Айн Рэнд
Идеал (сборник)

Полная версия

2
Джордж С. Перкинс

«Дорогая мисс Гонда!

Не скажу, что я являюсь постоянным посетителем кинематографа, однако ни одной вашей картины я пока не пропустил. И я даже не могу сказать, что так уж люблю ваши фильмы. Например, комедии с Вилли Вуки нравятся мне куда больше. Однако в вас есть нечто такое, что я непременно должен видеть. Иногда мне кажется, что в тот день, когда я перестану хотеть видеть это… в тот день я пойму, что более не живу на свете. Это нечто такое, чему я не могу даже дать имени, нечто такое, что у меня было, и я потерял его, но вы храните его для меня, храните для всех нас. Оно было у меня давным-давно, еще в детстве. Вам известно, как это бывает: когда ты очень молод, впереди тебя ждет нечто, настолько огромное, что ты боишься его, боишься, но ждешь, и оттого так счастлив. Но годы проходят, и оно так и не приходит. A потом ты однажды вдруг обнаруживаешь, что больше ничего не ждешь. Тобой овладевает печаль, и это глупо, потому что ты даже не представлял, чего именно ждешь. Я гляжу на себя и не знаю. Но когда смотрю на вас, знание возвращается.

И подчас я думаю, что, если бы каким-то чудом подобное вам существо вдруг объявилось бы в моей жизни, я бросил бы все, последовал бы за вами и с радостью положил бы свою жизнь к вашим ногам, ибо, понимаете ли, я еще остаюсь человеком.

Подлинно ваш,

Джордж С. Перкинс

Саут-Гувер-стрит,

Лос-Анджелес, Калифорния».

Днем 5 мая Джорджа С. Перкинса повысили в должности. Его возвели в сан помощника директора консервной компании «Нарцисс». Босс вызвал его в свой кабинет, чтобы поздравить, и сказал:

– Если кто-то когда-то и где-то заслуживал повышения, так это ты, ДжиЭс.

Джордж С. Перкинс расправил свой вязаный галстук в зеленую и синюю полоску, моргнул, кашлянул и ответил:

– Спасибо за честь, доверие оправдаю.

На что босс проговорил:

– Кто бы сомневался, старина. А как насчет порции декокта по такому случаю?

Джордж С. Перкинс проговорил:

– Не имею никаких возражений.

Босс наполнил два бокала с красными кромками и забавными черными фигурками пьянчуг, цепляющихся за фонарные столбы. Джордж С. Перкинс поднялся, принимая бокал, поднялся и босс, и они чокнулись через стол.

– Ну, за твое, – молвил босс.

– Не сглазь, – ответил Джордж С. Перкинс.

Они опорожнили бокалы, и босс продолжил:

– Наверняка ты хочешь скорее попасть домой и рассказать новость своей малышке.

– Миссис Перкинс будет очень благодарна, так же, как и я, – проговорил Джордж С. Перкинс.

За дверями кабинета босса менеджер по рекламе – остряк по природе – загнул колечком жидкую светлую прядку посреди скальпа Джорджа С. Перкинса со словами:

– Всегда знал, что ты у нас такой способный, старина, старина, старина.

Джордж С. Перкинс уселся за стол, чтобы закончить свое дневное задание. Последние двадцать лет он проводил за этим столом каждый рабочий день. Он знал его крышку от каждой прожилки старого дерева до обугленного пятнышка, которое некогда оставила на поверхности беспечно брошенная кем-то сигарета. Он так и не заметил, как и когда с широкой поверхности исчез яркий блеск, как скрестились на ней длинные серые полосы. Не заметил он, и как залегли между его пальцами мелкие морщинки; ведь ладони его оставались прежними, белыми, мягкими, с пальцами слишком короткими для тела, а когда он сжимал их в беспомощные небольшие кулаки, на запястьях залегали мягкие, как у младенца, похожие на браслеты складочки.

Лицо его не переменилось, кабинет не изменился, все вокруг оставалось неотвратимо знакомым, подобно чертам его собственного лица. Ножки шкафа с необходимыми документами успели глубоко врасти в ковер, который солнце опалило и сделало сероватым, оставив более насыщенное коричневое пятно под шкафом. Джордж С. Перкинс сидел на своем месте, когда в доме его ожидала невеста, сидел, когда торговец подержанными автомобилями ожидал его в своей конторе с первым в его жизни автомобилем, сидел, пока его жена в госпитале ожидала новую жизнь, уже готовую присоединиться к их собственным. И смотрел – с надеждой, с горечью, с радостью, с усталостью в одно и то же, находящееся рядом с акварелью пятнышко – серое, похожее на кролика с округлым рыльцем и одним длинным ухом.

На полке возле окна выстроились ряды жестяных банок с яркими, зелеными, красными, розовыми этикетками, постепенно выцветавшими до одного пыльно-желтого колера: грушевое и яблочное повидло, рубленое мясо и лососина. Строй их напоминал прямую неподвижную решетку. Иногда ему в голову приходила дурацкая мысль: что будет, если эта решетка перекроет окно? Однако банки с лососиной ему нравились, потому что он сам предложил рисовавшему этикетку художнику изобразить на ней пучок зеленой петрушки возле сочного розового куска рыбы на белой тарелке, на что тот ответил:

– Прекрасная идея, мистер Перкинс. Именно то, что надо. Взывает к чувству прекрасного.

За окном до самого горизонта тянулся бесконечный лес крыш и печных труб. Небо позади крыш обретало цвет грязновато-бурый со слабым красноватым оттенком, какой бывает в кухонной миске после мытья посуды, в которой подавали свеклу. Однако на общем коричневатом фоне присутствовало и несколько розовых пятнышек, нежным отливом напоминавших весенний яблоневый цвет. Джордж С. Перкинс еще помнил, что много лет назад в этот час наблюдал розовое пятно за карнизом высокого старого дома и невольно гадал о том, что находится там, за домом, и еще дальше, за розовым пятном, в каких-то неведомых странах, где солнце еще только что встает, и что могло бы случиться с ним в неведомой дали, куда он непременно попадет однажды. Впрочем, воспоминание это много лет не приходило к нему, а старый дом скрылся за огромным черным небоскребом, на крыше которого выставили рекламный знак фирмы «Моторные масла “Торнадо”», путаным металлическим силуэтом вырисовывавшийся на фоне заката.

Джордж С. Перкинс взял два письма из недавней почты… первое было из знаменитого гольф-клуба, с приложенным конвертом для вступительного взноса, а другое – от дорогого портного. Адрес портного он обвел красным карандашом. «Надо бы поискать хороший спортивный зал, – подумал он, – пора что-то делать с этим брюшком, которое испортит самый лучший костюм, брюшком, еще не внушительным, но все-таки проступавшим».

За окном зажглась вывеска «Моторные масла “Торнадо”», огромные литеры вспыхивали и гасли, густые капли, очеркнутые желтыми неоновыми трубками, судорожно стекали из длинной масленки в подставленное ведерко. Джордж С. Перкинс поднялся и запер свой стол, насвистывая мотивчик из музыкальной комедии, который подхватил в Нью-Йорке во время своего медового месяца. Менеджер по рекламе промолвил:

– Ну-ну!

Джордж С. Перкинс ехал домой, насвистывая за рулем «Там за морем»^[4]. Вечер выдался прохладным, в гостиной огонь плясал в электрокамине над псевдополеньями. В комнате пахло лавандой и фритюром. На каминной доске горела лампа, составленная из двух огромных игральных костей и абажура, украшенного этикетками старинных марок виски.

– Ты сегодня поздно, – заметила миссис Перкинс.

Она была в халате из коричневого крепдешина, скреплявшемся на груди брошкой с большим фальшивым бриллиантом, постоянно расстегивавшейся, открывая розовое белье, дополняли наряд темно-серые толстые домашние чулки и коричневые удобные туфли. Лицом она напоминала птицу… птицу, старящуюся, неторопливо подсыхая на солнце. И ногти ее были подстрижены очень коротко.

– Ну, голубка моя, – бодрым тоном заговорил Джордж С. Перкинс. – На сегодня у меня отличная причина для опоздания.

– Я в этом не сомневаюсь, – ответила миссис Перкинс, – лучше послушай меня, Джордж Перкинс, тебе надо заняться своим Джорджем-младшим. Этот юноша опять притащил из школы пару по арифметике. Как я и всегда говорила, если отец не проявляет должного интереса к своим детям, чего можно ждать от мальчика, который…

– Вот что, моя дорогая, забудем пока о парне, чтобы отпраздновать…

– Что отпраздновать?

– А не понравилось бы тебе стать супругой помощника директора консервной компании «Нарцисс»?

– Понравилось бы и даже очень, – ответила миссис Перкинс. – Однако на это я уже и не надеюсь.

– Так вот, моя дорогая, ты уже являешься ею. С сегодняшнего числа.

– Ох, – восхитилась миссис Перкинс. – Мама! Иди сюда!

Явилась миссис Шлай, теща мистера Перкинса, в просторном платье из шелковой набойки с голубыми ромашками и колибри на белом фоне, с ниткой искусственного жемчуга на шее и в сетке, прикрывавшей густые седеющие светлые волосы.

– Мама, – проговорила миссис Перкинс, – Джорджи получил повышение.

– Что ж, – произнесла миссис Шлай, – как долго мы ждали этого.

– Но вы не поняли, – беспомощно моргнул Джордж С. Перкинс, – меня назначили заместителем директора… – он поискал реакцию в их глазах, однако таковой не обнаружил и, запнувшись, добавил: – Всей консервной компании «Нарцисс».

– Ну и? – спросила миссис Шлай.

– Рози, – проговорил он мягким голосом, посмотрев на свою жену, – я работал ради этого целых двадцать лет.

– Этим, мой мальчик, – заметила миссис Шлай, – бахвалиться нечего.

– Но я сделал это… Двадцать лет, это же так долго… целых двадцать лет. Нетрудно устать. Но теперь… Рози, теперь мы можем расслабиться… почувствовать себя светло и непринужденно. – В голосе его на мгновение проступил молодой пыл. – Понимаешь, светло… – пыл проступил и скончался. Перкинс добавил виноватым голосом: – То есть легко, я хотел сказать.

– О чем ты говоришь? – спросила миссис Перкинс.

– Голубка моя, я тут вроде как начал… планировать… думал, вот, по дороге домой… я уже давно думал, ночами, понимаешь ли… строил планы…

– В самом деле? И не посвятил свою жену ни в один из них?

– Ну, я… это были вроде как пустые мечтания… и ты могла решить, что я размечтался… могла подумать, что я… несчастен… но это совсем не так… сама знаешь, как обстоит дело: работаешь, работаешь весь день напролет, и все идет как надо, a потом вдруг ни с того ни с сего ты ощущаешь, что не выдержишь ни одной минуты подобной жизни. Но потом это проходит. Всегда проходит.

– Уверяю тебя, – заявила миссис Перкинс, – никогда не слышала ничего похожего.

– Ну, я просто подумал…

– Перестань думать сию же минуту, – проговорила миссис Шлай, – или от жаркого останутся одни угольки.

За обеденным столом, когда служанка подала жареную баранью ногу под мятным соусом, Джордж С. Перкинс произнес:

– Вот о чем я думал, голубка…

– Во-первых, – перебила его миссис Перкинс, – нам нужно купить новый «Фриджидэр»^[5]. У нашего старого еще тот видок. Ледники теперь никто не использует. А вот, миссис Таккер… Кора Мэй, неужели тебе обязательно надо мазать маслом сразу весь кусок? Неужели ты до сих пор не научилась есть так, как полагается леди? Да, а вот у миссис Таккер новый холодильник – просто конфетка. Внутри электрический свет и все такое.

– Но нашему всего только два года, – запротестовал Джордж С. Перкинс. – И на мой взгляд, он совсем не плох.

– Ты говоришь так, – сказала миссис Шлай, – потому что очень прижимист, однако единственное, на чем ты можешь экономить, это на собственном доме и семье.

– Я подумал, – проговорил Джордж С. Перкинс, – знаешь, дорогая, если мы будем бережливы, то через год или два сможем взять отпуск – съездить в Европу, ну там, в Швейцарию или в Италию. Словом, туда, где у них горы.

– И что?

– И озера. A еще снег на вершинах. И закаты.

– И что же мы будем там делать?

– Ох… ну… просто отдыхать, наверное. И смотреть на окрестности, примерно так. Сама знаешь, на лебедей там и на парусные лодки. Сидеть вдвоем и смотреть.

– Угу, – проговорила миссис Шлай, – именно что вдвоем.

– Да, – проговорила миссис Перкинс, – ты всегда умел найти способ потратить хорошие денежки, Джордж Перкинс. Я тут кручусь как раба, экономлю на всем, чтобы отложить в копилку лишний пенни. А тебе лебедей подавай. Ну, прежде чем думать о лебедях, купи-ка мне новый «Фриджидэр», вот что я тебе скажу.

– Да, – согласилась с дочерью миссис Шлай, – что нам нужно, так это новый миксер для майонеза. И еще электрический кухонный комбайн. А кроме того, уже пора подумать о новой машине.

– Вот что, – проговорил Джордж С. Перкинс, – вы не поняли. Я не хочу ничего из того, что нам нужно.

– Как это? – вопросила миссис Перкинс, оставшаяся дожидаться ответа с открытым ртом.

– Прошу тебя, Рози. Послушай меня. Ты должна понять… Я хочу чего-то такого, что нам не нужно вообще.

– Джордж Перкинс! Ты выпил?

– Рози, если мы начнем заново ту же самую песню… что купить… за что заплатить… машина, дом, счета от дантиста… и так далее… и снова сначала… и ничего нового – можно утратить последний шанс…

– Что с тобой случилось? Что это на тебя вдруг накатило?

– Рози, дело совсем не в том, что я несчастен. И не в том, что мне не нравится то, что я имею от жизни. Все прекрасно, все мне нравится. Только… ну, просто наша жизнь стала похожа на мой старый домашний халат, Рози. Я рад тому, что он у меня есть, он красивый, в нем тепло и уютно, он мне нравится, как нравится здесь все остальное. Выходит именно так. И ничего более. А этого мало.

– Это мне нравится! Я подарила тебе на день рождения этот шикарный халат. И вот какую благодарность я от тебя слышу! Ну, если тебе он не нравится, почему же ты не обменял его?

– Ой, Рози, дело же не в этом! Халат чудесный. Только, понимаешь ли, человек не может прожить всю свою жизнь ради домашнего халата. Или ради вещей, к которым он относится подобным образом. Ради хороших вещей, Рози, однако этого мало, должно быть что-то еще.

– И что же?

– Не знаю. Просто так получается. Это нужно понять.

– Он тронулся, – проговорила миссис Шлай.

– Рози, человек не может жить ради вещей, ничего не значащих для него… ну, то есть не значащих для его души. В жизни должно существовать нечто такое, чего он боится… да, боится, и чему радуется. Это как ходить в церковь – только здесь речь не о церкви. Должно быть нечто такое, на что он будет смотреть снизу вверх. Нечто… высокое, Рози… Да-да, высокое.

– Ну, раз тебе не хватает культуры, разве я не записалась в Клуб книги месяца? Скажи, записалась?

– Ох, да я это знаю, только не могу объяснить. Рози, я прошу тебя всего об одной вещи, всего об одной. Давай съездим в отпуск. Давай попробуем. Быть может, там с нами нечто произойдет… нечто неожиданное… как бывает в мечтах. Если я откажусь от этой поездки, то сделаюсь стариком. А я не хочу стариться, пока еще не хочу, Рози. Боже мой, мне еще рано! Оставь мне еще несколько лет, Рози.

– Ой, да твой отпуск меня не волнует. Можешь получить свой отпуск, если мы сможем позволить его себе после того, как уладим все важные дела. Сначала главное, понимаешь. В первую очередь нужно думать о важном. О новом «Фриджидэре», например. Наш старый уже никуда не годится, в нем все постоянно портится. Вот у меня было яблочное повидло и…

– Ма-a, – протянула Кора Мэй, – а Джордж-младший таскал повидло из холодильника. Я сама видела.

– Я не таскал! – воскликнул Джордж-младший, поднимая бледную физиономию над тарелкой.

– Таскал, таскал! – заверещала Кора Мэй.

Третий ребенок, Генри Бернард Перкинс, в скандале участия не принимал. Он сидел на высоком стульчике перед миской с кашей, задумчиво пуская слюни на клеенчатый нагрудник с изображением Матушки Гусыни.

– Ну вот, например, – проговорила миссис Перкинс, – если бы Джордж-младший действительно съел это повидло, страшно сказать, что стало бы с его животом. Повидло точно испортилось. Этот холодильник…

– А мне казалось, что он исправен, – возразил Джордж С. Перкинс.

– Ах, ему казалось? Это все потому, что ты не видишь ничего дальше собственного носа. Тебя не волнует, что твои дети едят увядшие овощи. А позволь мне сказать: ничего хуже увядших овощей в природе не существует. Миссис Таккер была на лекции, так там дама говорила, что если не давать детям достаточное количество тех витаминов, которые идут на рост костей, у них будет рахит. Вот что у них будет.

– В мое время, – проговорила миссис Шлай, – родители старались думать о том, чем они кормят своих детей. Возьмем, к примеру, китайцев. Они ничего не едят, кроме риса. Вот почему все китаёзы болеют рахитом.

– Вот что, мама, – проговорил Джордж С. Перкинс, – кто вам это сказал?

– Я знаю, о чем говорю, – отрезала миссис Шлай, – не одни только бизнесмены знают что почем!

– Но мама. Вовсе не… Я только хотел сказать, что…

– Не волнуйтесь, Джордж Перкинс. Ничего особенного. Я прекрасно знаю, что именно вы хотели сказать.

– Оставь маму в покое, Джордж.

– Но, Рози, я не…

– Розали, с ним говорить бесполезно. Если у мужчины хватает порядочности только на то, чтобы…

– Мамаша, вы оставьте нас с Рози…

– Я понимаю. Я прекрасно понимаю вас, Джордж Перкинс. В наши дни старой мамочке остается только заткнуться и ждать, пока ее отнесут на кладбище!

– Мадам, – набрался отваги Джордж С. Перкинс, – нельзя ли попросить вас перестать… скандалить.

– Ах, так? – взвизгнула миссис Шлай, бросая салфетку в соус. – Так, значит, получается? Значит, я мешаю вам? Значит, я вам в тягость, так? Отлично, рада, что вы это сказали, мистер Перкинс! A я, несчастная дура, надрываюсь в этом доме, думая, что это мой собственный дом! Полирую им плиту, только вчера это было, пока все ногти не переломала! И вот благодарность за это! Что ж, не желаю больше терпеть этого ни единой минуты! Ни минуты!

Она вскочила, дергая складками кожи на шее, и вылетела из комнаты, хлопнув за собой дверью.

– Джордж! – проговорила миссис Перкинс с округлившимися от ужаса глазами. – Джордж, если ты не извинишься, мама уйдет от нас!

Джордж С. Перкинс воздел глаза к потолку и моргнул. Усталость, накопившаяся за годы, счет которым он потерял, вдруг придала ему отчаянную смелость.

– Ну и пусть… пусть уходит, – проговорил он.

Миссис Перкинс замерла на месте, наклонилась вперед. А затем закричала:

– Значит, дошло уже и до этого? Так вот что оно делает с твоей семьей, твое крупное повышение? Явился домой и уже успел перессориться со всеми… готов вышвырнуть в уличную канаву старую мать своей жены! Если ты считаешь, что я намереваюсь…

– Послушай, – неторопливо проговорил Джордж С. Перкинс. – Я терпел ее столько, сколько мог. Лучше пусть уходит. Все равно этим, рано или поздно, и кончится.

Миссис Перкинс выпрямилась, и брошка с фальшивым бриллиантом на ее груди расстегнулась.

– Послушай-ка теперь меня, Джордж Перкинс. – Ее тонкий голос трепетал и захлебывался сухими звуками, исходившими откуда-то из гортани. – Если ты не извинишься перед мамой, если ты не извинишься перед ней до завтрашнего утра, я до самой смерти не буду разговаривать с тобой!

– Не возражаю, – проговорил Джордж С. Перкинс. Обещание это он слышал уже много раз.

Миссис Перкинс, взрыдав, бросилась вверх по лестнице в свою спальню.

Джордж С. Перкинс неловко поднялся и, тяжело ступая, побрел вверх по лестнице, склонив голову, уставившись на округлость собственного живота, одряхлевшая лестница крякала под его шагами. Кора Мэй с любопытством наблюдала за тем, куда направит свои стопы отец. Не сворачивая к двери в комнату миссис Перкинс, он пошаркал дальше по коридору в собственную спальню.

Джордж-младший протянул руку через стол, стащил с тарелки миссис Шлай оставшийся на ней кусок бараньей ноги и торопливо переправил его в рот…

Часы в гостиной пробили десять раз.

В доме погашены были все огни, если не считать неяркой лампочки, светившей в окне спальни Джорджа С. Перкинса, понуро сидевшего на постели в линялом купальном халате из сиреневой фланели и задумчиво изучавшего носки старых шлепанцев.

В дверь позвонили.

Джордж С. Перкинс вздрогнул. Это было странно; его окно располагалось как раз над крыльцом, а он не слышал шагов ни по улице, ни через лужайку, ни по бетонному полу крыльца.

Служанка уже ушла на ночь домой. Он нерешительно поднялся и зашаркал вниз по скрипучим ступеням.

Пройдя через темную прихожую, он отворил дверь.

– О, Боже мой! – только и сказал Джордж С. Перкинс.

На крыльце его стояла женщина в прямом черном костюме, застегнутом под самым подбородком, в шляпке с широкими мужскими полями, низко надвинутой на один глаз; он заметил плотно облегавшую руку черную перчатку, блеснувшую в скудном свете лампы крыльца… тонкую невероятную руку, сжимавшую черную сумочку. Из-под полей шляпы выбивалась прядка светлых волос. Он не был знаком с этой женщиной, однако слишком хорошо знал ее лицо.

– Прошу вас, молчите, – шепнула она, – и впустите меня в дом.

Растопыренная пятерня прикрывала рот Джорджа С. Перкинса, и он самым дурацким образом пробормотал:

– Вы… вы… вы…

– Кей Гонда, – проговорила женщина.

Ладони его гирями свалились вниз, увлекая за собой руки. Ему пришлось заново учиться говорить. Он попытался. Издал нечленораздельный протяжный звук, превратившийся в – ч-ч-что…

– Вы Джордж Перкинс? – спросила она.

– Д-да, – неуверенно выговорил он. – Да, мэм. Джордж Перкинс. Джордж С. Перкинс. Да.

– Я попала в беду. Вы слышали об этом?

– Д-да… O, Боже!.. Да…

– Мне надо спрятаться. На одну ночь. Позволите ли вы мне остаться у вас?

– У меня?

– Да. На одну ночь.

Это была не его прихожая. Это был не его дом.

Он не мог услышать слова, которые только что услышал.

– Но вы… – он запнулся. – То есть… как… ну, почему вы…

– Я прочла ваше письмо. И подумала, что у вас меня никто не будет искать. И что вы захотите помочь мне.

– Я… – Он задохнулся. – Я… – Возвращаясь, слова обжигали его гортань, потерявшую все умение произносить звуки. – Мисс Гонда, пожалуйста, простите меня, вы знаете, как это бывает… то есть, если я не кажусь вам… ну если вам нужна помощь, вы можете провести здесь весь остаток дней своих, и если кто-то попытается… нет ничего, что я не сделал бы ради вас… если вы нуждаетесь во мне… во мне… мисс Гонда!

– Благодарю вас, – проговорила она.

– Проходите сюда, – прошептал он. – Не шумите… сюда.

Он провел ее вверх по лестнице, и она следовала за ним как тень, так что он не слышал ее легких шагов за своей тяжелой поступью.

Закрыв за собой дверь собственной спальни, он задернул шторы на окнах, а потом остановился, разглядывая ее бледное лицо, широкий рот, глаза, притененные длинными ресницами, глаза, видевшие слишком много, глаза, подобные звуку… глаза, подобные множеству звуков… глаза, говорящие то, что он давно хотел понять, всегда опаздывая на один, последний звук… глаза, готовые объяснить ему смысл того, что они говорили.

– Так это вы… – пробормотал он. – Это вы… Кей Гонда.

– Да, – сказала она.

Кей Гонда бросила свою сумочку на его кровать, сняла с головы шляпку и швырнула на его комод. Стащила с рук перчатки, и он с волнением увидел длинные прозрачные пальцы, ладони, казавшиеся призраком обыкновенных человеческих рук.

– То есть… вы хотите сказать, что вас действительно разыскивают?

– Полиция, – проговорила она, и спокойным тоном добавила: – За убийство, как вам известно.

– Послушайте, но они не могут арестовать вас. Только не вас. Это ни во что не укладывается. Если я могу что-то сделать…

Он умолк, прикрывая ладонью рот. В коридоре зазвучали шаги, тяжелые, торопливые, шлепанцы хлопали по босым пяткам.

– Джордж! – послышался из-за двери голос миссис Перкинс.

– Да, г-голубка?

– Кто это звонил у дверей?

– Н… никто, голубка. Кто-то ошибся адресом.

Они вдвоем стояли, прислушиваясь к удалявшейся по коридору поступи шлепанцев.

– Это моя жена, – шепнул он. – Нам… нам лучше помалкивать. Она женщина нормальная. Только она… она ничего не поймет.

– Если меня застанут у вас, – проговорила она, – это может повредить вам.

– Мне все равно… меня это не волнует.

Она улыбнулась ему той самой неторопливой улыбкой, которую он столько раз видел в бездонной дали, на экране. Только теперь лицо это находилось перед ним. И он угадывал слабый красный отсвет на ее бледных губах.

– Что ж, – моргнув, он беспомощно развел руки, – что ж, чувствуйте себя как дома. Можете заночевать здесь. А я… я спущусь в гостиную и…

– Нет, – ответила она. – Я не хочу спать. Останьтесь здесь. Нам, вам и мне, нужно поговорить очень о многом.

– O, да. Конечно… то есть… о чем же, мисс Гонда?

Она опустилась на постель, не замечая этого, так, словно бы провела в этой комнате всю жизнь.

Он присел на краешек кресла, поплотнее завернувшись в старый купальный халат, горько и неявно для себя самого сожалея о том, что не купил тот, новый, который понравился ему на распродаже компании «Дей».

Ее широкие, бледные, полные удивления глаза были обращены к нему, словно бы она чего-то ждала. Моргнув, он кашлянул.

– Холодная сегодня выдалась ночь, правда, – пробормотал он.

– Да.

– Такова Калифорния… Золотой Запад, – добавил он. – Солнце светит весь день, но становится холодно, когда… но очень холодно ночью.

– Бывает.

Ему казалось, что она ухватила в самой глубине его нечто непонятное, ухватила и стиснула своими невозможными голубоватыми пальцами, потом потянула, причинив боль, которую он помнил по временам, очень далеким, и теперь оказалось, что он в состоянии снова ощутить эту боль, заставившую его задохнуться.

– Да, – проговорил он, – ночью всегда холоднее.

– Дайте мне сигарету, – попросила она.

Вскочив, он залез в карман своего пиджака, извлек из него пачку и дрожащей рукой поднес ей. Он сломал три спички, прежде чем ему удалось зажечь четвертую. Она откинулась назад, красное пятнышко трепетало на конце сигареты.

– Я… такие вот я курю, – пробормотал он, – меньше раздражают горло…

Это мгновение он ждал сорок лет. Сорок лет… для того, чтобы увидеть изящный черный силуэт, присевший на постеленное на его кровати лоскутное покрывало. Он не мог поверить в это мгновение, но ведь ждал его. Ждал и знал, что ждет. Так что же он хотел сказать ей?

– Вот Джо Таккер – один мой приятель, так вот, этот Джо Таккер курит сигары. А я так и не привык к ним, – сказал он.

– У вас много друзей? – спросила она.

– Да, конечно. Конечно же, много. Не могу пожаловаться.

– И вам приятно быть с ними?

– Конечно, вполне приятно.

– А вы им нравитесь? Они уважают вас и кланяются вам на улице?

– Ну… ну, наверно, да.

– А сколько вам лет, Джордж Перкинс?

– В этом июне исполнится сорок пять.

– А вам будет тяжело – не правда ли? – потерять свою работу и оказаться на улице? На темной и одинокой улице, когда ваши друзья будут проходить мимо вас и смотреть в сторону, не замечая, как нечто не существующее в природе? И вам захочется закричать, обратить на себя их внимание, чтобы рассказать о ведомых вам великих тайнах, но никто не захочет услышать вас и никто не решится ответить?

– Но… когда… когда может случиться нечто подобное?

– Когда меня обнаружат у вас, – спокойным голосом проговорила она.

– Послушайте, – возразил он. – Не будем беспокоиться об этом. Вас здесь не найдут. И я не боюсь за себя.

– Они ненавидят меня, Джордж Перкинс. И ненавидят всех тех, кто принимает мою сторону.

– Но почему они ненавидят вас?

– Потому что я – убийца, Джордж Перкинс.

– Ну, знаете, если спросите мое мнение, я в это не верю. Я даже не стану спрашивать вас о том, почему вы сделали это. Я просто не верю.

– Если вы про Грантона Сэйерса… нет, я не хочу говорить о Грантоне Сэйерсе. Забудем о нем. Но я остаюсь убийцей. Во многих отношениях. Видите ли, я пришла к вам и, возможно, разрушу вашу жизнь – все, что вы считали своей жизнью целых сорок пять лет.

– Это не так уж много, мисс Гонда, – прошептал он.

– Вы всегда смотрите мои фильмы?

– Всегда.

– И выходя из кинотеатра, вы чувствуете себя счастливым?

– Да. Конечно… Впрочем, нет. Наверное, нет. Забавно, подобное соображение ни разу не приходило мне в голову. Я… мисс Гонда, – вдруг проговорил он, – а вы не будете смеяться, если я кое-что скажу вам?

– Конечно же, нет.

– Мисс Гонда, я… после каждой вашей новой ленты я плачу. Запираюсь в ванной комнате и рыдаю. Сам не знаю, почему. Конечно, глупо, когда взрослый человек ведет себя подобным образом… И я ни единой душе не рассказывал об этом, мисс Гонда.

– Я знаю это.

– Вы… откуда?

– Я же сказала вам, что я – убийца. И я убиваю многое. Я убиваю в мужчинах то, чего ради они живут. Однако они приходят в кинотеатры, чтобы увидеть меня, потому что я позволяю им понять, что они сами хотят, чтобы их цели погибли. Что они хотят жить ради других, более высоких целей. Или хотя бы думают, что хотят. И в этом заключена вся их гордость, что они так думают и говорят.

– Я… боюсь, что я не вполне понимаю вас, мисс Гонда.

– Однажды поймете.

– Вот что, – спросил он, – вы и в самом деле сделали это?

– Что?

– Вы действительно убили Грантона Сэйерса?

Она посмотрела на него и ничего не ответила.

– Мне… я просто хотел узнать, почему вы смогли это сделать, – пробормотал он.

– Потому что я не могла больше терпеть его. Бывает так, что ты не в состоянии больше терпеть.

– Да, – проговорил он. – Такое случается.

Голос его сделался ровным, естественным и уверенным в себе.

– Вот что, – проговорил он. – Я не отдам вас полиции. Пусть сперва разберут по камешку весь дом. Даже если они явятся сюда с газовыми бомбами и всем прочим.

– Почему? – спросила она.

– Не знаю… только…

– В вашем письме было сказано…

– Ах да, – он осекся. – А знаете, никогда не думал, что вы прочтете эту глупую бумажонку.

– Совсем не глупую.

– Ну, вы должны простить меня, мисс Гонда, сами знаете, такой уж народ мы, кинолюбы, и у вас, наверно, много таких поклонников, я имею в виду, и писем от них.

– Мне приятно думать, что я не безразлична людям.

– Вы должны простить меня, если в этом письме наговорил чего-то резкого и слишком личного.

– Вы писали, что не ощущаете себя счастливым.

– Я… я не собирался жаловаться, мисс Гонда, или… Просто… не знаю, как объяснить… Должно быть, я что-то потерял по пути. Не знаю, что именно, но знаю, что потерял, только не знаю причину.

– Но, быть может, вы и хотели утратить это самое нечто?

– Нет. – Голос его был тверд. – Нет.

Он поднялся и стал, глядя ей в лицо.

– Понимаете ли, я не могу назвать себя несчастным. Более того, я очень счастлив, если разложить все по полочкам. Только какая-то частица меня знает о жизни, которой я никогда не жил, о жизни, которой никто не жил, хотя должен был жить.

– Вы это знаете? Так почему же вы сами не живете такой жизнью?

– А кто живет? Кто способен на это? Кто вообще получает шанс на… на самое близкое и возможное подобие? Мы все стараемся что-то выторговать. Мы берем только второй сорт. Потому лишь, что другого нет. Но… Бог в каждом из нас знает это другое… самое лучшее… которое никогда не приходит.

– Ну… а если оно придет?

– Мы вцепимся в это лучшее, потому что в нас есть Бог.

– И… вы действительно хотите этого? Тот Бог, который в вас?

– Слушайте, – сказал он суровым тоном, – я твердо знаю: пусть они, копы, придут сюда и попытаются увести вас. Пусть они даже сломают весь этот дом. Я сам построил его, пятнадцать лет ушло у меня на то, чтобы за него расплатиться. Пусть разбирают его по кирпичику. Пусть приходят сюда, пусть кто угодно приходит сюда за вами…