимо; но и тот и другой возражали против товарищества с Мередитом, которого, как они говорили, часто видели пьяным на улицах или за азартной игрой в пивных, что нас очень дискредитировало. Этими друзьями были Вильям Коулмен и Роберт Грейс. Я сказал им, что не могу предложить отделение, пока остается какая-либо надежда на то, что Мередиты выполнят свои обязательства, ибо я считаю себя весьма обязанным им за все, что они уже сделали и сделали бы в будущем, если бы смогли; но если они в конце концов не выполнят своих обещаний и наше товарищество придется расторгнуть, я сочту себя свободным принять помощь своих друзей.

 

Прошло еще некоторое время; наконец, я сказал моему компаньону: «Может быть, ваш отец не удовлетворен той ролью, которую вы взяли на себя в этом деле, и не хочет одалживать вам и мне того, что он одолжил бы вам одному. Если дело в этом, скажите мне, и я оставлю вам все дело и уйду». «Нет, – сказал он, – мой отец действительно был разочарован и действительно не может дать этих денег; а я не хочу обременять его более. Я вижу, что это дело не по мне. Меня готовили стать фермером, и с моей стороны было глупостью приехать в город и в тридцать лет взяться за новое ремесло и стать учеником. Многие из моих уэльских земляков собираются осесть в Северной Каролине, где земля дешева. Я хочу пойти с ними и приняться за мою прежнюю работу; вы же можете найти друзей, которые вам помогут. Если вы возьмете на себя долги нашей компании, вернете моему отцу те сто фунтов, которые он уплатил, заплатите мои личные мелкие долги и дадите мне 30 фунтов и новое седло, я откажусь от своей доли и оставлю все дело в ваших руках». Я согласился на это предложение; оно немедленно было записано, подписано и скреплено печатью. Я дал ему то, что он просил, и он вскоре отправился в Каролину; оттуда он прислал мне в следующем году два длинных письма, содержавших самый подробный отчет, какой когда-либо был написан об этой стране, – о ее климате, почве, животноводстве и т. п., так как в этих вопросах он прекрасно разбирался. Я напечатал эти письма в газете, и они имели большой успех.

Как только он уехал, я обратился к обоим моим друзьям, и так как я не хотел быть неблагодарным, отдав предпочтение кому-нибудь одному из них, я взял половину необходимой мне суммы, которую предложил каждый у одного, а половину – у другого; я заплатил долги компании и продолжал вести дело от своего собственного имени, дав объявление о роспуске компании. Это было, кажется, в 1729 году или около этого.

Примерно в это время население начало остро нуждаться в бумажных деньгах, ибо в провинции находились в обороте только пятнадцать тысяч фунтов, причем и эти деньги должны были скоро рассосаться. Богатые жители протестовали против дополнительного выпуска, ибо они вообще были против бумажных денег из опасения, что они будут обесценены, как это случилось в Новой Англии в ущерб всем кредиторам[15]. Мы обсудили этот вопрос у себя в Хунте; я стоял за дополнительный выпуск, ибо был уверен, что первое небольшое количество бумажных денег, выпущенное в 1723 году, принесло большую пользу. Благодаря этим деньгам расширилась торговля, было занято много рабочих рук и возросло население провинции; теперь все старые дома были заняты и строилось много новых, между тем как я хорошо помнил, что когда я впервые шел по улицам Филадельфии, жуя булку, на дверях многих домов на Уолнэт-стрит, между Секонд-стрит и Франт-стрит, а также на Честнэт-стрит и других улицах были наклеены билетики «сдается в наем», и у меня создалось впечатление, что жителя этого города один за другим покидают его.

Благодаря нашим дебатам я настолько вошел в курс дела, что написал и напечатал анонимную брошюру по этому вопросу, озаглавленную «Природа и необходимость бумажных денег».

Она встретила хороший прием среди простого народа, но богатым она не понравилась, так как увеличила и усилила требование дополнительного выпуска бумажных денег, а так как среди них не оказалось авторов, способных ответить на мою брошюру, то их оппозиция ослабла и закон о выпуске бумажных денег был принят большинством Палаты. Мои друзья в Палате, считавшие, что я оказал им услугу, сочли уместным вознаградить меня, поручив мне печатать бумажные деньги; это была выгодная работа, которая мне очень помогла. Так способность владеть пером доставила мне еще одно преимущество.

Время и опыт с очевидностью доказали пользу бумажных денег, так что впоследствии против них не выдвигалось серьезных возражений; количество бумажных денег вскоре возросло до пятидесяти пяти тысяч фунтов, а в 1739 году – до восьмидесяти тысяч; в течение всего этого времени торговля, строительство и численность населения непрерывно росли. Впрочем, теперь я считаю, что есть пределы, далее которых рост бумажных денег может оказаться вредным.

Вскоре после этого я получил через посредство моего друга Гамильтона заказ на печатание бумажных денег для Ньюкасла. Тогда я считал это выгодной работой; ведь малое кажется великим тем, кто имеет малые средства, а для меня это было и в самом деле большим преимуществом и подспорьем. Благодаря мистеру Гамильтону я получил также печатание законов и избирательных бюллетеней правительства; эта работа оставалась у меня все время, пока я занимался типографским делом.

Тогда же я открыл небольшую лавочку писчебумажных принадлежностей, в которой продавались всевозможные бланки – самые безупречные, какие когда-либо у нас появлялись.

Была у меня и бумага, пергамент, книги для торговых записей. Мне помогал в этом деле мой друг Брайнтнал. Некий Уайтмэш – наборщик, с которым я познакомился в Лондоне, прекрасный рабочий, теперь приехал ко мне и аккуратно и усердно работал со мною. Кроме того, я взял ученика – сына Аквила Роуза.

Я начал постепенно выплачивать свой долг за типографию. Для того чтобы обеспечить мой кредит и репутацию как торговца, я старался не только быть трудолюбивым и бережливым в действительности, но и избегать всякого внешнего проявления противоположных качеств. Я одевался просто, и меня никогда не видели в местах праздных развлечений. Я никогда не занимался ужением рыбы или охотой; книга, правда, иной раз отрывала меня от моей работы, но это случалось редко и оставалось незамеченным, так что не вызывало сплетен. Чтобы показать, что я не брезгаю своим делом, я иногда привозил домой бумагу, купленную мной в магазине, на тачке. Я слыл трудолюбивым и преуспевающим молодым человеком, аккуратно платящим по счетам. Купцы, ввозившие канцелярские принадлежности, просили у меня заказов; другие предлагали снабжать меня книгами, и дела мои шли прекрасно. Между тем дело Кеймера с каждым днем все более приходило в упадок, кредит его уменьшался, и, наконец, он вынужден был продать свою типографию, чтобы удовлетворить кредиторов. Он уехал на Барбадос и прожил там несколько лет в очень плохих условиях.

Его ученик Давид Гарри, которого я обучил, когда работал вместе с ним, купил материалы Кеймера и обосновался на его месте в Филадельфии. Вначале я опасался сильной конкуренции со стороны Гарри, так как его друзья могли ему в этом помочь и были в этом заинтересованы. Поэтому я предложил ему товарищество, которое он, к счастью для меня, с презрением отверг. Он был очень горд, одевался джентльменом, жил на широкую ногу, предавался развлечениям и удовольствиям за границей, залез в долги и запутал свое дело, которое вскоре пришло в упадок. Ему ничего не оставалось, как последовать за Кеймером на Барбадос, захватив с собой типографию. Там этот ученик нанял своего бывшего хозяина в качестве подмастерья; они часто ссорились, и Гарри постоянно был по уши в долгах. Наконец, он был вынужден продать шрифты и вернуться к сельскохозяйственным работам в Пенсильвании; человек, который купил их, нанял работать с ними Кеймера, который умер спустя несколько лет.

Теперь единственным моим конкурентом в Филадельфии остался старый Бредфорд, богатый и состоятельный человек; типографским делом он занимался мало и небрежно и не слишком о нем беспокоился. Однако, поскольку он заведовал почтовой конторой, его считали лучше информированным. Его газета считалась более подходящей для помещения объявлений, чем моя, и потому она всегда получала значительно больше объявлений, что было очень выгодно для него и убыточно для меня. Дело в том, что хотя в действительности я получал и рассылал газеты по почте, широкой публике это не было известно, ибо то, что я посылал, развозилось подкупленными мною конными почтальонами, которые получали мои материалы тайным образом, так как Бредфорд был настолько жесток, что запрещал делать это, к крайнему моему возмущению. Я находил его поведение настолько низким, что впоследствии, оказавшись в его положении, старался никогда ему не подражать.

Я продолжал столоваться у Годфрея, занимавшего с женой и детьми часть моего дома и имевшего один прилавок в моем магазине для продажи своих изделий из стекла, впрочем, он работал мало, ибо всегда был поглощен своими занятиями математикой. Миссис Годфрей задумала женить меня на дочери своего родственника. Она заботилась о том, чтобы мы часто встречались, пока я со своей стороны не начал серьезно ухаживать за этой девушкой, действительно обладавшей большими достоинствами. Родители поощряли меня, приглашали то и дело на ужин, оставляли нас наедине, пока, наконец, не настало время объясниться. Миссис Годфрей занялась нашим маленьким договором. Я сообщил, что ожидаю получить за дочерью ее родственника сумму, достаточную для уплаты оставшейся части долга за типографию, не превышавшей в то время, я думаю, ста фунтов. Она передала мне, что у них нет столько свободных денег. Я сказал, что они могут заложить свой дом. Через несколько дней последовал ответ, что они не одобряют этого брака, что, наведя справки у Бредфорда, они узнали, что типографское дело недоходное, что шрифты быстро изнашиваются и приходится покупать новые, что Кеймер и Давид Гарри потерпели один за другим неудачу и меня, вероятно, вскоре постигнет та же участь. Поэтому мне было отказано от дома, а дочери запрещено выходить на улицу.

Не знаю, было ли это действительно переменой мнения или только уловкой, рассчитанной на то, что наша взаимная привязанность слишком велика, чтобы я мог пойти на попятный, и мы поэтому поженимся тайком, так что они смогут давать или не давать нам средства по своему усмотрению. Но я заподозрил этот мотив, возмутился им и больше не ходил в этот дом. Позже мисисс Годфрей принесла мне более благоприятные известия об их настроениях и пыталась снова наладить отношения, но я заявил, что безоговорочно решил никогда не иметь ничего общего с этой семьей. Это решение не понравилось Годфреям. Мы поссорились, и они уехали, оставив мне весь дом. После этого случая я решил больше не пускать жильцов.

Но это событие заставило меня серьезно подумать о женитьбе. Я огляделся вокруг и попытался завести в нескольких местах знакомства, но вскоре столкнулся с тем обстоятельством, что, так как типографское дело всюду считалось неприбыльным, я не мог рассчитывать получить за женой деньги, – разве только за такой, которая меня не устраивала в других отношениях. Между тем неукротимые страсти юношеского возраста часто толкали меня на связи с женщинами легкого поведения, которые встречались на моем пути, что влекло за собой известные расходы и большие неудобства, а также постоянную угрозу моему здоровью, особенно меня страшившую, хотя, к моему величайшему счастью, я избежал этой опасности.

Я продолжал поддерживать дружеские отношения с семейством Ридов – моими соседями и старыми знакомыми. Все они были ко мне расположены еще со времени моего первого пребывания в их доме. Меня часто приглашали и просили моего совета в делах, в чем я иногда был им полезен. Печальное положение бедной мисс Рид возбудило во мне жалость. Она была обычно в подавленном настроении и избегала общества. Ее редко видели веселой. Я считал свое легкомыслие и непостоянство во время пребывания в Лондоне главной причиной ее несчастья, хотя ее мать была настолько добра, что считала свою вину больше моей, так как она воспрепятствовала нашему браку до моего отъезда в Лондон и уговорила ее выйти за другого в мое отсутствие. Наше прежнее взаимное чувство пробудилось вновь, но теперь существовали большие препятствия нашему браку. Фактически ее брак считался недействительным; говорили, что первая жена ее мужа проживает в Англии, но это нелегко было доказать из-за дальности расстояния. Имелось сообщение о смерти ее мужа, но оно не было вполне достоверным. Затем, даже если бы это было так, он оставил много долгов, уплату которых могли бы потребовать от ее второго мужа. Однако мы пренебрегли всеми этими трудностями, и я женился на ней 1 сентября 1730 года. Ни одно из наших опасений не сбылось. Она оказалась хорошим и верным другом, много помогала мне в обслуживания магазина, мы вместе трудились и всегда старались сделать друг друга счастливыми. Так я, насколько смог, исправил эту большую ошибку.

 

Приблизительно в это время собрания членов нашего клуба стали происходить не в таверне, а в маленькой комнате мистера Грейса, отведенной специально для этой цели. Я высказал мнение, что, поскольку нам часто приходится обращаться к нашим книгам для справок при исследовании обсуждаемых вопросов, будет удобнее держать их все вместе там, где мы встречаемся, чтобы в случае надобности мы могли их использовать. Если мы соберем книги в общую библиотеку, каждый из нас сможет пользоваться книгами всех других членов клуба, что будет почти так же выгодно, как если бы каждый владел всеми книгами. Предложение было одобрено, и мы снесли в нашу комнату все книги, без которых могли обойтись. Число книг оказалось не столь велико, как мы ожидали; и хотя они принесли большую пользу, однако возникли и некоторые неудобства в связи с недостатком должной заботы о них. Приблизительно через год коллекция распалась, и каждый снова взял свои книги домой.

Тогда я выдвинул свой первый общественный проект – проект библиотеки по подписке. Я набросал план и отдал сформулировать его нашему великому юристу Брокдену. С помощью моих друзей в Хунте я нашел пятьдесят подписчиков, которые внесли по сорок шиллингов в качестве вступительного взноса и затем должны были вносить по десять шиллингов в год в течение пятидесяти лет (срок действия нашего общества). Впоследствии мы заключили договор, и число членов общества было увеличено до ста человек; оно явилось родоначальником всех североамериканских библиотек по подписке, столь многочисленных в настоящее время. Это было большое событие, и значение его с течением времени все возрастало. Эти библиотеки расширили кругозор американцев, сделали обычных торговцев и фермеров столь же развитыми, как большинство джентльменов в других странах, и, может быть, в некоторой степени способствовали возникновению того сопротивления, которое оказали все наши колонии, защищая свои привилегии.

15Массачусетс был первой колонией, начавшей в 1690 году выпуск бумажных денег.
Рейтинг@Mail.ru