Азад Эльдарович Гасанов
Тамерлан. Война 08.08.08
Когда боевые сотни уходили на обгоне, Васико почувствовала в животе щекотание. Не от голода – они успели перекусить на скаку куртом и сухим толокном. Защекотало от предвкушения охоты. Это было знакомое чувство – азарт. Васико раз уже испытывала такое, когда дядья и братья взяли ее в засаду. Она была девушкой, и в засаде ей было не место, но она так долго и нудно просилась, что старый Бану не выдержал и закричал: «Да, возьмите ее! Она все равно не женщина, недоразумение одно. Нормальной жены из нее, как ни крути не выйдет!» И это было правдой. Васико не умела готовить, не любила выскребывать кожу, плохо стирала. Но она бегала по скалам, как козочка, лазила по деревьям, как рысь, плавала, как рыба. Могла продержаться под водой дольше, чем кто-либо из мужчин в семье. Она метко кидала камни и ловко набрасывала аркан. И еще она знала несколько секретных ударов, которым ее обучил брат Вахтанг. А Вахтанг хоть и был годами моложе других, но в семье не было поединщика сильнее и коварней его.
Накануне, когда пожилой погонщик позволил ей занять место в седле его заводного коня, Васико сразу уловила, как надо управляться с этим животным. Еще бегая у стремени и оглядываясь на всадников, проносящихся мимо, она поняла, что ногу в стремени надо держать цепко, но грузить полувесом. На седло не наседать, порхать над ним легким перышком. Держать лошадь бедрами, а если закобенится – взнуздать, чтобы ремешками оттянулись губы, и лошадь почувствовала боль.
Васико быстро догадалась, что лошадь тварь брыкливая и с норовом, и наездника не любит. Скалит зубы и сверлит глазами. И к тому же лошадь во стократ сильнее наездника. Без труда скинет его с седла и затопчет копытами. Только есть у лошади слабое место – душа у нее нежная, тонкая, и она до жути боится боли.
Уже несколько позже, когда Васико перестала быть девкой и стала воином, она узнала, как она была права. Лошадь угадывает желания наездника, предвосхищает его команды, только по одной, но очень веской причине: чтобы избежать боли. Она поворачивает, куда надо до того, как узда оттянет губы, трогается с места прежде, чем пятки врежутся в пах. И не приведи боже, чтобы нетерпеливый наездник ошпарил ее хлыстом по крупу.
Так что, как только ей было дозволено занять место в седле, она, вскочив на спину лошади, тут же крепко бедрами сдавила ее бока. Чтобы показать животному свою решимость и силу, одной рукой взяла уздечку, а второй вцепилась в гриву и резко потянула на себя. Конь хрипнул, вскинул голову и сверкнул глазом. Васико встретила его взгляд с дерзкой ухмылкой.
– Ты чего? Ошалела? – удивился погонщик.
Васико спросила с невинным видом:
– Что-то не так?
– Сразу видно, что вы горцы лошадей не знаете. Что женщины, что мужчины в седле точно полоумные дурни. Ни навыка у вас, ни понятия. Не мучь лошадь! – крикнул погонщик. – Она поумнее тебя будет!
Васико отпустила гриву.
Погонщик, конечно, был дурак, но конь-то понял, с кем теперь имеет дело.
И вот в ночи, когда вьючные лошади, как бы их ни хлестали, еле переставляли копыта, а весь отряд мчался уже далеко впереди, азарт, который таился в животе под печенкой, вдруг закипел и взошел паром, сначала к легким, а из них отчаянным, жарким воплем вырвался глоткой на волю.
– Точно не в себе! – воскликнул погонщик. – Что с тобой, дурында?
Он с трудом удержал лошадь под собой, когда та, шарахнувшись от крика Васико, заюлила задом.
– Ты прекращай дурить! Я такого не потерплю! Слышишь меня, дикарка?
Васико ударила пятками в бока своего коня, и тот рванул с места. Но конь был обозный, тяжелый одр, взял мелкой рысью. И Васико ожгла его кнутом. Одр хрипнул и полетел пущенной стрелой. За спиной Васико услышала недоумевающий окрик погонщика:
– Ты куда? Вернись!
Обоз остался позади. Но боевые сотни она, как ни старалась, не догнала.
Уже на заре, когда сумерки только-только отступили, она вышла к переправе. Челны, связанные в ряд, перерезали реку. На их борта были настелены деревянные щиты. По ним спешившиеся конники переводили лошадей с берега на берег, и большая часть орды была уже на левом.
Васико издали легко отличила одно войско от другого. Если отряды гургана были форменными: на одномастных конях и в одинаковых кафтанах, то конники Каганбека были, кто на чем и в чем попало. Лошади у них были разномастные, а сами они облачены, кто в кожаный панцирь, кто в кольчугу, а кто просто в волчий или овчинный тулуп мехом наружу (позже поняла, чтобы удар меча соскальзывал по густой и гладкой шерсти и стрелы вязли в ней на излете).
Еще на подскоке, издалека Васико увидела, как «тигры Аллаха» изготовились и, ощетинившись копьями, тесным строем двинулись на рассыпавшиеся по берегу разрозненные отряды кипчаков. Копейщики гургана спускались под гору и быстро набирали скорость.
Скатившись, они вихрем понеслись по равнине и на берегу взяли на копья столпившихся кипчаков. Местами взрыхлили их тесную гурьбу, местами пронзили насквозь.
Выйдя из стычки, проскакали по берегу еще с десятую долю фарсанга22, развернулись и, перестраиваясь на скаку, помчались обратно и вторично врезались в толпу.
Второго удара кипчаки не выдержали и рассыпалась.
Тысяча гургана вышла из столкновения, не потеряв ни одного копейщика. Все было проделано стремительно, на порыве.
«Тигры Аллаха» по косой уходили от берега, забирая в гору. Промчались по склону широким полукругом и, вновь съехав с горы, зашли на марь – болотистую гладь, поросшую осокой.
В это время с верховий реки подошли первые сотни лучников. На скаку, сменив лошадей, они скатились к берегу и оттуда пустили стрелы в самую гущу врага, с тем, чтобы или рассеять его, не давая выстроиться, или наоборот теснее сбить в кучу, чтобы из толпы не образовалась лава.
Конные лучники волнами пронеслись вдоль линии противника, не входя с ним в соприкосновение, и на скаку без остановки пускали стрелы. Каждый лучник за один вдох и выдох делал выстрел. В левой руке он держал лук, правой из-за спины вытягивал стрелу, накладывал оперенным концом на тетиву, натягивал ее до уха и выпускал стрелу в полет. Такие стрелы, пущенные от уха, пробивали и кожаный панцирь, и кольчугу, и стальные латы.
Лучники, опустошив колчаны, повернули назад. Новые подоспевшие сотни двинулись им навстречу. Стрелы пускались настильно, метясь в передние ряды, и навесом, чтобы поразить врага, прятавшегося в гуще. И эти сотни, отстрелявшись, пошли обратно в гору, а им навстречу уже спускались сотни с полными колчанами.
В это время «тигры Аллаха», выстроившись на мари, широким фронтом понеслись к берегу в лобовую атаку.
В гуще врага заметались. Раздались ураны – родовые боевые кличи. Затрепетали конскими хвостами бунчуки, собирая под себя сотни. Но не успели кипчаки собраться. «Тигры Аллаха» ударили в самый решающий момент.
Кипчаки, застигнутые врасплох, дрогнули и, не оказав сопротивления, разбежались. Первыми удрали предводители. Рванули от берега на степной простор, чтобы там боевыми уранами и колыханием бунчуков собрать своих подчиненных.
Тут с пригорка слетела новая тысяча копейщиков. На свежих лошадях она прошлась вдоль берега и оттеснила разрозненные толпы конных кипчаков подальше от переправы. Враг бежал уже без оглядки туда, где созывали их командиры.
Копейщики, оставив преследование, уступили поле боя лучникам и мечникам, которые частью погнались за удирающим врагом, а частью ринулись к мостам и заперли переправу.
Теперь, когда поручение Повелителя было на половину выполнено, и с верховий подошли последние сотни, Мухаммад Джахангир стал собираться свои хазары в горловине между двумя холмами.
С последними командами лучников подоспела и Васико. Лучники торопились вниз к войску, и Васико пристроилась им хвост.
– Ты кто такая? – накинулся на нее сотник, пересаживаясь с взмыленной лошади на свежую.
Она его сразу узнала: тот самый, кто ночью во тьме обозвал обозных «болванами».
– Я с погонщиками, – напомнила Васико.
– Тебя я виду, а где погонщики? Где стрелы? – крикнул он.
Васико показала вдаль.
– Прочь отсюда, девка!
Сотник с отрядом сбежал с пригорка, а Васико осталась на вершине.
Между тем отряд Мухаммада Джахангира завершил построение. «Тигры Аллаха» заняли расширение горловины там, где холмы расходились, и начиналась ложбина. Рядом встали шеренги второй тысячи копейщиков. Впереди сотенными колоннами выстроились сабельщики. А на самом острие образовавшегося клина и по флангам – конные лучники.
Выстраиваясь в боевые порядки, войско Мухаммада Джахангира обходилось без его команд. Голоса гургана не было слышно, от него к тысячникам не мчались вестовые. Казалось, что воины делают все по собственной прихоти, по своим представлениям. Но на самом деле каждое движение каждого бойца соразмерялось с действиями их командиров, а воля командиров питалась волей гургана.
Над строем взвились расчесанные бунчуки и затрепетали освобожденные от чехлов хоругви. Протрубили горнисты. Это означало, что войско готово к бою.
Васико наблюдала за этим зрелищем с вершины пригорка. Обозная лошадь под ней тяжело сопел и едва держалась на ногах. Даже если бы ее пустили в строй, воевать на полудохлой кляче, означало бы самоубийство. А между тем по берегу бродили прекрасные боевые кони, в недавней схватке потерявшие наездников.
Она спустилась с пригорка и огляделась. Присмотрела себе широкогрудого саврасого жеребца, тонконогого, лобастого, с огненными глазами навыкате.
У Васико не было ни копья, ни меча, ни лука, но у нее имелся аркан – орудие всякого погонщика. С ним она и подобралась к жеребцу, который, пощипывая траву, часто вскидывал голову и тревожно озирался.
Брошенный ею аркан просвистел в воздухе, разматываясь витками, и петлей завис над головой животного. Остальное было делом техники и состязанием в силе и ловкости.
Конь, шарахнувшись, крепко затянул петлю на шее, и веревка, скользнув в ладонях Васико, ожгла ей кожу.
Конь, конечно, был сильнее Васико, но зато упорства у нее оказалось больше. Состязание длилось с четверть часа, и лошадь в конце концов сдалась.
Вначале, правда, показала характер, скакнула, да так, что вырвала Васино из седла (в сущности, наездницей она была никакой). Потом поносилась по берегу и на аркане таскала за собой Васико. В конце, дико хрипнула – петля глубоко впилась в горло – и встала на дыбы. Васико, чтобы удержать аркан, пришлось крепко упереться ногами в землю. Она прорыла пятками две борозды, но заставила лошадь опуститься обратно на четыре копыта.
Лошадь захрипела, тряхнула головой и зло просверлила Васико одним глазом. В два перебора аркана Васико подобралась к лошади и хлестнула ей мотком веревки между глаз. Захватила узду и потянула в бок. Губы лошади оттянулись, и несчастное животное жалобно фыркнуло. Тогда Васико подула в морду лошади. Ее дыхание легкой струей прошлось по ошпаренному месту. Рукой Васико осторожно коснулась шеи и погладила. Конь, почувствовав ласку и заботу, перестал выкатывать глаза, забыл хрипеть и, наконец, смирился.
И только после этого Васико скинула петлю и запрыгнула в седло. Она пустила лошадь по берегу, примеряясь к ее шагу.
О, это была не обозная кляча. Это был скакун. Резвый, игривый, стремительный. Саврасой масти. С коротким хвостом и подстриженной гривой. Двухлетка, стригун – как называют таких ордынцы!
Объездив саврасого, Васико остановила его, спрыгнула на землю и среди тел павших и раненных принялась подыскивать себе снаряжение. Когда она вошла в густую траву, кто-то вцепился ей в ногу и прохрипел что-то на ордынском. Васико не поняла его. Вырвала ногу и пошла от раненного прочь. Сняла меч с убитого, рукоять которого была обмотана кожаным ремешком. Заодно добыла круглый щит и изогнутый роговой лук. Щит нацепила на левый локоть, а лук, испытав, выбросила – тугая черевная тетива содрала ей кожу на подушечках пальцев. После этого огляделась и заметила, что часть воинов, оставленных стеречь переправу, рыщет по берегу и опустошает колчаны павших. «Мой сотник спрашивал про стрелы, – припомнила Васико. – Добуду-ка я ему немного, раз уж обоз отстал».
Васико набила стрелами две седельные сумки на спине обозной клячи и поспешила к горловине, к сотнику.
– Вот! – со счастливой улыбкой заявила она, указав на сумки со стрелами. И покрасовалась заодно в добытом снаряжении.
Воины глянули на нее и все разом загоготали. В дранном платье, подпоясанном широким кожаным ремнем она, должно быть, выглядела потешно, поэтому Васико не обидел смех лучников. Ее больше огорчила реакция сотника. Он не смеялся и, вообще, оставил ее позерство без внимания.
– Обоз пришел? – только и спросил он.
– Нет. Я там собрала, – Васико указала на берег.
– А что так мало? – сотник нахмурился и рявкнул. – Скачи обратно и собери еще! До чего же безмозглые эти обозные шлюхи, – добавил он, когда Васико повернулась и с косогора затрусила назад, к берегу.
Воины в сотне снова загоготали. От этого лицо Васико залилось краской, но она сказала себе: «Это ничего, что мой сотник грубый. Главное, что он дал мне задание. А значит я уже в деле. Значит я для них своя».
Когда она набивала четвертый хурджун, раздались первые призывы горнов. Васико вскинула голову и посмотрела туда, откуда доносились звуки. Ордынское войско плотными рядами двинулось от мари к горловине.
В начале сражения, когда кипчаки метались по берегу, численность их войска сложно было определить. Но сейчас, когда оно собралось под бунчуками, стало отчетливо видно, что оно числом значительно превосходит отряд гургана. Даже без хазар брошенных на другом берегу ордынским конников было раза в три больше, чем воинов Мухаммада Джахангира.
Васико наблюдала за выдвижением ордынцев с берега, а с другого конца равнины за выступлением своих подданных наблюдал хан Каганбек. С высокого места на пригорке, где он стоял в окружении своих есаулов, численное превосходство его войска виделось еще отчетливей, но это его почему-то не радовало. Он хранил печальный вид.
«Да, людей у меня хватает, но это мало что решает. Молодой гурган очень удачно расположил свои отряды. Чтобы достать его, надо войти в узкую горловину меж двух холмов, и там я буду лишен возможности маневра. Бесспорно, юноша смышлен, что-то перепало ему от отцовских талантов».
Хан Каганбек направил свое войско в горловину и теперь с печальным видом наблюдал за его движением. Да, ловок, смышлен сынок у хромого Тимура. Сколько славных кипчакских воинов погибнут, прежде чем отряды Каганбека пробьются сквозь ряды мечников. Сколько удальцов насадятся на пики копейщиков, поставленных гурганом позади мечников. Кроме того, сынок Тимура посадил на склонах холмов отряды лучников. Сколько всадников снимут их стрелы с седел, прежде, чем удастся достигнуть цели. И удастся ли? Да, молодой гурган, совсем еще мальчишка, но принудил старого, опытного воина, коим был хан Каганбек к действиям, не сулившим выгод.
Правда, оставался один выход, и вполне надежный. Хан Каганбек мог уклониться от боя. Уйти по мари, выйти в степь и раствориться в его бескрайних просторах. Что было бы плачевно для гургана – он бы не выполнил отцовский наказ.
Но, слишком уж велик был соблазн разбить наследника хромого Тимура. Пока тот стоит малым числом, смять его отряды, захватить мальчишку в плен и вытребовать у Тимура выкуп за жизнь возлюбленного сына: вернуть отторгнутый от его улуса Хорезм; вытребовать отказ в протекции Тохтамышу, которого хромоногий злодей настойчиво продвигает на трон Белой Орды в обход его, Каганбека, законных наследных прав; и добиться прощения за дерзкий набег на Азербайджан, где находились любимые пастбища Тимура, из-за которого, в сущности, и разразилась эта неудачная война.
Каганбек начал атаку всей своей мощью, оставив в резерве только пол тумена. Большего и не требовалось. Скрыть резервы он не мог: он строился на виду у противника, на плоской равнине, и был весь, как на ладони. Держать большой резерв, чтобы поддержать основное направление удара, тоже не имело смысла, так как направление было только одно – через горловину, а атаки по склонам, которые он предпринял, всего лишь дефиле, призванные отвлечь на себя силы врага.
Да, спору нет, двинувшись широким фронтом по склонам и спустившись с перевала, можно было разом охватить всю ложбину. Тогда бы молодому гургану не оставалось бы ничего другого, как вскинуть руки и молить о пощаде. Но мальчишка посадил на вершинах лучников. И каких лучников!
Если бы он воевал, скажем, с Баязетом или с урусами или с франками, закованными в броню, он бы именно так и поступил. Его отчаянные барсы на резвых скакунах взлетели бы на вершины без особых помех и очень скоро сокрушили бы врага. Пусть тысяча его воинов полегла бы при этом, но это была бы недорогая плата. Однако, сегодня, против него стояли лучники Мавераннахра – степняки, такие же, как он. Это были воины, которые с малолетства учились держать лук. Они целились с руки и били без промаха. Они использовали роговые луки, обладающие несравнимой ни с чем упругостью, и тетиву из овечьих черев, не боящуюся влаги и небывалой прочности. Стрела, выпущенная из такого лука, пробивает кожаный панцирь с пятисот шагов и стальную броню – с трехсот. Это были несравненные конные лучники, такие же, как лучники его войска.
Все они были наследниками боевых традиций Чингисхана. Того, кто оставил им закон Яссы и огромную империю, включающую в себя бесчисленное количество завоеванных стран. Двести лет его наследники сохраняют империю и расширяют ее пределы. Но воюют воины степей все больше между собой. Почему? Да, потому что нет на поле брани ратников могущественнее, чем наследники Чингисхана, нет врага достойнее, чем они – воины степей!
Так что всерьез атаковать по склонам, по меньшей мере, глупо. Такие лучники с удобных позиций на вершине положат половину войска, пока оно будет карабкаться по склонам, а половину изранят. И что он будет делать с этим увечным бойцами? Как ему потом воевать гургана с ополовиненным войском? У того в ложбине верховые ратоборцы, все батыры, как на подбор, которые рубят с плеча и в седле сидят так прочно, словно проросли в него корнями. Это степные наездники равных, которым нет в мире. Их лошади управляются без команд, улавливая самое малейшее движение наездника. Они в бою топчут врага копытами, кусают за гривы чужих коней, сшибают грудью. А о копьеносной коннице гургана лучше не вспоминать. В атаке она подобна тарану, в обороне, если ее строй встанет неподвижно, ощетинившись копьями – стене, не опрокинуть ее израненным, ополовиненным войском, нечего и мечтать.
Так что единственно верный путь: пока войско цело и полно сил, навалиться всей мощью в центре и постараться пробиться через горловину. В конце концов, и они, и мы сделаны из одного теста, и чья возьмет, только Аллаху известно.
Как задумал хан Каганбек, так и поступил. Двумя туменами ударил в центре, по три тысячи пустил по склонам с двух сторон от горловины, и пол тумена оставил в резерве.
Лобовые кавалерийские сшибки – это небывалая редкость на войне. Ее допускают только неумелые полководцы по невежеству или из малодушия – бросают своих воинов в рубку, чтобы в их крови утопить свою растерянность и неверие в победу. Или в тех случаях, когда нет иных тактических решений. Так что это сражение в самом своем зародыше стало особенным и редкостным.
Отряды Каганбека в центре атаковали лавой. При таком строе бойцы двигаются на значительном расстоянии друг от друга. В сравнении с атакой сплоченным строем, такая теряет в жесткости, и не рассчитана на то, чтобы опрокинуть ряды противника. При атаке «лавой» главная ставка делается на единоборцев. При столкновении целостность строя атакующих распадается, и бойцы каждый сам по себе просачиваются в гущу противника. Казаган выбрал этот прием с тем, чтобы в полной мере использовать свой численный перевес. Если бы он согласился на жесткую атаку, то против его бойцов в передней линии было бы ровно столько же бойцов в передней линии противника. А в случае с проникающим нападением, когда рубка происходит в свалке, на одного гургановского воина придется три его джигита. Именно в таких боях богатыри добывают славу. О них потом слагают песни, на них потом равняется молодежь. В сече вокруг богатырей собираются ратники попроще. Они служат им тылом, они защищают их с флангов. А богатыри прорубаются все дальше в гущу.
Впереди Каганбек пустил черкесов, отчаянных головорезов, не знающих стойкости – их Каганбеку было не жалко. Его джигиты двинулись за ними. Пока сближались, пускали стрелы. А стрелы врага принимали черкесы.
Черкесам некуда было деваться, только идти вперед. Отступить они не могли – на них давили сзади. Ускользнуть в сторону тоже не имелось возможности – фланги стерегли мечники Каганбека. И чтобы спастись от стрел гургана, они должны были мчаться вперед с тем, чтобы как можно быстрее сократить расстояние, отделяющее их от врага, до длины вытянутой руки и меча в захвате.
И вот, наконец-то, сшибка. Войско Каганбека с отчаянным воплем врезалось в строй сабельщиков гургана. Началась рубка. Самые прославленные батыры продвинулись вперед. Они должны были проткнуть тело врага и вцепиться в мясо.
Пока сближались, выкрикивали ураны. Когда столкнулись, завопили «Ур!»23. А как только сеча завязалась, призывы смолкли. Заговорили сабли. Поле боя заполнилось лязгом и звоном стали.
Его богатыри вгрызлись в плотный строй противника. Сначала ручьями просочились в него, а потом распались на горстки и стали расширять вокруг себя пространство. Вот уже почти половина войска протолкнулась в гущу врага. Другая пока не вступила в дело. Но не давила на передних, чтобы не теснить их. Проявляя терпение. А терпение, как известно, суть мужества.
Но все-таки медленно. Медленно продвигалось войско. Невыразимо медленно.
В верховой рубке наступает момент, когда все теряет смысл. Когда сеча разом превращается в бессмысленное побоище. Когда рубят, давят, топчут без разбора и своих, и чужих. Подобное наступает в тот момент, когда иссякает терпение. Нет, не у его воинов. В своих джигитах он был уверен. И не у воинов гургана. Человек, под каким бы знаменем он ни бился, в какую бы кровавую сечу не ввязался, пока он в рассудке, всегда различит своих от чужих. Он держится за своих, чтобы с ними одолеть врага, и тем защитить свою жизнь. Свою и своих товарищей. И товарищи, сокрушая врага, защищают не только себя, но и его. Это первая заповедь на войне: убивай, чтобы тебя не убили. И вторая: выручай товарища, чтобы он выручил тебя. У человека даже в самой страшной сече достает терпения и мужества не терять рассудок и блюсти два этих основных закона. Но у лошадей такой меры терпения нет.
Лошадь прекраснейшее из творений Аллаха. Ее отличает благородство и утонченность натуры. Но благородство и утонченность, по сути, есть опровержение терпения. В тесноте боя, надышавшись запахом крови и человеческого пота, ошалев от лязга металла, лошадь вдруг разом выходит из повиновения. Ни страх перед болью, ни азарт схватки, уже не могут удержать ее в строю. Ей нестерпимо хочется одного: как можно быстрее вырваться на волю, из тесноты на простор, из толчеи в свободное пространство. И вот тут она начинает давить, кусать, топтать всех без разбора. И такую лошадь не в силах усмирить даже самый искусный наездник. Есть правило боя: рубить лошадь первой утратившую терпение, под седлом ли она товарища или врага – без различия. Но после первой лошади сходит с ума вторая, третья и так далее. Тогда-то сеча и превращается в свалку.
Исходя именно из этого недостойного лошадиного свойства, разумные полководцы всегда избегают кавалерийской сшибки. Конные отряды могут только касаться друг друга и расходиться по сторонам. Этот маневр за время боя можно повторять сколько угодно раз. Зайти с фланга, потрепать и отойти. Обогнуть врага, ударить в тыл и ошеломить. Но для этих маневров нужен простор, широкое поле. А они сейчас в теснине, в узкой горловине между двух холмов.
Главное достоинство кавалерии во внезапном и стремительном маневре. В способности совершать молниеносные переходы. Появляться там, где тебя не ждут. Обнаруживать врага, когда он пребывает в беспечности. А лобовые атаки с вязким противостоянием – это удел пехоты.
У уйгуров, как пишут в древних книгах, был обычай добираться до поля боя верхами, а в сражение вступать, спешившись, оставляя ненадежных животных коноводам. Может быть, и ему следовало спешить своих бойцов, как это делали древние уйгуры? Но кто такие были уйгуры? Они, если разобраться толком, и не могли считаться степняками, хоть и пасли свои стада в степи. Они скорее, что-то среднее между его предками и китайцами, которых степняки побивали всякий раз, как придет охота. А он Каганбек и его джигиты истинные дети степей. Они прирожденные наездники. Покинув седло, они теряют кураж. Они родились в седле. Их нянчили, кормили грудью матери, которые и сами не слезали с коней. Нет, таким воинам воевать в пешем строю не с руки. Они родились и умрут в седле. Таково их предназначение.
Но только слишком медленно все продвигалось. Томительно, бесконечно, мучительно долго. В любой момент лошадиному терпению мог прийти конец, уступив лошадиной трусости.
Не было сил смотреть на это, невыносимо было видеть, как в рубке, которая возможно в сию минуту превратится в свалку, погибают его лучшие батыры. Нестерпимо хотелось выкрикнуть уран и ринуться в драку. Но он должен терпеть. И ждать, когда его войско завязнет полностью, когда в дело вступят копейщики гургана. Вот тогда в решающий миг он бросится в прорыв, во главе своего резерва, опрокинет врага и принудит пуститься в бегство. И тогда дело останется за малым: преследовать трусов и рубить, рубить, пока не онемеют мышцы. А пока, как бы ни чесались руки, надо терпеливо ждать. Терпение самое достойное качество воина. Оно суть мужества. А мужество, как известно, залог победы.
Когда только Васико услышала призывы горнов и увидела то, как ордынцы, набирая скорость, движутся от мари к горловине, она оставила порученное дело, закинула на спину одра то, что успела собрать и помчалась к своим. Саврасый жеребец под ней был резвый, его подгонять не требовалось. А вот на одра она не пожалела ударов. Только под ношей четырех хурджунов тот все равно двигался до обидного медленно, во всяком случае, не так резво, как хотелось бы ей. Она боялась, что дело, которое началось без нее, и закончится тоже без ее участия. Если этот тихоход так и будет плестись, то она никогда не попадет в это большое дело, похожее на охоту, которое люди называют – войной. Тот, кто побывал на такой охоте, уже не охотник, а – воин!
Когда Васико, наконец, пригнала замученного одра к горловине, там ее постигло новое разочарование. Сотня стояла на фланге, не вступая в дело, чего-то выжидала. Напрасно Васико так торопилась.
– Эй, обозная! Чего стоишь? – крикнул сотник, когда воины расхватали доставленные ею стрелы. – Дожидаешься, когда я всыплю тебе горячих? Живо возвращайся назад!
«Все-таки мой сотник слишком строгий. Мог бы хоть слово сказать в благодарность. Но ничего, ничего, – успокоила себя Васико, – строгость это не страшно. Главное, настоящая охота еще не началась. У меня еще осталось время». С этими мыслями она снова затрусила с косогора вниз, за стрелами.
Во вторую ходку Васико пришлось собирать оброненные стрелы, так как колчаны уже разграбили. Это заняло больше времени и потребовало больше труда. Прежде чем терпение иссякло, ей все-таки удалось набить стрелами четыре хурджуна. «Хватит!» – сказала она и, оставив обозного коня, нагрузила добычу на своего саврасого. Он донес ее от берега до подножия холма, как ветер.
Место на фланге, где она оставила своих, пустовало. Его только-только начала занимать другая сотня, спустившаяся к подножью с вершины.
– А где мои? – спросила Васико, растерявшись. Осмотрелась по сторонам, глянула вверх и увидела, как ее сотня на рысях поднимается в гору.
– Эй, горбоносая! – окликнул ее воин из чужой сотни. – Чего глаза вылупила? Сгружай!
Воин был потный, разгоряченный, только из схватки. Колчан за его спиной был пуст, так же как у всех его товарищей.
– Я не вам собирала, – сказала Васико. – Это для моей сотни. Вон для них! – Васико указала на склон холма.
Потный воин подвел к ней коня, без слов отвесил ей затрещину и, когда она полетела с седла, скинул на землю ее хурджуны. А потом от души огрел саврасого по заду, и тот выпущенной стрелой пустился прочь.
– Догоняй, – посоветовал забияка, – конь хороший.
Васико не оставалось ничего другого, как помчатся за своим саврасым.
«Дело уже началось, а я вынуждена, как полоумная гоняться за лошадью. И, видимо, мне опять придется собирать стрелы. А потому мне следует поторопиться».
В третий заход ей пришлось извлекать стрелы из тел убитых. Потрошить трупы было делом привычным, но больно хлопотным. Наконечник стрелы цепляется за плоть, и поэтому надо кромсать и резать. Чтобы унять нетерпение, она старалась не думать. Не думать о том, что «свои» давно уже в деле, а она по-бабьи потрошит трупы. Вот и потрошила. Просто кромсала и добывала стрелы. Набрала два хурджуна. И когда нетерпеливая и воодушевленная вернулась к подножию холма, то оказалось, что колчаны у воинов опять пусты. Все лучники, что были в отряде гургана, отстрелялись до последней стрелы. А погонщики так и не подошли.
«У гургана закончились стрелы! Милостивый Аллах! – воскликнул хан Каганбек. – Есть луки, есть воины, обученные стрельбе, но нет стрел! Нет предела твоему милосердию, всемилостивый боже! Поистине, все в воле твоей, на тебя и уповаем! Как отблагодарить за проявленную милость, за этот бесценный дар? Целое стадо забить, оросить землю жертвенной кровью. Но позже! А сейчас вперед, – решил хан Каганбек. – В атаку!» И пожалел, что оставил в резерве только полтумена. Надо было оставить целый, а еще лучше два тумена! С двумя он сокрушил бы нерадивого гургана, как пить дать. Бросил бы по одному тумену на каждый холм, скинул бы лучников с вершин, по обратным склонам спустился бы в низину и ударил по гургану с тыла. Но ничего не поделаешь, придется действовать с тем, что есть – с полутуменом. Но бог милостив!
– Урус-огландар, олга24! – выкрикнул хан Каганбек, наследник Чингисхана. – Аллаху агбар25! – и с обнаженным мечом ринулся вперед.
Конница, застоявшаяся в ожидании атаки, в радостном порыве бросилась за своим предводителем. Вопль пяти тысяч глоток пронесся над равниной. Победоносное «ур» должно было вдохновить тех, кто рубился в горловине.
Гурган отреагировал немедленно. Две ошибки подряд не допустимы – отец не простит, и он будет опозорен. Его мечники пока еще удерживали проход между холмами, лучникам по вершинам, израсходовав весь запас стрел, схватились за мечи и из последних сил отбивали настойчивые атаки кипчаков. Положение было отчаянным и там, и здесь. Мухаммад Джахангир не знал, на что решиться.