Руслан Белов
Крайняя маза
– Что вы… – испугался Борис Михайлович. – Неделю я еще проживу. Я уже освоился.
– Это ваш Женечка неделю проживет с его лишними килограммами веса, потому как подкожный жирок – это не что иное, как вода, – ласково посмотрел на начальника Стылый. – А вы, худосочный язвенник, через сорок восемь часов загнетесь на всю катушку…
– Дурак, чему ты радуешься, – недовольно скривился Смирнов. – Ты упустил из виду, что скончавшийся первым, отравит жизнь оставшимся. Отравит в прямом и переносном смыслах.
Борис Михайлович воспрянул духом. Смерть его тем или иным образом огорчит трех человек. Это радовало. На воле рассчитывать на это ему не приходилось.
Евгений Александрович смотрел на Марью Ивановну. Она смотрела на него. Они вспоминали себя, счастливых, счастливых вдвоем, счастливых там, недалеко, всего лишь за этой стеной.
* * *
В комнате стало тихо. Было слышно, как тикают настенные часы. Они показывали девять утра. Борис Михайлович не выдержал первым. Описавшись, он притворился, что спит. В девять пятнадцать спали все.
5. Уронить на Марью Ивановну…
Первым проснулся Смирнов. В комнате пахло мочой. Мария Ивановна, казалось, не дышала. Борис Михайлович похрапывал с присвистом. Один из свистов разбудил Стылого. Протяжно и звучно зевнув, он обернул лицо к Смирнову и спросил, отирая пальцами уголки глаз:
– Что вы, граф, предпочитаете на завтрак?
– Два яйца всмятку, тостики и кружку крепкого чая с молоком. Можно еще пару бутербродов с ветчиной, тарелку наваристого борща с косточкой побольше, пару котлет из жилистого мяса и бутылку хорошего портвейна. Потом хорошо пойти в огород, закурить "Captain Black" со сладким фильтром и посмотреть, как растут баклажаны. Но это летом, на даче. А зимой или осенью лучше оставаться в постели до обеда.
– С любимой женщиной?
– Естественно, виконт. Я сплю только с любимыми женщинами. В отличие от вас.
– Ты чего-нибудь придумал?
– Да. Во сне я увидел тот сейф.
Смирнов указал подбородком на двухкамерный несгораемый шкаф, стоявший за Марьей Ивановной.
– Гм… – задумался Стылый.
– Если его уронить на Марью Ивановну, то это так не идущее ей платье может разойтись по швам.
– А ее тебе не жалко? Хорошая женщина, сам ведь говорил…
– Я думаю, что с ней ничего не случиться, – спрятал глаза Смирнов. – Тем более, что я в голову не возьму, как его уронить. Телекинез тут не поможет, он весит килограмм двести.
– Телекинез?
– Нет, шкаф.
– А что если его опутать, как лилипуты Гулливера? Надергаем волос, – Стылый бросил взгляд на длинные роскошные волосы Марьи Ивановны, – накрутим прочных веревок и…
– Слушай, Шур. Сдается мне, что ты мне паяльника простить не можешь, – заметив взгляд собеседника, – покачал головой Смирнов.
– Да нет, почему… Напротив, я тебе за него благодарен. На следующий день после того, как ты общался с моей задницей, я к врачу-проктологу ходил и он сказал, что в скором времени я смогу навсегда забыть о геморрое. Выжег ты мне его.
– Да, есть такой клинический метод, – покивал Смирнов. – Мне дед рассказывал. Если рецидив будет, заходи по-свойски. Со своим паяльником.
* * *
Они говорили, чтобы не думать о стремительно приближающейся смерти. О жажде, которая скоро станет невыносимой, о первой смерти, о том, что скоро в живых останутся трое, затем двое и один.
Борис Михайлович всхрапнул во сне.
– Смотри… – Стылый указал глазами на шкаф. – Поверху бордюрчик с прорезями. Прямо барокко.
– Не, это – рококо, но веревочка с кошкой точно зацепиться.
– А на Борисе Михайловиче гвозди лежат. Если их достать, то кошек можно понаделать…
– Волос Марьи Ивановны не хватит, – посмотрел на женщину Смирнов. Она по-прежнему беззвучно спала.
– У тебя тоже длинные… – сказал коротко подстриженный Стылый.
– Все равно не хватит.
– Хватит, не хватит, все равно надо что-то делать. Мы же резвимся, что тут таить, резвимся, чтобы не скулить. На шесть дней никаких слез не напасешься. А если еще Мария Ивановна захлюпает, я затылок об свой пиджак разобью. Терпеть ненавижу женские слезы.
– Слушай, я, кажется, что-то придумал, – уставился в пол Смирнов. – Смотри, это же ковролин. Классный импортный ковролин. Его верхний слой запросто можно на нити распустить. Классные, крепкие капроновые нити.
Они начали ковырять покрытие ногтями. У Стылого, дуайена по сроку пребывания в бетоне, они были длиннее и жестче, и он первым добыл нить.
Длина комнаты составляла что-то около пяти метров, такой же длины получилась и надежда.
– Нить Ариадны, – изрек Смирнов.
– Соломинка для утопленников в бетон, – поправил его Стылый. – Фиг выдержит.
– Скрутим втрое, вчетверо, – приоткрыл глаза Борис Михайлович.
– А что, ты тоже жить хочешь? – делано удивился Смирнов. На него накатывала эйфория. Он начинал верить, что эта дикая и неправдоподобная "бетонная" история закончится вполне благополучно.
– Хочу, – ответил Борис Михайлович. – Понимаете, я привык. На этом свете хоть и не очень, но все свое. А там, за смертью, одни загадки. То ли рай, то ли лягушкой станешь…
– Ад тебе, дорогой, светит, ад, – так же, как и Смирнов, перешел на "ты" Стылый.
– Ад тоже весьма непонятная штука, – поджал губы Евгений Александрович. – Вот когда я в аспирантуре учился, посылали нас весной на овощехранилище в Коломну, гнилую капусту разбирать. Так я три дня думал, что околею от запаха. А потом привык и не замечал вовсе. Так, наверное, и в аду. Сначала жарят, потом, когда привыкнешь, в кипятильный цех отправляют, потом еще куда-нибудь, например, в колбасный цех через мясорубку. Перебьемся, короче, не первый раз.
– Ну, ладно, скрутили мы веревки, и что потом? – вернул Борис Михайлович разговор в первоначальное русло. – Удушим друг друга?
– Нет, первой из них я попытаюсь зацепить гвозди, на вас лежащие.
Стылый не договорил: очнулась Мария Ивановна. По ее застывшим глазам было понятно, что она не спала, а была в беспамятстве.
– А мы придумали, как не умереть, – сказал ей Смирнов полным оптимизма голосом.
– Он придумал на вас несгораемый шкаф уронить, – мерзко улыбаясь, разъяснил Борис Михайлович. – Правда, не сказал, как вы из-под него выбираться будете.
– Пусть роняет, выберусь, – прошептала Мария Ивановна, с трудом удерживая голову.
– Нет, вы не понимаете, мадам! Ведь шкаф, если, конечно, он упадет, не сможет превратить в прах всю вашу каменную одежду. По всем видимостям, вокруг ваших рук и ног останутся ее весомые фрагменты. Я сомневаюсь, что с ними вам удастся выбраться и что-нибудь сделать.
Борис Михайлович говорил, надеясь, что у его товарищей по несчастью найдутся контраргументы.
– Пусть роняет… – повторила Мария Ивановна. И заметив, что Смирнов на нее пристально смотрит, склонила голову. Она не хотела, чтобы он видел ее лицо. Синяки под глазами, разбитый нос, губы.
– Они еще хотят ваши бесподобные волосы выщипать, – не отставал Борис Михайлович. Он знал, что может говорить, что угодно – никто не смог бы поставить его на место.
– Будешь измываться, я харкну тебе в личность, – сказал Смирнов, с ненавистью разглядывая иссохшее лицо главы "Северного Ветра". – Я далеко харкаю.
– А что я такого сказал? – обиделся Борис Михайлович. – Вы же сами хотели ее волосы использовать.
– Понимаешь, подлый ты человек, – спокойно сказал ему Стылый. – И потому все, что ты говоришь и делаешь, получается с подленьким таким душком, даже если говоришь ты и делаешь без всякой подлой задней мысли.
– Я буду работать над собой, – сказал Борис Михайлович и принялся выдергивать нити из коврового покрытия.
– Так-то оно лучше, – похвалил его Стылый. Глаза его ощупывали коробку гвоздей, стоявшую на бетонной конуре Бориса Михайловича.
– Ты запросто сможешь ее сбросить, – подсказал ему Смирнов. – С помощью нити из ковра.
Не ответив, Стылый начал складывать нить вдвое. Сложив, взял за оба конца и попытался закинуть ее за коробочку. Полтора десятка попыток окончились безрезультатно.
– Вы попробуйте лассо сделать, – посоветовал Борис Михайлович. – Может быть, с ним получится.
Лассо было сделано за несколько минут.
С восьмого раза оно накинулось на коробочку.
Сделав паузу для успокоения, Стылый потащил.
Тишину нарушало лишь шуршание двигавшейся к краю надежды.
6. Кто знает жизнь – не торопится
Тишину нарушало лишь шуршание картона, пока коробочка звучно не упала на затылок Бориса Михайловича, омертвевшего от напряжения.
Гвозди рассыпались.
Глава "Северного Ветра" нервно засмеялся. Собрав их перед собой в кучку, уставился как Скупой рыцарь на ворох заморских драгоценностей.
Стылый великодушно позволил ему насладиться тщетной, как ему думалось надеждой, и потребовал перекинуть гвозди ему.
Борис Михайлович перекинул.
Дело пошло.
Стылый гнул гвозди, подсовывая их под свой бетон, остальные, включая Марию Ивановну, оживленную надеждой, добывали из ковролина нити и плели веревки. Спустя некоторое время стало ясно, что их не хватит. Три веревки толщиной в мизинец вряд ли смогли бы накренить шкаф, весом более чем в двести килограммов.
– Я же говорил, что не хватит, – посмотрел Борис Михайлович сначала на Стылого, затем на волосы Марии Ивановны.
– Зря мы сразу начали плести, – сказал Смирнов, желая оттянуть неприятную для женщины (и вдвойне для него самого) процедуру. – Давайте сделаем одну кошку, и я попробую ее закинуть.
Стылый согласился и тут же принялся за дело. Работал он весьма обстоятельно. Через полчаса Смирнов держал в руках плод его труда.
– Да ты кошачьих дел мастер! – восхитился он, рассматривая шедевр. – Тройник классный, веревку не оторвать… На него кашалота ловить можно, не то, что шкаф несго…
– Давай, бросай, – прервал его Стылый. – Да осторожнее, а не то в женщину попадешь.
Смирнов свернул веревку в бухту и примерился. Первый бросок оказался неудачным. Кошка ударилась об шкаф примерно посередине его высоты и упала за Марьей Ивановной. Борис Михайлович ойкнул и побледнел. Смирнов потащил кошку к себе. Она зацепилась за край бетонного блока, сковывавшего женщину, но легко, с первого же движения, освободилась.
Второй бросок также не получился. Все сникли.
Упав после третьего броска, кошка зацепилась за ногу Марии Ивановны. Она вскрикнула от боли, но тут же, виновато посмотрев на Смирнова, проговорила:
– Тяни, ничего со мной не будет.
– А за что она зацепилась? – спросил Смирнов.
– За икру, кажется. Я не особо-то и чувствую. Замерзла от бетона.
– Глубоко вошла?
– Я же сказала, ничего не чувствую. Тащи.
Смирнов не стал тащить. Взяв конец веревки в зубы, он собрал свободную ее часть в клубок и бросил его за голову Марии Ивановны. Она вскрикнула вновь.
Кошка освободилась.
Подтянув ее к себе, Смирнов увидел, что один из крючьев окрашен кровью.
– Бросай, – сказал Стылый глухо. – Кровь для женщины дело привычное.
Поморщившись цинизму замечания, Смирнов собрался и бросил. Кошка зацепилась за одну из прорезей в бордюре несгораемого шкафа. Борис Михайлович взвизгнул от радости. Чтобы видеть закрепившуюся кошку, ему приходилось выгибать шею до боли в позвонках.
– Потяните веревку, потяните! – крикнул он.
Лицо его покрылось испариной.
"Потеет, воду не бережет", – подумал Смирнов и потянул за веревку.
Шкаф, естественно, и не шелохнулся.
– Сильнее тяните, сильнее! – Борис Михайлович воочию видел, как падает шкаф и как Мария Ивановна, вся в кровоподтеках, выбирается из-под него.
Смирнов потянул. С тем же результатом.
– Завязывай, – сказал Стылый. – Еще, как минимум, пять веревок нужно. И тащить их нужно вчетвером.
– Тяните, тяните! – продолжал умолять Борис Михайлович. – Может быть, сразу получится.
Смирнов потянул со всех сил. Веревка лопнула.
– Доигрались, – покачал головой Стылый.
Борис Михайлович молчал. Сердце его не выдержало.
Он умер первым.
7. Первую кошку бросали полчаса
Мария Ивановна, прошептав: "Это все оттого, что мы в бога не верим", тихо заплакала.
– Ну, я-то, положим, верю… – сказал Стылый, чтобы не молчать, чтобы вслед за всхлипами женщины не впустить в сердце неизбывное страдание и подленький страх смерти. – А вот идеолог сокращения численности населения, похоже, ни во что не верит, в том числе, и в необходимость такого сокращения. Трепло он, короче, а трепачи верят только в то, что произносят.
– Почему, верю, – не согласился Смирнов, поняв истинную цель предложенного Стылым диспута. – Я верю, что человек необходимо придет к Богу.
– Сомневаюсь… – проговорил Стылый, принявшись делать вторую кошку.
– Конечно, это трудное занятие, идти к богу, но когда-нибудь эта трогательная встреча состоится, – понесло Смирнова, в юности начитавшегося Ницше. – Вот представь, высоко в горах упал дождь, упал на склоны, на скалы, на снег упал, упал и устремился вниз, потому что вода течет только вниз. Устремился вниз, собрался в ручьи, потом в реки, собрался, чтобы влиться в море, само по себе не способное двигаться, то есть по существу мертвое море. А человеческий дождь упал не высоко в горах, он упал в самой низкой низине и потому течь он имеет возможность только вверх. И он течет вверх, медленно, человек за человеком, преодолевая земное притяжение. И, в конце концов, преодолев все камни и уступы, преодолев свою тупость и тяготение к низости, он доберется до самой высокой вершины и станет… Богом, Святым Истинным Богом.
– Богом? – вопросила Мария Ивановна, прекратившая к этому времени плакать.
– Да, Богом, – серьезно ответил Смирнов. – В этом неимоверно трудном течении вверх, люди объединятся духовно, каждый человек станет частичкой общего разума. Там, наверху, этот разум станет бесконечным, он сможет рождать звезды, населять безжизненные их планеты и…
– Сзади у тебя волосы длиннее, – перебил Смирнов Стылый, заключив, что цель развязанного им диспута достигнута. – Знаешь, как их надо скручивать?
– Знаю, – буркнул Смирнов и, сморщившись, выдрал у себя клок волос.
– Пожалуйста, отнесись к этому делу ответственно, – попросил Стылый, не прекращая работу. – Если и эта веревка лопнет, нам хана, никакой бог не поможет.
Мария Ивановна, уже спокойная, вырвала у себя волосок. И по-детски скривилась:
– Больно…
– Отрастут, – засмеялся Стылый. – Волосы, говорят, и после смерти растут.
Через час он не мог без улыбки смотреть на товарищей по несчастью.
– Ты, Маш, сейчас напоминаешь мне одну модную певичку. Видел недавно по телевизору. Она говорила, что заплатила за свою драную прическу триста с лишним баксов.
Мария Ивановна улыбнулась, но не шутке Стылого, а виду Евгения Александровича – его голый череп, то там, то здесь торчащие жиденькие пряди волос цвета соли с перцем, не могли никого оставить равнодушным.
А Смирнов не обращал ни на что внимания, он плел канат, плел для себя. Только он, располагавшийся прямо напротив сейфа, мог полностью задействовать все свои силы.
Первым делом он расплел порвавшуюся веревку, разделил нити на две части и связал их. Затем принялся прясть вырванные волосы. На это ушло четыре часа.
* * *
Первую кошку Смирнов бросал полчаса, вторая и третья закрепились, соответственно, после пятого и второго бросков.
Первая попытка опрокинуть сейф оказалась безуспешной – голубая громадина даже не двинулась.
– Надо настроиться, – сказал Стылый, отдышавшись. – Настрой – это все. Я где-то читал, что в войну, во время атаки, два наших солдата затащили на вершину Сапун-горы восьмидесяти пятимиллиметровую пушку. После боя они не смогли протащить ее и метра.
– Устали… – пробормотал Смирнов.
– Ты коллектив не разлагай… Черт, если бы этот старый еврей не окочурился…
– Он не окочурился, а слинял вовремя… Эмигрировал на тот свет.
Они помолчали. Смирнов смотрел на Бориса Михайловича. Серый, видимо, уже окоченевший предводитель "Северного ветра" вызывал у него сострадание.
– Я знаю, почему у нас не получилось, – нарушил паузу Стылый скрипучим голосом. – Ты Машу жалеешь…
– Ты не жалей меня, – тут же попросила Мария Ивановна, подняв помутневшие глаза на Смирнова. – Я все равно умру скоро…
– Ты хочешь все испортить? – напустился на женщину Смирнов. – Ты хочешь, чтобы мы с Шурой вышли отсюда без тебя? Ты хочешь, чтобы я страдал всю жизнь?
– Ты будешь страдать?
– Конечно, нет. Если ты слиняешь к небесному прокурору, я через неделю женюсь на этой симпатичной стерве. Ты в гробу перевернешься, обещаю! И будешь переворачиваться всякий раз, когда я буду заниматься с ней любовью.
Глаза Марьи Ивановны потемнели. Зрачки сузились.
– Я отдохну минут пятнадцать, и будем тянуть, – наконец, сказала она. – Ты женишься на мне?
– В настоящее время слово "женитьба" у меня ассоциируется только с тобой. Хотя, когда мы отсюда выберемся, я, конечно, хорошо подумаю и только потом соглашусь.
– А если мне переломает ноги?
– То, что мне в тебе нравиться, сломаться не может…
– А если позвоночник? И я стану инвалидом?
– Инвалидами я считаю только тех, у кого с мозгами неприятности.
– Будешь катать в коляске?
– Не буду. Потому что все кончиться хорошо. Этот шкафчик ушибет тебе лишь пару ребрышек, уверен. Ну, и без синяков, конечно, не обойдется. Через час мы отправим этого зануду Стылого просить у Центнера прощения, а сами побежим в твою квартирку…
– Мазать меня йодом, – залилась Мария Ивановна смехом. – А у меня его нет.
– А коньяк есть?
– Конечно.
– Я оболью тебя коньком, а излишек слижу.
Борис Михайлович хотел поморщиться, но вспомнил, что он мертв. За него поморщился Стылый.
– Угар нэпа, да и только, – сказал он и объявил десятиминутную готовность.
* * *
Через одиннадцать минут, ровно в два часа девять минут ночи, несгораемый шкаф упал на Марью Ивановну.
Она закричала.
В глазу Смирнова лопнул кровеносный сосуд.
В лоб Стылого врезался осколок бетонного монолита.
Борис Михайлович не пошевелился.
8. Бетон – он и есть бетон
Падение двухсоткилограммового шкафа не смогло разрушить бетонного блока, сковывающего Марию Иванову.
Блок лишь подался к блоку Смирнова на несколько сантиметров.
Смирнов смог прикоснуться кончиками пальцев к мертвенно-бледным пальчикам потерявшей сознание женщины.
Стылый уперся лбом в ободранный и потому колкий ковролин. Он думал, сможет ли удушить себя собственными руками. Думал, потому что в результате падения сейфа на бетон, бра слетело со стены на подлокотник кресла и разбилось. От короткого замыкания загорелись мягкие ткани кресла и лежавшие на нем одежды Марии Ивановы и Смирнова.
Через пять минут в комнате нечем было дышать.
Через десять минут в дверь квартиры забарабанили.
Через час она была взломана Службой спасения.
Еще через пятнадцать минут приехали пожарные, вызванные Раей по просьбе Смирнова.
За пятьсот долларов, занятых у той же Раи пришедшей в себя Марией Ивановной, они залили из рукава тлеющее кресло, после чего пролили всю квартиру, да так основательно, что ничего уже в ней не могло напомнить о любовном треугольнике, в одном из углов которого мучился и умер Вадимас Ватрушкайкис.
P.S.
К трем часам ночи все трое пленников Центнера были освобождены от бетонных одежд и доставлены в больницу. Милиция, прибывшая вскоре после отъезда пожарных, оставалась в квартире до утра. К счастью, тайную дверь, ведущую в квартиру Марьи Ивановны, они не обнаружили.
На допросе Смирнов сказал, что не знает, как попал в злополучную комнату. Поднимался по лестнице к соседке, споткнулся, потерял сознание, очнулся – гипс, то есть бетон.
Мария Ивановна, допрошенная в больничной палате, сказала, что ничего не помнит и никого не подозревает. Следователь на это заявление заговорщицки улыбнулся и показал выписку из домовой книги. Аккуратным почерком там было написано, что в квартире № 11 прописан некто Абрамчук Василий Григорьевич, и что он же является владельцем жилой площади. На это Мария Ивановна ответила, что, да, у нее есть какие-то трения со своим бухгалтером, но не до такой же степени.
Тем не менее, Василий Григорьевича взяли под стражу. На его марьинской квартире были обнаружены вещественные доказательства, неопровержимо свидетельствовавшие в пользу того, что Василий Григорьевич Абрамчук вел двойную бухгалтерию и подделывал документы с целью препроводить владелицу фирмы "Русская красавица" в места, как принято говорить, не столь отдаленные.
Стылый сначала показал, что подозревает итальянскую мафию, ибо она, как известно из мировой художественной литературы и талантливых итальянских кинофильмов, с давних пор использует быстро застывающую водную цементно-песчаную смесь, как испытанное средство избавления от честных тружеников прокуратуры и других правоохранительных органов, в том числе и частного профиля.
Однако Шуру квалифицированно взяли за жабры, и он чистосердечно признался, что вместе с Борисом Михайловичем его похитили с целью получения выкупа, и что Смирнов Евгений Александрович со своей любовницей Башметовой Марьей Ивановной просто оказались в ненужном месте в ненужный час.
Так получилось, что губы и брови одного из фотороботов, составленных Стылым, оказались весьма похожими на губы и брови Василия Григорьевича. После опознания (Шура был вышколенный чекист, и выявить среди честных людей жулика ему не составило труда) подлый бухгалтер загремел на всю катушку.
Стылый покинул больницу первым. И немедленно поехал к Паше Центнеру и все рассказал. Восставший из могилы поздравил восставшего из бетона с освобождением и признался, что ни минуты в таковом исходе событий не сомневался. В конце встречи, уже за коньяком, в теплой беседе, очень похожей на дружескую, Шура (дымя сигарой, естественно) спросил благородного бандита о божественном шансе.
В ответ Паша неохотно выцедил, что данное мистическое явление он называет другими словами и вообще трепаться об этом не следует, потому что "крайняя маза пиздежа не любит". Помолчав, добавил, что имел более высокое мнение об IQ, то есть коэффициенте интеллектуального развития участников поставленной им драмы. К чему было возиться со шкафом, если можно было просто дождаться многолюдного вечера и без всяких там штучек типа порчи ковра и сейфа сбросить бра на пол, подтащить его к себе и без помех, элиминировав неудачу, устроить короткое замыкание с последующим небольшим, но очень дымным пожаром? Тем более, что вилка настенного светильника сидела в розетке намертво и ни при каких обстоятельствах не выскочила бы?
Шура на это замечание глубокомысленно не ответил и перевел разговор на другую тему – он почувствовал, что телесные повреждения, полученные Марьей Ивановной в результате падения сейфа, солью лежат на сердечных ранах его собеседника.
На прощанье Паша Центнер сказал, что следствию по "Бетонному делу" уже придано нужное направление и скорость, и потому ни о чем беспокоится не стоит. Стылый, крепко пожимая тяжелую бандитскую руку, троекратно заверил ее обладателя в абсолютной лояльности к нему своих товарищей.
В ответ на это заявление Паша Центнер вручил Стылому визитку, затем вторую; ее он попросил передать Евгению Александровичу.
– Пусть звякнет, поболтаем о путях и методах борьбы с парниковым эффектом, – сказал он, двусмысленно улыбаясь.
* * *
Марью Ивановну поместили в "Склиф" с диагнозом: "Сочетанная травма. Перелом 10-11 ребер справа. Перелом левой большой берцовой кости в С\3 со смещением. Рваная рана поясничной области справа. Ушиб головного мозга легкой степени. Ушибленная рана головы. Рваная рана левой икры". Через неделю после помещения в больницу ей был сделан остеосинтез левой большой берцовой кости штифтом.
Перед выпиской Марьи Ивановны Смирнов поучил историю болезни, которая завершалась следующими словами: "… Послеоперационный период протекал гладко. Раны зажили. Швы сняты в срок. В настоящее время ходит с помощью костылей. В удовлетворительном состоянии выписывается в РТП. Анализы крови и мочи в пределах нормы. Антитела к ВИЧ и HCV не обнаружены, антиген к HBS не обнаружен. Реакция ИФА и МРП отрицательны".
Последние три предложения истории болезни оказали на Смирнова магическое воздействие, вследствие которого он легко преодолел подспудное мужскую боязнь законного брака.
