Блаженный Августин
Христианская наука или Основания Герменевтики и Церковного красноречия
17) Ибо чего в сей речи остается желать целомудренному слуху? Вникните в нее. С самого начала каким громом отзывается это обличение, как будто желая пробудить к бодрствованию усыпленные чувства: «Горе беспечным на Сионе и надеющимся на гору Самарийскую именитым первенствующего народа, к которым приходит дом Израиля!» Потом, дабы показать неблагодарность к благодеяниям Бога, уделившего народу Израильскому обширные пределы царства, народу, который уповал на гору Самарийскую, где поклонялись идолам, Пророк говорит: «Пройдите в Калне и посмотрите, оттуда перейдите в Емаф великий и спуститесь в Геф Филистимский: не лучше ли они сих царств? не обширнее ли пределы их пределов ваших?» Собственные имена мест: Сион, Самария, Калне, великий и Геф Палестинский – сии имена, как светила, украшают речь Пророка. Далее – какое приятное разнообразие в следующих словах: «(Горе вам), Вы, которые день бедствия считаете далеким и приближаете торжество насилия, – вы, которые лежите на ложах из слоновой кости и нежитесь на постелях ваших, едите лучших овнов из стада и тельцов с тучного пастбища».
18) Пророк возвещает будущее пленение Иудеев (при нечестивом Царе) такими словами: «…(Вы), которые отделены на день зол и уже близки к престолу нечестия». Тут прибавляет он описание роскоши: «… кои спите на одрах слоновых и нежитесь на ложах ваших, которые поедаете агнца от стада и тельцов от среды паствы». Шесть членов образовали здесь три периода трехчленных. Ибо Пророк не говорит: «Вы, которые отделены на день зол, – вы, которые близки к престолу нечестия, которые спите на одрах слоновых, которые нежитесь на ложах ваших, которые снедаете агнца от стада и тельцов от среды паствы». Если бы и так было сказано, то тоже было бы красиво, потому что повторением одного местоимения «который» начинался бы каждый из шести членов и каждый определялся бы известным изменением голоса в произношении, но у Пророка более красоты от того, что к одному и тому же местоимению относится по два члена, выражающих три мысли: первую – пророчество о пленении: «вы, которые отделены на день зол, и близки к престолу нечестия»; вторую – о роскоши: «кои спите на одрах слоновых, и нежитесь на ложах ваших»; третью – о прожорстве: «кои снедаете агнца от стада, и тельцов от среды паствы»; дабы от воли произносящего зависели то, произнести ли каждый член особенно, и тогда вышло бы шесть членов; или, напротив, первый, третий и пятый члены произнести с расстановкою, а второй, соединяя с первым, четвертый – с третьим, шестой – с пятым, устроив таким образом три весьма красивых периода трехчленных: первый – об угрожающей опасности, второй – о пышном ложе, третий – о расточительном столе.
19) Далее Пророк порицает роскошные удовольствия слуха. Сказавши: «Вы, которые поете под голос псалтири», и зная, что люди умные могут заниматься музыкою благоразумно делает удивительно красивый оборот речи: ослабляет быстро ту обличения и не обращается к роскошествующим во втором лице, а говорит о них в третьем, дабы научить нас отличать музыку мудреца от музыки роскошествующего. Он не говорит «Вы, которые напеваете под голос псалтыри, и подобно Давиду думаете иметь сосуды песней», но, сделавши им упрек касательно неумеренного употребления песней и музыки («вы, которые напеваете под голос псалтыри»), в последующих словах показывает некоторым образом безлично их неумеренность и неискусность: они думали – подобно Давиду – «иметь сосуды песней, пия в фиалах вино и намащиваясь наилучшими мастями…» Сии три члена лучше произнести так, чтобы, повысивши голосом два первых члена в периоде, окончить третьим.
20) Последние слова Пророка: «et nihil patiebantur super contritione Ioseph – «и не болезнуете о бедствии Иосифа» – (произнесешь ли их непрерывно одним духом, дабы вышел один член, или же на словах et nihil patiebantur («и не болезнуете») переведешь дух и потом с новою силою тона прибавишь super contritione Ioseph («о бедствии Иосифа»), дабы образовался двучленный период) – эти слова Пророка получают необыкновенную красоту от того, что в них не сказано – super contritione fratris («в сокрушении братнем»), но вместо слова fratris (брат) употреблено слово «Иосиф», дабы каждый брат был ознаменован собственным именем того из них, кто славнее всех своих братьев – как в несчастии, которым заплатили, так и в счастии, которым он отплатил. Не знаю, учит ли наша Риторика, которой мы сами учились и учили других, употреблять столь превосходные тропы, каков употребленный здесь троп – Иосиф, заставляющий подразумевать каждого из братьев его. Впрочем, кто сам не чувствует, тому и говорить нечего о том, сколь красив этот троп и как приятен он для читающих и разумевающих.
21) Можно бы по правилам Риторики найти очень много утих красот в приведенном мною примере Св. красноречия, но добрый слушатель не столько получает назидание от тщательного разбора, сколько согревает свое чувство, когда ему с жаром и искусством произносят места Писания. Ибо сие последнее создано не усилиями человеческими, но излилось из Ума Божественного, излилось мудро и красноречиво, так что при сем не мудрость искала красноречия, но красноречие ни на шаг не отступало от мудрости. Если правила ораторского искусства, по точному мнению красноречивейших и остроумнейших мужей, не иначе могли составиться как через наблюдение и замечание красот, находящихся в творениях лучших ораторов, и через приведение оных в известную систему или науку, то что мудреного – находить сии правила и красоты в писаниях мужей Богодухновенных, коих послал Тот, Кто творит умы великие? По сей-то причине я смело признаю канонических наших Писателей и Учителей не только мудрыми, но и красноречивыми в отношении к такому роду витийства, какой был совершенно приличен лицам Богодухновенным.
22) Но, заимствуя образцы Св. витийства из таких мест Писания, кои без всякого труда можно понимать, я решительно не советую подражать Богодухновенным мужам там, где они выражались с полезною и спасительною темнотой, дабы каким ни есть образом занять и выпрямить умы читающих, дабы прогнать скуку и изощрить стремление учиться желающих и дабы на время утаить себя от людей нечестивых, – или для обращения их к благочестию, или же для сокрытия от них таинств. Иными словами. Св. Писатели выражались темно для того, чтобы люди последующего времени, желая правильно понимать и изъяснять их, старались обретать для сего в Церкви Божией благодать новую – хотя и не равную, но, по крайней мере, подобную той, которая была в них самих Что до истолкователей их, то те не должны в своих истолкованиях принимать на себя вид такой же таинственной важности какая прилична была мужам Богодухновенным, не должны изъяснять Писание так темно, чтобы и их изъяснения снова нужно было изъяснять. Напротив, для Христианского наставника первый и главный долг есть – во всех своих поучениях быть сколько можно вразумительным и говорить с такою ясностью что разве только самый беспонятный человек был бы не в состоянии понимать нас, или же причина неудобовразумительности в речах происходила бы не от наших слов, а от чрезвычайной трудности и утонченности предметов, кои мы желаем изъяснить и открыть другим.
23) Ибо есть предметы, кои по самой сущности своей непонятны или кои едва-едва постигаешь, да и то весьма поверхностно, хотя бы наставник выражал их самыми ясными словами. Таких предметов или вовсе никогда не должно предлагать народу для слушания, или предлагать весьма редко – в случае какой-нибудь необходимости. Впрочем, требование сие – необходимое в общественных поучениях – не относится к сочинению книг, кои сами собою привлекают читателя, когда он понимает их, и не бывают скучны, когда их – по невразумительности – не захотят и читать; не относится также и к частным беседам и разговорам. Здесь, напротив, мы не должны щадить никакого труда для того, чтобы истины, даже самые трудные для разумения, но хорошо нами постигнуты, каким бы ни было образом довести до понятия других и во что бы то ни стало перелить оные в душу слушателя; особенно если слушателем или собеседником нашим обладает жажда познаний и если у него есть достаточные умственные способности, ибо в простой беседе наставнику вся забота не о том, как бы красноречивее, а о том, как бы яснее и очевиднее изложить предмет свой.
24) Рачительное стремление к этой ясности (evidentia) не старается иногда об изяществе выражений, заботясь не о том, что хорошо звучит, но о том, что хорошо высказывает и проявляет истину, которую силится выставить на вид. Посему-то один Писатель, рассуждая о ясности выражения, говорит, что она бывает иногда некою «тщательною небрежностью»; хотя, само собой разумеется, этою небрежностью не так разоблачается речь от красивого убранства, чтоб облачать ее в безобразные покровы. Но, как бы то ни было, только хорошие учители в учении своем более всего стараются и должны стараться о ясности; и потому, если выражения, чистые и правильные в ученом употреблении, темны и двусмысленны, а в простонародном употреблении хотя неправильны, но зато ясны и точны, то в таком случае они и употребляют сии выражения уже не так, как употребляют их ученые, а как произносит оные простой народ. Таким образом, если наши переводчики не постыдились сказать: «Non congregabo conventicula eorum de sanguinibus» («Не соберу соборы их от кровей») (Пс.15:4), ибо чувствовали, что предмет требовал употребить здесь слово sanguinibus (кровей) во множественном числе, хотя оно в ученом Латинском языке употребляется только в единственном, то почему учителю Веры, беседующему с людьми необразованными, стыдиться и не употребить простонародного ossum (кость) вместо книжного os, дабы избежать двусмыслия в слове, имеющем два значения – «кость» и «уста» – и различающемся по одному только ударению в произношении – долгому или короткому (ед. os – мн. ora, ед. os – мн. ossa), – почему, говорю, не употребить, когда грубое Африканское ухо вовсе не умеет судить ни о сокращении, ни о продолжении гласных букв? Какая польза от правильности языка, за которою не может следовать понятие слушателя, тогда как единственная причина и цель разговоров наших есть, чтобы нас понимали люди, с коими мы ведем разговор?
Итак, кто учит, тот пусть избегает выражений, кои не учат пусть избирает выражения правильные, если это можно сделать, не вредя ясности; если же нельзя – либо потому, что их вовсе нет, либо потому, что они не скоро на ум приходят, – То пусть употребляет слова не совсем правильные, лишь бы только самый предмет преподать правильно.
25) Это требование касательно ясности и вразумительности должно соблюдать не только в частных разговорах с одним или многими лицами, но еще гораздо более в общественных поучениях к народу. Ибо в частных разговорах есть возможность спросить, когда чего не понимаешь, а где все молчат, чтобы слушать одного, где все к одному напрягли уста и уши, там спрашивать – когда чего-то не понимаешь – и не в обычае, и не в приличии, следовательно, здесь наивозможная заботливость оратора должна постоянно предстоять на помощь молчаливому слушателю. Народ, жадный к познанию, обыкновенно нетерпеливым движением выражает, понял ли он проповедника. Пока нет сего движения, до тех пор проповедник должен представлять исследуемый предмет с различных точек и облекать оный во всевозможные разнообразные виды речи. (Этого не в состоянии, замечу мимоходом, сделать такие проповедники, кои произносят поучения, заранее приготовленные и слово в слово затверженные на память). Но как скоро проповедник поймет, что его все совершенно поняли, тогда надобно или кончить поучение, или перейти к другому пред мету. Ибо как приятен тот, кто проясняет предмет незнакомый, так, напротив, тягостен, кто много толкует об известном. Впрочем, он тягостен для одних тех. у коих все внимание держится только ожиданием того, чтобы разрешили им трудность развиваемой истины; а в других случаях – когда внимание слушателей обращено не на самый предмет, а на способ выражения – и предметы известные принимаются слушателями с приятностью. Если же известен и сам способ выражения, который несмотря на то нравится слушателям, то для них почти все равно, беседует ли с ними проповедник или простой чтец. Ибо сочинения, приятно написанные, обыкновенно с наслаждением читают не только те, коим они в первый раз попадаются, но их не без удовольствия перечитывают и такие люди, коим сии сочинения совершенно известны и находятся у них в свежей памяти; те и другие так же охотно слушают их. Забудут ли что-нибудь из них? – Забытое снова заучивают, только напомни им об этом. Впрочем, о способе нравиться в речи я не рассуждаю здесь: говорю об одном способе научать желающих учиться. А самый лучший способ есть тот, чтобы слушатель слышал одно истинное и совершенно понимал слышимое. Достигнута эта цель? Тогда нет нужды трудиться над тем, чтоб широко и долго поучать известной истине. А если будешь трудиться над тем, чтобы убедить и глубже напечатлеть ее в сердце? И в сем случае надобно поступать скромно и умеренно – дабы не навести скуки.
26) Воистину, подлинная черта красноречия в способе научать не та, чтобы жесткое и неприятное сделать приятным, а скучное – занимательным, – но та, чтобы неясное представить ясным. Но с другой стороны, если ты неясное выражаешь ясно, а нисколько не приятно, то отсюда получают надлежащую пользу только немногие – самые ревностнейшие слушатели, те, кои искренно желают узнать необходимые для них истины, хотя бы сии истины низко и грубо были выражены. Достигнувши сего, они сладко насыщаются истиною; и превосходное качество благородных умов в том-то и состоит, что они любят не сами слова, но в словах безусловно любят истину. Ибо что пользы от золотого ключа, если им нельзя отомкнуть того, что мы хотим отомкнуть? И, напротив, какой вред от деревянного, если он может отмыкать, – когда от ключа именно мы ничего более не требуем, как только отомкнуть замкнутое? Но не должно забывать, что учащиеся некоторым образом похожи на ядяших, коим хорошо нужно приправлять самую необходимую для поддержания жизни пищу, ибо люд по большей части склонны к отвращению и брезгливости
27) Один красноречивый Писатель сказал – и сказал правду – что оратор обязан говорить так, чтобы научать, чтобы нравиться, чтобы убеждать. Потом он прибавил, что научать есть долг необходимости, нравиться – приятности, убеждать же есть дело победы. Первое из сих требований, т. е. необходимость научать, относится к сущности предметов; последние два – к способу выражения их. Таким образом, если проповедник говорит для того, чтобы научить, то пусть он говорит до тех пор, пока будет совершенно понят своим слушателем. Ибо, хотя бы он, по-видимому, все высказал, что сам понимает, но, если не поняли его другие, значит, он почти ничего не сказал им; напротив, если его скоро поняли, то он все сказал, каким бы образом ни сказал. Далее, если проповедник хочет нравиться или убедить слушателя, в таком случае нельзя ему действовать наудачу и говорить как-нибудь; напротив, он должен тщательно обдумать способ, как именно и что именно ему следует сказать. Нравиться должно слушателю для того, чтобы удержать его при слушании; убеждать – для того, чтобы подвигнуть к действованию. Нравишься ему, если говоришь приятно; убеждаешь, если заставляешь любить то, что обещаешь, бояться того, чем угрожаешь, ненавидеть то, что укоряешь, принимать то, что одобряешь, скорбеть там, где ты возбуждаешь скорбь, радоваться тогда, когда благовествуешь радость, болезновать о тех, коих пред очами его поставляешь достойными сожаления, убегать тех, коих советуешь с ужасом отвращаться и вообще, когда употребляешь все другие средства возвышенного рода красноречия, возбуждающие души наставляемых не для того, чтобы они знали, что мы должны делать, но для того чтобы самым делом исполняли то, что они уже признают необходимым для деятельности.
28) Если же народ еще не сведущ в истинах веры, то, повторяю, надобно прежде учить его и потом уже убеждать. Может быть, предметы, хорошо познанные, сами тронут слушателей; так что впоследствии не нужно уже будет употреблять сильнейшие способы красноречия. Сии способы надлежит употреблять только тогда, когда нужно, – а нужно тогда, когда слушатели знают, что известный поступок должно сделать, но не делают. Вот почему потребность учить есть дело необходимости. Ибо люди могут делать и не делать того, что знают; но можно ли сказать, что они должны делать то, чего не знают? Потребность убеждать не есть дело необходимости, поскольку она не всегда нужна, коль скоро слушатель в известном предмете совершенно согласен с проповедником, либо научающим, либо нравящимся. Напротив, убеждать – есть дело победы потому, что слушатель может быть и хорошо научаем, и поучение может ему нравиться, а, между тем, он может упорствовать и не соглашаться с проповедником. К чему же в таком случае послужат и способ научать, и способ нравиться, когда при них не достанет способа убеждать? Способ нравиться также не имеет безусловной необходимости: раскройте ясно в речи своей истину, т. е. употребите хорошо способ научать, и она сама собою будет нравиться по простому изъяснению оной, а не по приятному словесному выражению. Нравится часто и ложное, если оно удачно обнаружено и опровергнуто; нравится, впрочем, не поскольку оно ложно, но постольку, поскольку истинно то, что оно ложно; вследствие чего нравится и самый образ изложения, истинно обнаруживший то, что ложь есть ложь.
29) Потребность нравиться немаловажное занимает место в красноречии тогда, когда мы имеем дело с людьми брезгливыми, коим самая истина не иначе нравится, как только при условии, чтобы нравился самый слог оратора. Но самый способ нравиться бывает вовсе недостаточен, когда мы имеем дело с людьми упорными и закоснелыми, кои не хотя; получать пользы ни от способа научать, ни от способа нравиться. К чему послужат оба сии способа такому человеку, который истину признает, способ выражения оной хвалит, а, между тем нисколько не прилагает ее к собственному чувству и не приемлет сердцем – для чего именно проповедник неусыпно и трудится, истощая все роды убеждения? Ибо, если преподаются предметы, относящиеся к вере и знанию, то слушателям ничего более не нужно, как только узнать истину оных. Напротив, когда преподаются им предметы деятельности и преподаются для того, чтобы их исполнять, то напрасно ты стараешься уверять в истинности сих предметов, напрасен и приятный твой способ выражения, если ты не говоришь им так, чтобы они непременно стали поступать по твоим словам. Отсюда, когда Церковный оратор рассуждает о предметах деятельности, то он не только должен учить, чтобы быть назидательным, не только нравиться, чтоб владеть вниманием, но и убеждать, чтоб быть победоносным. Ибо в последнем случае возвышен-ным и величественным красноречием невольно склоняется на убеждение тот, у кого прежде не могла исторгнуть признания ни истина, ясно представленная, ни приятность, с какою она выражена в речи.
30) Приятности в речи люди жертвовали великими труда ми: но не подражать, а убегать и гнушаться должно тех вредны» и негодных сочинений, кои весьма красноречиво написаны вредными и негодными сочинителями не для назидания, а только для одного удовольствия. Да отвратит Господь от Церкви своей то зло, на которое указывает Пророк Иеремия, говоря о синагоге Иудейской: ««Изумительное и ужасное совершается в сей земле: пророки пророчествуют ложь, и священники господствуют при посредстве их, и народ Мой любит это. Что же вы будете делать после всего этого?» (Иер.5:30–31) (О витийство, тем ужаснейшее, чем чистейшее, и тем основательнейшее, чем сильнейшее, – витийство, как молот, низвергающее скалы! Ибо сам Бог через Иеремию с молотом сравнил слово Свое (Иер.23:29), которое Он изрек устами Св. Пророков). Да удалится от нас, да удалится то зло, чтобы Священники рукоплескали говорящим неправедное и чтобы народ Божий любил таковое, – да удалится, говорю, от нас такое безумие, ибо что сотворим в последняя сих? Пусть лучше будем мы менее понятны в своих поучениях, пусть будем менее нравиться, менее трогать, но мы должны говорить одно истинное, и слушатели наши должны восхищаться одним справедливым, а не неправедным. Впрочем, я опять замечу, что сего восхищения нельзя произвести, если предмет поучения нашего не будет иметь никакой приятности в изложении.
31) Людям степенным и важным, о коих сказано в псалме: «…среди народа многочисленного восхвалю Тебя» (Пс.34:18), не нравится, однако же, и приятность речи, если в этой речи изображаются надутым и слишком обильным слогом – слогом, который неприличен и не годится даже для изображения благ возвышенных и неизменных – хотя и не ложные, но маловажные и непостоянные вещи. Блаженный Киприан в посланиях своих представил образец скромного и важного витийства, образец любезный сам по себе, вожделенный для благочестивого наставника, но вместе трудный для подражания. Между тем, и у сего великого писателя встречаются примеры слога надутого – может быть, случайно, а, может быть, и с намерением употребленного, дабы из противоположности показать читателю, какого именно слога и языка требует здравая наука Христианская и как благотворно был преобразован ею язык Киприан. Так, например, в одном послании своем Киприан говорит «Пойдем, сядем в тени садов; там соседственные одинокие места дают нам безмолвное убежище; там приятно колеблющиеся младые ветви виноградных лоз, развешиваясь и перевиваясь вокруг подставок, обремененных ими, образовали для нас с тобою виноградную галерею с зеленым лиственным покровом» и пр. В сих словах видна удивительная плодовитость красноречия; при всем том они не могут нравиться строгому и степенному вкусу, ибо слишком растянуты и надуты. Есть люди, кои любят слишком обильный и кудрявый слог; они думают, что писатели, выражающиеся строго и точно, уклоняются от обильного слога не вследствие зрелого суждения, а вследствие своей неспособности выражаться обильно. По сей причине Св. Киприан, дабы отклонить от себя нарекание, показал с одной стороны то, что он умеет выражаться обильно, ибо и выразился так в известном месте, с другой – то, что не хочет говорить подобным образом, ибо сказав таким образом однажды, он никогда уже не изъяснялся растянуто.
32) Итак, наш Церковный оратор достойно себя действует тогда, когда предлагает народу одно справедливое, святое и доброе, ибо другого ничего не должен он предлагать; достойно действует, когда, по возможности, умеет справедливое, святое и доброе выражать так, что его слушают с понятием, охотно и покорно (intelligenter, libenter, obedienter). Но успеха в сем действовании должен ожидать он более от благочестивых молитв, нежели от способностей ораторских, и потому пусть он, молясь за себя и за слушателей, сделается прежде молитвенником, чем проповедником. И в ту самую минуту, когда выходит на кафедру, прежде, нежели отверзет уста свои, пусть вознесет жаждущую душу свою к Богу, да по благодати Его отрыгнет то, чем сам напоен, и да излиет от полноты своей. Ибо, если во всяком предмете, с верою и любовью исследуемом, есть множество сторон, с коих можно раскрывать оный; если каждый предмет люди знающие могут выражать многими и различными способами, то кто знает, что именно должно сказать нам в такое или в другое время, что выгоднее для наших именно слушателей – кто, говорю, знает это кроме Того, Который видит сердца всех? Кто наставит нас, что должно и как должно сказать, кроме Того, в деснице Коего и мы, и словеса наши? (Прем.7:16). Поэтому, кто желает и сам научиться, и других учить, тот пусть изучает предметы наставления, пусть приобретает способность говорить, как прилично Церковному лицу: но в самую минуту сказывания пусть лучше приводит себе на мысль слова Господа: «Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас» (Мф.10:19–20). Когда Дух Святый глаголет в тех, кои за Христа предаются гонителям, то почему не глаголать Ему в тех, кои Христа словом благовествования преподают учащимся?
33) Скажут: если Дух Святый производит учителей, то люди не должны предписывать правил, чему и как надлежит учить. Но в таком смысле, пожалуй, можно сказать, что и молиться нам не должно, ибо Господь говорит: «знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него» (Мф.6:8); можно, пожалуй, сказать, что и Апостол Павел не имел права заповедовать Тимофею и Титу, что и как они должны были заповедовать другим. Между тем, прочтите все три Послания Апостольские к Тимофею и Титу, кои учитель Церковный всегда обязан иметь перед глазами. Разве не написано в Первом Послании к Тимофею: «Проповедуй сие и учи»? (1Тим.4:11) А чему учить, об этом выше сказано. – Разве нет там наставления: «Старца не укоряй, но увещевай, как отца» (1Тим.5:1)? Разве во Втором Послании не говорится: «Держись образца здравого учения, которое ты слышал от меня» (2Тим.1:13)? Разве не говорится: «Старайся представить себя Богу достойным, делателем неукоризненным, верно преподающим слово истины» (2Тим.2:15)? Та же есть и следующее наставление: «проповедуй слово, настой во время и не во время, обличай, запрещай, увещевай со всяким долготерпением и назиданием» (2Тим.4:2)? Далее, в Послании к Титу разве не говорит Апостол: «Ибо епископ должен быть… держащийся истинного слова, согласного с учением, чтобы он был силен и наставлять в здравом учении и противящихся обличать» (Тит.1:7, 9)? Там же говорит он: «Ты же говори то, что сообразно с здравым учением: чтобы старцы были бдительны» (Тит.2:1–2) и прочее. Там же: «Сие говори, увещевай и обличай со всякою властью, чтобы никто не пренебрегал тебя. Напоминай им повиноваться и покоряться начальству и властям» (Тит.2:15—3, 1) и прочее. Что думать после сего? Думать ли, что Апостол противоречит сам себе, когда он, сказавши, что учителей производит Дух Святый, сам, между тем, предписывает им правила, чему и как они должны учить? Напротив, не лучше ли согласиться, что и люди при содействии Святаго Духа не должны оставлять обязанности учить самых учителей? Только всегда надобно быть уверенным, что «посему и насаждающий и поливающий есть ничто, а все Бог возращающий» (1Кор.3:7). Вот почему ни помощь самых Святых людей, ни даже содействие Святых Ангелов одни сами собою никого вполне и правильно не выучивают тайнам, относящимся к внутренней жизни с Богом, если кто не от Бога научен Богом, к Коему взывает Псалмопевец: «Научи меня исполнять волю Твою, потому что Ты Бог мой» (Пс.142:10). Вот почему и Апостол заповедует Тимофею, как учитель говоря с учеником: «ты пребывай в том, чему научен и что тебе вверено, зная, кем ты научен» (2Тим.3:14). Как врачевства телесные, прилагаемые людям от людей же, пользуют только тем, коим доставляет здоровье Бог, могущий и без лекарств уврачевать, и, хотя лекарства без помощи Божией недействительны, однако же люди и употребляют их, и усердное доставление оных во всяком случае почитается делом милосердия и благодеяния, так и пособия науки, преподаемые рукою человека, тогда только пользуют душе, когда делает их полезными сам Бог, Который не от человек и не через человека мог, если бы восхотел, дать человеку самое Евангелие.
