Айн Рэнд
Голос разума. Философия объективизма. Эссе
Хотя ее поведение – просчитанный обман, такой же стратегии придерживаются многие люди, ведомые разнообразными сочетаниями коварства, пассивности и безответственности. Общий знаменатель здесь – сознательно пренебрежительное отношение к объективности в форме признанной неспособности и/или нежелания объяснять собственные действия. Обычно это происходит так: «Почему ты так поступил?» – «Не знаю». – «Чего ты хочешь?» – «Не знаю». – «Я не понимаю тебя, чего ты от меня ждешь?» – «Не знаю».
Подобное поведение зиждется на представлении, что содержание сознания не должно обрабатываться.
Только новорожденный мог бы считать себя беспомощным и пассивным наблюдателем хаотичных ощущений, наполняющих его сознание (но он бы не стал, так как его сознание слишком занято обработкой этих ощущений). Развитие человека, со дня его рождения и до перехода к зрелости, состоит в освоении им навыка обработки сенсорно-перцептивного материала, превращения его в понятия, интеграции этих понятий, идентификации своих ощущений и нахождения их связи с фактами реальности. Такая обработка должна выполняться непосредственно разумом индивида. Никто не может выполнить ее за него. Если у него этот процесс не получается, то он становится ментально отсталым. Только при допущении, что он способен выполнять такие процессы, к нему стоит относиться как к сознательному существу.
Зло сегодняшней культуры психологизации, особенно усиленное прогрессивным образованием, кроется в заблуждении, что процессов обработки не требуется.
Результат – ступор и апатия людей, которые не относятся ни ко взрослым, ни к младенцам, а лишь к ничтожным лунатикам, неспособным проснуться. Всё что угодно проникает в рыхлую массу внутри их черепов, и ничто не может выйти оттуда. Сигналы, которые они подают, – случайные отрыжки.
Они отринули ответственность за свои ментальные процессы, продолжив говорить, действовать, взаимодействовать с другими и ждать от них ответа. Это означает, что они скидывают на плечи других груз задачи, с которой они сами не справились, и ожидают, что смогут понять непостижимое.
Невозможно подсчитать количество людей, которых они превратили в жертв, степень мучений, которую они навязали жалостливым, добросовестным личностям, пытающимся их понять, и отчаяние тех, кого они привели к мысли, что жизнь бессвязна и иррациональна.
Сегодня необходимо озвучить очевидное: любой, кто хочет быть понятым, должен, черт возьми, полностью убедиться в том, что он понял самого себя.
Это тот моральный принцип, который мельком увидел Хэнк Риарден и на основе которого должен был сразу действовать.
Иметь дело можно только с сознательным в индивиде, и только о сознательном индивид должен заботиться и беспокоиться. Необработанный хаос в его уме, его неопределенные эмоции, непостижимые мотивы, безымянные призывы, несформулированные желания, непризнанные страхи и вся та выгребная яма, в которую он превратил свое застойное подсознание, не представляет никакого интереса, значения или беспокойства ни для кого за пределами кабинета психотерапевта.
Визуальный образ «необработанного» мышления представлен необъективным искусством. Его последователи заявляют, что они не смогли переварить воспринятую информацию, что у них не получилось достичь концептуального или полностью сознательного уровня развития и что они предлагают на обозрение публики сырой материал своего подсознания, загадку которого должны интерпретировать другие.
Нет никакой загадки.
Разум – это перерабатывающий орган, как и кишечник. Если кишечник не справляется со своими функциями, его выворачивает наизнанку; его необработанный материал – рвота.
Таков же необработанный материал, выпускаемый разумом.
6
Альтруизм как умиротворение
Айн Рэнд
Статья опубликована в журнале The Objectivist в январе 1966 г.
В марте 1962 г. на лекции в Массачусетском технологическом институте я познакомилась со студентом, который был серьезно и с пониманием сути озабочен тем, как надо противостоять набирающей силу тенденции к коллективизму. Я спросила его: «Почему сегодня так много молодых интеллектуалов становятся “либералами”?» Он не смог мне ответить сразу. Спустя несколько недель я получила замечательное письмо.
Студент пояснил, что серьезно обдумал мой вопрос и пришел к определенным выводам. Большинство студентов колледжей, писал он, предпочитают не думать; они принимают действующий статус-кво, следуют сложившейся системе ценностей и избегают ответственности независимого мышления. «Выбирая такой подход, они вдохновляются учителями, которые настаивают на имитации больше, чем на созидании».
Однако есть немногие, кто не хочет отказываться от своей способности мыслить. «Они интеллектуалы и аутсайдеры. Желание думать заставляет их казаться угрозой застойной безопасности эгалитаристов, в которую те погружены. Их задирают одноклассники. Глубокая вера в себя и рациональная философская основа нужны, чтобы выступить против того, чему учит общество… Человека, прославляющего честность, гордость и самоуважение, фактически не существует. Куда более распространен тип, ведомый подростковой нуждой быть принятым и потому подчиняющийся и идущий на компромисс. Здесь и ответ: результат такого компромисса – либерализм».
«Противостоящий обществу человек, стремясь быть рациональным, почти наверняка поддастся и обретет сильный комплекс вины. Он объявляется “виновным”, потому что отказался от всепроникающей доктрины “равенства посредственностей”… Так же и интеллектуал, в поисках искупления ложной вины, сегодня становится либералом. Он громко провозглашает братство всех людей. Он стремится услужить своим братьям-эскапистам, гарантируя им желание социального обеспечения. Он признает посредственность добродетелью, работает на их благосостояние и прежде всего ищет их одобрения, чтобы загладить вину, которую они на него навесили под маской абсолютной моральной системы, которую нельзя ставить под сомнение».
Молодой человек заслуживает похвалы за свое необычайное психологическое чутье. Однако описываемая им ситуация не нова; она стара, как и альтруизм, и не ограничивается «либералами».
Вскоре после получения письма я встретила знаменитого историка, которому было далеко за 70, человека большого ума и учености, защитника капитализма. Я была удивлена тем фактом, что множество его работ и строгая логика его аргументов наполнены противоречиями из-за его согласия с «общим благом» как критерием морали. Я спросила его о причинах. «Ну, человек должен сказать это массам, – ответил он, – иначе они не примут капитализм».
Между этими двумя возрастными крайностями, от колледжа до кульминации всей жизненной борьбы, лежит негласная психологическая история, наполненная ужасом. Это история людей, тратящих свою жизнь на извинения за собственные умственные способности.
Схема, которую я сейчас опишу, не охватывает всех способных людей – некоторым удается ее избежать; но во времена нашей антирациональной культуры она душит многих.
Ко времени поступления в колледж яркий, чувствительный и не по годам наблюдательный подросток обретает чувство, что он пойман в ловушку кошмарной вселенной, где его отвергают не за недостатки, а за его лучший атрибут – интеллект. Пока всего лишь чувство, а не твердое убеждение: ни один подросток не поверит в существование такого зла. Он лишь чувствует, что «отличается» в смысле, который не в состоянии определить, что он не ладит с людьми по причине, которую не может назвать, что он хочет понимать явления и серьезные проблемы, которыми, кажется, больше никто не озабочен.
Первый год в колледже – его психологический убийца. Он ожидал, что колледж станет для него цитаделью интеллекта, где он найдет ответы, знание, смысл и прежде всего тех, с кем он разделит свой интерес к идеям. Но ничего не находит. Один-два преподавателя оправдают его надежды (хотя с каждым годом таких преподавателей становится все меньше). Он ищет интеллектуальных компаньонов, но встречает тех же людей, что и в детском саду, на игровых площадках и пустырях, – злобных, визгливых, агрессивно неразумных людей, играющих в те же игры, с той лишь разницей, что латинский жаргон заменил куличики и бейсбольные биты.
В жизни можно принять множество неверных решений, но самое ужасное из них (психологически, интеллектуально и морально) – попытка присоединиться к группе ценой продажи своей души покупателю, не заинтересованному в сделке. Так человек пытается извиниться за свою интеллектуальную озабоченность и сбежать от одиночества мыслителя, отдав свой ум на службу какой-либо социально-альтруистической цели. Так в поступке обретается бессловесная форма признания: «Я не аутсайдер! Я – ваш друг! Пожалуйста, простите меня за то, что использую свой разум. Я буду использовать его только для того, чтобы служить вам!»
Если он и сохранит хоть какие-то личные ценности после такой сделки, самоуважение точно не будет входить в их число.
Такие решения редко принимаются сознательно. Они вызревают постепенно, под действием подсознательной эмоциональной мотивации и полусознательной рационализации. Альтруизм предлагает целый арсенал рационализаций: если личностно несформировавшийся подросток говорит себе, что его страх – это любовь к человечеству, его подчинение – это бескорыстие, его моральное предательство – это духовное благородство, то он в ловушке. Ко времени окончательного взросления, когда он будет все лучше понимать, степень разрушения его самоуважения будет такой, что он не осмелится пересмотреть проблему.
В психологическом портрете такого человека чаще всего есть небольшая доля социальной метафизики [принятия идей из «вторых рук»], но трудно сказать, она ли привела к его капитуляции или капитуляция послужила причиной такого состояния. В любом случае его основная мотивация другая и зачастую хуже. По сути, цель социальной метафизики – избежать ответственности за самостоятельное мышление, и индивид сдает свой разум, который боится использовать, предпочитая следовать суждению других. Так интеллектуальный умиротворитель предает мораль, сферу ценностей, чтобы ему позволили использовать свой разум. Здесь степень самоуничижения огромна: невыраженный взгляд на ценности (не относящийся к разуму) – ужасающий; невыраженный взгляд на собственный разум (как работающий по позволению тех, кто не обладает разумом) невозможно выразить словами (да и сам умиротворитель не станет об этом говорить).
Вариантов последствий так же много, как много и людей, совершающих подобную моральную измену. Но следы психологической деформации можно увидеть в большинстве таких случаев как общие симптомы.
Человеколюбие – то, чего никогда не достигнет умиротворитель. Наоборот, его бросающейся в глаза характеристикой станет смесь едкого презрения и глубокой, интенсивной ненависти к человечеству, – ненависти, непроницаемой для разума. Он считает людей злыми от природы, он жалуется на их врожденную глупость, посредственность, порочность, при этом яростно захлопывает дверь перед любым аргументом, который ставит под сомнение его оценку. Он смотрит на человечество как на безмозглого дикаря, наделенного необъяснимой всемогущей властью. Он живет в ужасе от такого образа, сопротивляясь попыткам его пересмотреть.
Когда его спрашивают, он не в состоянии обосновать свои взгляды. Интеллектуально он признает, что обычный человек – это не кровожадный дикарь, готовый к атаке в любой момент. Эмоционально же он везде чувствует присутствие дикаря.
Один молодой ученый как-то сказал мне, что не боится гангстеров, а вот официанты и помощники на заправках ужасают его, хотя он не может сказать, чего именно он в них боится. Пожилой и успешный бизнесмен рассказал мне, что делит людей на три группы в зависимости от уровня их интеллекта: выше среднего, средние и ниже среднего. Он не возражал против первых двух групп, но те, чей уровень интеллекта не дотягивал до среднего, наводили на него неконтролируемую панику. Он провел свою жизнь в ожидании кровавого восстания дикарей, которые захватят, ограбят, разрушат и искалечат все, что увидят; нет, он был не консерватором, а либералом.
В этом образе дикаря есть доля истины: не фактической истины, а психологической, не о людях в целом, а об индивиде, который боится людей. Дикарь – застывшее воплощение человечества, проецируемое на эмоции подростка-умиротворителя. Всемогущая власть дикаря, который должен совершить невообразимое зло, лишь рационализация; не физического насилия боится человек. Однако его ужас реален: монстр, обладающий такой силой, чтобы заставить его предать свой разум, несомненно, ужасное зло. И глубочайший, непризнанный источник его ужаса лежит в том факте, что никто не заставлял и не требовал от него сдаваться, что монстр был творением самой жертвы.
Именно здесь кроется причина, по которой умиротворитель активно интересуется тем, как сохранить свою веру в существование дикаря: даже жизнь, наполненная ужасом и оправданиями в том, что он ничего не мог поделать, более предпочтительна, чем столкновение с тем фактом, что самоуважение у него не украли, а он сам его выбросил, и что хроническое чувство вины не исходит от иллюзорного греха обладания интеллектом, а от реального преступления – предательства разума.
Как следствие у большинства интеллектуальных умиротворителей формируется «элитарная» предпосылка – догматическое, неопровержимое утверждение о том, что «массы не думают», что люди непроницаемы для разума, что мышление – это эксклюзивная прерогатива «избранного» меньшинства.
В сфере политики подобная установка ведет агрессивный тип умиротворителей, «либералов», к вере в физическую силу, к доктрине о том, что люди не подходят для свободной жизни, что «для их собственного блага» ими должна управлять диктатура «элиты». Отсюда стремление «либералов» к признанию со стороны правительственных органов и их острая подверженность взяточничеству со стороны сильного государственного аппарата, национального или иностранного, в виде незначительных должностей, громких титулов, официальных почестей или простых приглашений на ужин. Отсюда толерантная симпатия таких «либералов» к режимам Советской России и коммунистического Китая и их ужасающее безразличие к массовым зверствам в этих странах.
Более робкий тип умиротворителей, «консерваторы», берут другой курс: они разделяют понятие интеллектуальной «элиты», затем отбрасывают интеллектуальность как численно неважный показатель и концентрируются на умасливании дикарей («масс») детскими разговорами, пресными слоганами, льстивыми банальностями, братскими речами из двусложных слов. Действуют «консерваторы» согласно предпосылке о том, что разум не работает, что дикарь, скорее всего, побеждает через обращение к своим эмоциям, и, скорее всего, его можно одурачить и направить на истинный путь.
Обе группы думают, что диктатура «практична». «Либералы» выражают это открыто и смело, «консерваторы» робко. За безрезультатными, вялыми, извиняющимися попытками «консерваторов» отстоять свободу кроется признанное убеждение, что борьба тщетна, что свободное предпринимательство обречено. Почему? Непризнанный ответ таков: потому что люди – дикари.
Нравственная трусость – неизбежное следствие отказа от морали как от чего-то несущественного. Она общий симптом для всех интеллектуальных умиротворителей. Образ дикаря – это символ веры таких людей в превосходство зла. Отнюдь не в осмысленных понятиях, а в понятиях их отвратительной и ослепляющей паники это означает, что, когда их разум оценивает нечто как зло, их эмоции превозносят силу этого нечто и чем большее зло, тем оно могущественнее.
Для умиротворителя уверенность в добре – это позор, угроза его хрупкому псевдосамоуважению, тревожное явление из вселенной, существование которой он не может позволить себе признать, и его эмоциональный ответ – неописуемое негодование. Уверенность во зле подтверждена метафизически: это весточка из вселенной, где он чувствует себя как дома, и его реакция здесь – горькое послушание. Диктаторы, хвастливо говорящие о своем террористическом правлении, такие как Гитлер и Сталин, рассчитывают на такую психологию. Есть люди, на которых она прекрасно действует.
Нравственная трусость – это страх приверженности добру, потому что оно добро, и страх противостояния злу, потому что оно зло. Следующим шагом будет противостояние добру, чтобы успокоить зло, и спешный поиск благосклонности зла. Поскольку ни один разум не способен скрыть такое поведение от себя и никакая форма псевдосамоуважения не может долго подобное маскировать, то следующим шагом становится стремление ухватиться за любую возможность очернить природу добра и отмыть природу зла.
Таковы отношения разума и ценностей, и такова судьба тех, кто стремился сохранить свой интеллект, освободившись от морали.
Внутреннее состояние умиротворителя раскрывается в сфере эстетики. Его ощущение жизни доминирует в современных искусстве и литературе: культ порочности – нескончаемое проецирование космического ужаса, вины, бессилия, жалости, обреченности; навязчивая озабоченность изучением кровожадных маньяков, озабоченность, напоминающая мышление суеверного дикаря, который наряжает куклу вуду в надежде, что воспроизвести – значит освоить.
Это не означает, что все, кто занимается современным искусством или политикой, – люди, предавшие свой интеллект: большинству из них нечего было предавать. Это означает, что подобное искусство не распространилось бы без одобрения интеллектуальных предателей, которые и привнесли свою кошмарную вселенную в реальность, создав моду для претенциозных посредственностей.
Не все интеллектуальные умиротворители достигают статуса публичной фигуры. Многие исчезают по дороге, разорванные внутренними конфликтами, парализованные недостаточно развитой способностью уклоняться, исчезающие в безнадежной апатии после многообещающего старта. Другие продолжают толкать себя при помощи мучительного психологического усилия, функционируя лишь на незначительную долю своего потенциала. Невозможно подсчитать издержки такого умиротворения, проявляющиеся в растерянном, поврежденном, искалеченном или мертворожденном таланте.
Профессиональный успех или провал умиротворителя, так же как степень его нестабильной психологической адаптации, зависит от скорости процесса, общего для таких людей: разрушения его чувства ценности. Нивелирование ценностей, то есть принятие иррациональной морали, – особая форма его капитуляции. Притворная вера в альтруизм исчезает из его разума через несколько лет, и не остается ничего, что могло бы ее заменить: его независимая способность оценивать подавляется, и его страх перед дикарями превращает стремление к ценностям в безнадежно непрактичное занятие. Как следствие возникает сухая гниль цинизма, похожего на преждевременную дряхлость духа, которая становится тонким покрывалом воинственной аморальности над болотом безжизненной покорности. Результат – тихая, обедневшая, стертая личность, обезличенная личность человека с постоянно уменьшающимся кругом интересов, с отсутствием того, к чему надо стремиться, достигать, обожать или чему противостоять, и, поскольку уверенность в себе – это уверенность в своих ценностях, такому человеку не во что верить. Одним из горьких наказаний умиротворителей состоит в том, что даже самые блестящие из них превращаются в пустых, унылых обывателей.
Если их изначальное преступление состояло в желании быть «одним из тех парней», то в этом они преуспели.
Их окончательная расплата гораздо хуже. Ошибочная предпосылка не просто терпит неудачу – она переходит в свою противоположность. После многих лет интеллектуального притворства, ослабления, поиска легких путей ради того, чтобы пронести свои идеи мимо воображаемого цензора, чтобы ублажить иррациональность, глупость, бесчестие, предрассудки, злобу или вульгарность, разум умиротворителя допускает использование стандартов тех, кого он поклялся презирать. Разум не может бесконечно придерживаться двойных стандартов (если он вообще способен на это). Любой, кто хочет заглушить свой голос, то есть мысль, кто извращает собственные идеи, чтобы подстроиться под безмозглых, кто подчиняет истину страху, в конце концов становится неотличим от мошенников, угождающих мнимому «общественному вкусу». Он присоединяется к толпе, которая верит, что разум бессилен и бесплоден, что идеи лишь способ одурачить массы (то есть что идеи важны для легкомысленных, а мыслители знают лучше), присоединяется к широкому и неизменному антиинтеллектуальному кругу. Таков тупик им выбранного пути, начавшийся с жертвенного заклания интеллекта.
Ненависть к разуму – это ненависть к интеллекту; современная культура пресыщена обоими видами. Эта ненависть – конечный продукт поколений умиротворителей, прошлых и настоящих, людей, которые в страхе перед воображаемыми дикарями придерживались и увековечили иррациональную, бесчеловечную, грубую мораль альтруизма.
Нет, люди не дикари, но лишь немногие – независимые мыслители. Большинство людей не интеллектуальные новаторы: они принимают то, что дает им культура. Не то чтобы они не думают: они не поддерживают свой мыслительный процесс постоянно как образ жизни и их кругозор сильно ограничен. Трудно сказать, в какой степени они опутаны антирациональным влиянием наших культурных традиций. Однако известно, что большинство людей использует лишь малую часть своего интеллектуального потенциала.
Искренне и целенаправленно злые люди составляют незначительное меньшинство. Именно умиротворитель спускает их с поводка и позволяет набрасываться на человечество. Именно его интеллектуальное отречение приглашает их к захвату власти. Когда культурная тенденция склоняется к иррациональности, головорезы побеждают умиротворителей. Когда интеллектуальные лидеры терпят неудачу в воспитании лучшего в смешанном, несформировавшемся, колеблющемся характере людей, головорезы готовы взрастить в них худшее. Когда самые способные люди превращаются в трусов, обыватели становятся дикарями.
Нет, обыватель морально не безвинен. Хотя лучшее доказательство его цивилизованности, его беспомощной, смущенной, нечленораздельной мольбы об истине, о понятном, рациональном мире кроется в том факте, что ни одна диктатура не существовала без установления цензуры.
Нет, служить лидером или учителем для менее одаренных собратьев – это не моральное обязательство умного человека. Его главное моральное обязательство состоит в том, чтобы сохранить целостность своего разума и самоуважения, что означает: гордиться своим умом, не обращая внимания на одобрение или неодобрение других. Не имеет значения, насколько подобное обязательство трудно в такое извращенное время, как наше, – по сути, у него нет альтернативы. Выполнение этого обязательства – его единственный шанс в мире, где ум может функционировать, то есть в мире, где он и все остальные могут выжить.
