А. А. Улунян
Балканский «щит социализма». Оборонная политика Албании, Болгарии, Румынии и Югославии (середина 50-х гг. – 1980 г.)
Варшавский пакт являлся значимым элементом советской оборонной политики и, несмотря на отмечавшееся американскими экспертами стремление участников блока к большей самостоятельности, Кремль рассматривал укрепление вооруженных сил союзников как важный с точки зрения собственных оборонных интересов вопрос[434]. Однако развитие ситуации как в самом СССР, так и в Варшавском пакте давало основания для выводов о том, что никаких серьезных изменений в оборонной доктрине и структуре вооруженных сил ожидать не приходилось[435]. Более того, уже к лету 1966 г. для аналитиков американского разведывательного сообщества становилось очевидным противоречие, заключавшееся в том, что «по мере того, как восточно-европейские коммунистические государства проявляли усиливавшееся стремление утвердить свою национальную независимость, СССР демонстрировал усиливавшуюся тенденцию полагаться на вооруженные силы Восточной Европы с тем, чтобы они выполняли важные военные задачи в случае войны в Европе, и способствовал увеличению военной эффективности, обеспечивая их более совершенным оружием и (поддерживая их – Ар. У.) боеготовность»[436].
В контексте происходивших событий оборонные возможности ОВД становились предметом особого интереса противостоявшего ему Североатлантического альянса и, прежде всего, с точки зрения возможного поведения восточноевропейских союзников СССР в момент военного конфликта. Советское участие в нём анализировалось с учётом трёх возможных сценариев: 1) развитие Берлинского кризиса; 2) заранее запланированное нападение на страны Запада без применения ядерного оружия и 3) случайно возникший военный конфликт[437]. Американские эксперты отмечали в августе 1966 г. наметившуюся тенденцию усиления самостоятельности государств-участниц ОВД, но в то же время приходили к выводу о том, что «коммунистические режимы ценят пакт как советскую гарантию своего выживания и территориальной целостности», и «их цель заключается не в роспуске пакта, а в получении [возможностей] большего участия при принятии решений»[438]. В свою очередь, СССР, как считали аналитики, «уже более не мог диктовать своим союзникам по Варшавскому пакту, а должен был добиваться их согласия по вопросам, которые их касались»[439]. Это особенно проявлялось в отношениях с Румынией[440], оказывавшейся в центре внимания Западного блока, рассчитывавшего на усиление её независимости от СССР. Американские эксперты достаточно реалистично оценивали прогнозируемые советские действия в отношении союзников. Кремль, как они считали, мог активизировать своё давление на восточноевропейские страны с целью «усиления ослабевающего политического контроля [над ними], подчеркивая необходимость единства и общности планирования с тем, чтобы противостоять общей опасности в виде роста военной мощи НАТО и, в частности, перевооружения Западной Германии»[441].
Определяющее влияние на взаимодействие вооруженных сил СССР и государств-сателлитов оказывала оборонная политика Москвы, которая уделяла большое внимание развитию ракетного оружия и сокращению бомбардировочной авиации[442].
Однако военно-организационные аспекты сотрудничества в рамках ОВД и военно-технические вопросы оснащения сил и средств национальных армий являлись лишь частью, хотя и важной, развития Восточного блока. Другая часть – взаимоотношения между союзниками по Организации Варшавского Договора – имела не меньшее значение. Конфликтный потенциал межсоюзнических отношений имел непосредственное отношение к коммунистическим странам Балканского региона и Центрально-Восточной Европы[443]. Так, в частности, объективно сохранялась проблема венгерского этнического меньшинства в Трансильвании, что вело к усилению «трений» между Бухарестом и Будапештом по этому вопросу. Подобное развитие событий давало основания американским экспертам делать вывод о том, что «нынешняя ситуация усиливает возможность того, что Румыния будет стремиться занять нейтральное положение в любом конфликте между Востоком и Западом. Это также усиливает возможность того, что Советы войдут в Румынию как оккупанты. Поэтому в момент начала боевых действий румыны, вероятно, займут такую позицию, которая не даст СССР повода для упреждающей оккупации, даже если это будет включать вопрос соблюдения ими (румынами – Ар. У.) обязательств в отношении Варшавского пакта. Какой бы путь ни избрал режим, любое сопротивление ему или (в целом – Ар. У.) антисоветское сопротивление, вероятно, поднимется только тогда, когда советское поражение станет полностью очевидным»[444].
Активность советской стороны, направленная на скорейшее проведение соответствующих организационных реформ, особенно усилилась весной 1966 г., чему способствовал, как полагали в Кремле, кризис Североатлантического блока, противостоявшего Варшавскому пакту. Однако в самой ОВД ситуация также не улучшалась, а конфликтные отношения Румынии с СССР усиливались[445]. Важным событием в расчётах Москвы относительно раскола в НАТО стало заявление Ш. де Голля 10 марта о предстоящем выходе Франции из военной структуры НАТО. В предпоследний день проводившегося XXIII съезда КПСС (29 марта – 8 апреля 1966 г.), 7 апреля, состоялась встреча советского руководства с руководителями стран-участниц Варшавского блока. На ней было принято решение об обсуждении этого вопроса на ближайшем заседании ПКК[446].
В определенной степени данная тема повлияла на ход заседаний московского совещания 27-28 мая 1966 г. министров обороны государств,
входивших в Варшавский пакт, на котором был одобрен проект Устава Объединенного командования (ОК). Тактика проведения этой встречи (как, впрочем, и последующих) в отношении Румынии, избранная советской стороной, заключалась в следующем. На первом этапе обсуждений румынские предложения открыто не отвергались. На втором, когда речь шла уже о конкретном содержании документов по вопросам реорганизации военного командования и другим важным проблемам, советская сторона постепенно их отвергала, игнорируя при обсуждении. Тем не менее, Бухарест добился изменения ряда формулировок и тезисов. Важными среди них являлись замена функций командования со стороны ОК ОВД на координационные; наделение национального военного руководства командными функциями в отношении вооруженных сил, подчиняющихся ОК ОВД; введение пропорционального присутствия в структурах ГШ ОК ОВД офицеров из стран-участниц пакта и назначение Главнокомандующим (по очереди) маршалов и генералов национальных вооруженных сил. Более того, румынской стороне удалось добиться исключения из проекта Устава положения о том, что Главнокомандующий контролирует ОК ОВД, а также пункта, содержавшего утверждение о том, что ядерные силы не считаются частью ОК ОВД. Был исключен и пункт о создании Военного Совета при ПКК[447]. Таким образом, предположения зарубежных аналитиков относительно стремления восточноевропейских государств получить доступ к контролю над ядерным оружием подтверждались[448]. Союзники считали, имея ввиду публичные заявления, делавшиеся ранее Москвой, что «в соответствии с военной доктриной пакта (т. е. советской), армии Восточной Европы должны иметь доступ к ядерному оружию в том случае, если они будут играть ту роль, которая им предписана в военный период»[449].
Настойчивые попытки Москвы, задействовавшей наиболее лояльных сателлитов-членов блока для продвижения своей идеи усиления контроля над Варшавским пактом и использование в виде аргумента необходимость усиления координации между союзниками, становились всё более очевидными летом 1966 г. Наиболее последовательно против этого плана выступал Бухарест. Руководство Румынии желало сохранить самостоятельность во внешнеполитической области, тесно связанной с оборонной стратегией межблокового противостояния, имевшей серьезное влияние на взаимоотношения румынской стороны с членами евро-атлантического сообщества во главе с США. На последовательно состоявшихся 3-4 июня и 7-15 июня 1966 г. заседаниях заместителей министров иностранных дел, а затем и глав МИД государств-членов Варшавского пакта проблема легитимации статуса ПКК превращалась в ключевую. Это было связано с тем, что именно данный элемент ОВД являлся высшим политическим органом, принимающим решения. Уже вскоре после проведенных заседаний структур ОВД выявилась заинтересованность югославской стороны в усилении независимости румынского руководства внутри возглавляемого СССР блока. Такая точка зрения находила своё отражение и в публикациях югославской печати. Авторы материалов пытались объяснить позицию Бухареста в следующем виде: «Несмотря на то, что Румыния не получает особых выгод от Варшавского пакта, она не думала выходить из этого военного союза, потому что это может спровоцировать нежелательные экономические санкции, прежде всего, со стороны Советского Союза, а также со стороны государств-членов пакта»[450]. На начавшуюся кампанию в югославских СМИ обратили внимание и зарубежные эксперты[451]. Не менее примечательной была и попытка Пекина усилить своё влияние на румынское руководство, но последнее не проявило стремления к слишком тесному сближению, так как, с одной стороны, это могло серьезно ухудшить отношения Бухареста с Москвой, а, с другой, способствовать подпаданию под исключительно китайское влияние[452].
§9. Оборонные иллюзии военно-политического единства
Заинтересованность советского руководства в серьезных изменениях военно-командной структуры Варшавского блока была обусловлена недовольством Москвы слабостью механизма реализации коалиционного взаимодействия стран-участниц пакта и ролью объединённого командования вооруженных сил ОВД в этом процессе. В свою очередь, ситуация внутри Организации Варшавского Договора, а также в целом в Восточной Европе, привлекала внимание аналитиков и экспертов из разведывательного сообщества стран-участниц Североатлантического альянса, и, прежде всего США[453]. По мнению американских экспертов, «в случае войны население Восточной Европы, вероятно, не рискнет предпринять какое-либо значительное организованное сопротивление до тех пор, пока не будет уверено в том, что коммунистические силы потерпели поражение. В любом случае, большинство населения будет избегать участвовать в любом сопротивлении»[454]. Рассчитывать на него можно было лишь в случае боевых успехов сил союзников по НАТО – США, Франции и Великобритании, так как, в отличие от ФРГ, в отношении которой существовал «груз исторической памяти», эти государства имели в общественном сознании стран Восточной Европы положительный образ. Балканский сектор геополитического пространства «Восточная Европа»[455] оценивался представителями разведывательного сообщества с учётом особенностей региональной ситуации и взаимоотношений в ОВД. Этот участок противостояния между НАТО и ОВД играл особую роль, так как именно он имел выход не только на континентальный, но и на морской театр военных действий – Средиземноморье и Черноморский бассейн. В соответствии с существовавшими в советских военных кругах представлениями о разделении мирового геопространства на соответствующие театры военных действий Европейский или Западный ТВД включал «все страны европейского континента (западнее уральской гряды), северную часть Африки, западную часть Малой Азии. Военно-морская часть театра будет включать Черное море, Средиземное и другие моря, окружающие европейский континент и заливы Атлантического и Арктического океанических бассейнов». Отличительной особенностью этого ТВД, как отмечали советские военные эксперты, являлось наличие на нём «двух противостоящих военно-политических группировок», которые разделены между собой и стоят лицом к лицу – «страны империалистического блока НАТО» и социалистические государства, объединенные в Варшавский пакт. В стратегическом отношении выделялись как важные: скандинавское направление, Балтийский район, Центрально-Европейский, район Британских островов, Пиренейский полуостров и Южная Европа. Особое внимание в данной связи уделялось зоне черноморских проливов, объединявшихся с областью Балканского полуострова, западной частью Малой Азии, Средиземноморьем и Северной Африкой[456].
Такой подход к геостратегическому планированию объяснял и продолжавшийся рост советского военно-морского присутствия в 1966 г., которое становилось очевидным фактом для НАТО. Активность советского подводного флота в удаленных от территории СССР регионах усилилась. Как отмечалось в аналитических материалах американской разведки, «большое число подводных лодок и надводных кораблей действуют в отдалении от своих баз». Военно-морская составляющая советской военной стратегии обуславливалась опасениями Москвы в отношении размещённых на американских подводных лодках ракет UGM-27C «Polaris А-3»[457]. Они были способны нести ядерный боезаряд и имели активные средства преодоления противоракетной обороны, а также так называемые ловушки, позволявшие вести борьбу с ПРО противника. В этой связи американские эксперты делали предположения о том, что советская сторона попытается провести совершенствование технической и материальной базы для противолодочной борьбы. В то же время они приходили к выводу о том, что возможности СССР для скорейшего проведения данных мероприятий на океаническом театре вызывали серьезные сомнения[458].
Со своей стороны, СССР, так же как и США в отношении ОВД, проявлял заинтересованность в усилении размежевания внутри Североатлантического альянса. Попытки Москвы инициировать стремление стратегически важной для Западного и Восточного блоков Турции к большей самостоятельности, предпринятые ещё весной-осенью 1965 г., привели к тому, что в феврале 1966 г. Анкара заявила о намерении пересмотреть двусторонние отношения с Вашингтоном. В то же время турецкие власти усилили преследование представителей коммунистических и левых сил, за которыми стоял СССР. Советское руководство рассчитывало, активизировав внешнеполитическую деятельность на турецком направлении, добиться большей лояльности Анкары по оборонным вопросам, что должно было найти своё проявление в сокращении американского присутствия в Турции в обмен на предоставление советского кредита этой стране в объеме 150 млн долларов США. Одновременно пропагандистское обеспечение проводимого курса делалось советской стороной в виде противопоставления политики Москвы и Вашингтона: «Американская “помощь” является комплексным явлением. Это – особая форма и метод мировой экспансии американского империализма, инструмент неоколониализма и подрыва национально-освободительного движения, политика, направленная на поддержку сопротивления социализму и социалистических идей»[459].
Американские эксперты, отмечавшие усиление «восточного направления» во внешней политики СССР, в частности, в отношении Турции, Пакистана, Индии и Ирана, а также Японии как противовеса политики США в Индокитае[460], обращали особое внимание на Балканы. Перспектива вероятного развития ситуации в этом регионе в момент военно-политического конфликта между двумя противостоявшими блоками представляла особый интерес для НАТО и США, в частности, с учётом оборонных возможностей балканских стран.
Имевшаяся в разведывательных структурах США информация[461] свидетельствовала о том, что сопротивление режиму Э. Ходжи в Албании даже в условиях вооруженного конфликта Запада и Востока, но без прямого вовлечения страны в боевые действия, не имело положительных перспектив. Одновременно лояльность вооруженных сил в отношении коммунистической власти рассматривалась в прямой зависимости от того, насколько в настроениях военных могла доминировать мысль о том, что «война минует их». Конфликтный внутриполитический потенциал, как полагали американские эксперты, заключался в существовавшей клановой системе албанского общества и возможных попытках «сведения счётов» между теми из них, кто «активно сотрудничал с режимом Ходжи», и их противниками[462]. В политических и экспертных кругах на Западе наиболее обсуждаемыми темами были две: во-первых, являлась ли Албания наиболее последовательным союзником Китая и, во-вторых, существовали ли какие-либо серьезные внутриполитические проблемы в стране[463].
Ответ на первый из вопросов не оставлял сомнений. На этом фоне становилась примечательным фактом проявлявшаяся Э. Ходжей солидарность с главным политическим союзником Тираны, заменившим СССР в начале 60-х гг. XX в., – КНР. Поддержка Китаем Пакистана в его конфликте с Индией, за которой стоял СССР и ряд государств Восточной Европы, автоматически означала для Тираны проведение соответствующей внешнеполитической линии. Достаточно вольно интерпретируя события и демонстрируя свою партийную принципиальность с явным расчетом на широкую аудиторию, Э. Ходжа отмечал в своём, впоследствии опубликованном, «политическом дневнике»: «Советские ревизионисты пригласили в Ташкент Лала Бахадура (Индия) [премьер-министр Индии] и Айюба Хана (Пакистан) [Мухаммед Айюб Хан – президент Пакистана и главнокомандующий вооруженными силами], чтобы помирить их. Итак, сутью комедии является трагедия, вызванная [5 сентября 1965 г.] нападением индийских агрессоров, открыто или косвенно устроенным американцами и советскими ревизионистами, на Пакистан, поддерживавший дружеские отношения с Китаем»[464]. Примечательной в этой связи становилась позиция другого коммунистического Балканского государства, проводившего особый курс внутри Варшавского пакта. Румынская позиция по индо-пакистанскому конфликту определялась с учетом как «китайского фактора», так и взаимоотношений между Москвой и Пекином. В отличие от албанского партийно-государственного руководства, Н. Чаушеску не делал публичных заявлений, в которых однозначно негативно определял бы шаги СССР, направленные на примирение Индии и Пакистана. В то же время, он крайне болезненно воспринимал односторонние действия Кремля без учета румынской позиции. На прошедшем 4 марта 1966 г. заседании Постоянного Президиума ЦК РКП было принято решение о том, что румынская сторона воздержится от каких-либо комментариев по данному вопросу, но одновременно глава МИДа К. Мэнеску отметил, что о таких действиях, как организация ташкентской встречи, СССР должен был поставить в известность своих союзников заранее[465].
Ответ на второй вопрос, имевший отношение к внутриполитическому положению в Албании, был более сложным, так как касался не только объективных, но и субъективных оценок происходящего. Речь «второго человека» в партийно-государственной иерархии страны – М. Шеху, переданная по албанскому радио 4 июля 1966 г. и активно комментировавшаяся наблюдателями[466], была симптоматична. Она содержала пассаж о том, что угроза (в лице бюрократии) государству исходит изнутри, а ситуация может повториться, как это было в Китае, если не принять превентивные меры, так как бюрократия как класс «может способствовать появлению ревизионизма в Албании», а также, что «никто не должен забывать ни на секунду о том, что появление ревизионизма в Советском Союзе и повсюду не произошло из-за воздействия внешних факторов либо в результате внешней агрессии, а является результатом действия внутренних факторов… создания привилегированных классовых элементов среди основных групп, состоящих из бюрократов в государственных и партийных структурах». Начатая режимом реформа вооруженных сил была направлена на недопущение создания так называемой военной касты, т. е. обособленного профессионального слоя, способного в дальнейшем создать серьезную конкуренцию партийной номенклатуре и при определенных обстоятельствах – угрозу власти Э. Ходжи. Отмена воинских званий[467] была воспринята среди офицеров и генералов крайне негативно, однако, открыто никто из них выступить не осмелился. Лишь заместитель министра обороны генерал-майор X. Джельос направил в 1967 г. анонимное письмо Э. Ходже по данному вопросу, но вскоре после проведённого в спешном порядке расследования, органы госбезопасности смогли выяснить его авторство и арестовать автора. На следующий день он совершил самоубийство в тюрьме, чтобы избежать пыток и допросов[468]. Несмотря на более «мягкий», чем в коммунистическом Китае, процесс чисток партийного и государственного аппарата, а также армии, к тому же растянувшийся на 20 послевоенных лет, командному составу вооруженных сил Албании был нанесен серьезный урон. Из 13 высших военных деятелей, включая начальников Генерального штаба, 8 были расстреляны; из 12 командиров дивизий 5 были казнены; из 8 начальников корпусов 2 были репрессированы и из 76 командиров бригад были расстреляны 28[469].
В то же время, имея в виду особенности международных позиций Албании, руководство считало необходимым разработку собственной военной доктрины. Её целью было определение стратегии и тактики оборонной политики, включая формулирование основополагающих принципов организации вооруженных сил и их использования в боевых условиях. Фактически было создано две группы экспертов, каждая из которых работала независимо друг от друга. Одна из них – при премьер-министре Албании М. Шеху, а другая, более известная, – при Министерстве обороны НРА[470]. Работа над концепцией в ней началась в феврале 1966 г. Министр обороны НРА Б. Балуку собрал группу военных, в число которых вошли преподаватель Военной академии им. М. Шеху Э. Хадо, закончивший советскую академию им. М. Фрунзе с отличием, два известных генерала – В. Дьине и С. Шалеси. Присутствовавшим на организационной встрече было передано мнение Э. Ходжи о том, что вся имеющаяся советская научная литература по военным вопросам более не представляет никакой ценности и необходимо самостоятельно разрабатывать основы военной теории[471]. Глава военного ведомства заявил о том, что созданная группа должна подготовить «Положение по военному искусству народной войны», которая рассматривалась как общенародное вооруженное сопротивление против агрессора. Идея «общенародной войны» по объективным обстоятельствам базировалась на принципах партизанской борьбы, составными частями тактики ведения которой были внезапное нападение и тактическое отступление перед превосходящими силами противника в целях сохранения собственных сил, создание соответствующих опорных пунктов в горах Албании как локальных баз, обеспечивавших деятельность партизанских соединений. Вопрос об отступлении как части партизанской тактики в идеологическом отношении достаточно щепетильно рассматривался партийным руководством, провозгласившим наступательную борьбу против «врагов социализма» и не признававшим каких-либо компромиссов. Более того, созданной группой военных специалистов была сформулирована «Теория скольжения» («Teoria е rreshqitjes»). Её суть сводилась к совместным действиям регулярной армии и поддерживавших её партизанских отрядов, задача которых заключалась в оказании сопротивления противнику в направлении от албанского морского побережья вглубь страны с дальнейшим переходом к обороне центральной (горной) части Албании, где и концентрировались бы основные силы на специально подготовленных базах. Там же должны были размещаться и командные пункты. В определенной степени эта концепция имела и внутриполитическое значение для переживавшегося Албанией периода: Э. Ходжа ориентировался на проведение политики недопущения усиления «военной прослойки» – т. е. кадровых военных и выдвигал идею создания «партизанской армии»[472].
В свою очередь, М. Шеху выдвинул концепцию, ставшую известной как «Теория перехода» («Teoria е kalimit»), в соответствии с которой конвенциональные боевые действия регулярных войск должны были перейти в новую стадию всеобщей партизанской войны. В законченном виде эта теория нашла своё выражение в утвержденной в 1967 г. Советом Обороны программе, ставшей известной как «Положения Совета Обороны» («Teza të Këshelit të Mbrjjtjes»). Их суть сводилась к двум основополагающим принципам организации оборонной политики страны. Во-первых, предполагалось использование горного ландшафта для создания укрепрайонов, а также строительство разветвленной системы бункеров с тем, чтобы не допустить закрепления агрессора на территории страны. Во-вторых, ставилась задача подготовки двух «видов сил»: а) сдерживающих и блокирующих наступление противника и б) так называемых оперативных, действующих наступательно.
Формулирование новой военной доктрины проходило в условиях обострения разногласий между Тираной и Москвой, а также большинством восточноевропейских стран – членов Варшавского пакта. В этой связи усиливалась роль албано-китайского сотрудничества в военно-политической сфере. Руководство КНР, понимая, что оказание помощи Албании в случае гипотетического нападения на неё со стороны ОВД и СССР может быть серьезно затруднено по объективным причинам, выступило с инициативой, изложенной на секретной встрече Чжоу Эньлая с Энвером Ходжей. Предложение, а по сути, рекомендация, китайской стороны, заключалось в необходимости создания тройственного военно-политического союза в составе Албании, Югославии и Румынии, а также разработки тактики боевых действий с учётом особенностей партизанской войны в Албании[473].
Со своей стороны, албанское руководство проявляло особую обеспокоенность возможным влиянием на ситуацию в стране извне. Однако ряд действий Тираны давал основания считать, что Э. Ходжа был заинтересован в улучшении отношений с Западом, так как изоляционизм объективно влиял не только на внешнеполитические позиции и экономическое развитие Албании, на её оборонные возможности. Страна, будучи исключена из системы международных отношений или пользуясь лишь поддержкой далёкой КНР, не могла серьезно рассчитывать на какие-либо международные гарантии в момент обострения любого регионального кризиса, включая действия соседних Югославии и Греции в отношении Албании. Обе страны продолжали рассматриваться Э. Ходжей как источники потенциальной угрозы для созданного им режима. Одновременно фактический разрыв с Восточным блоком поставил перед режимом Ходжи серьезную проблему замены главных экспортеров вооружений и военной техники в Албанию – СССР и Чехословакии[474] – на КНР, превращавшуюся в единственного «донора» для Тираны, не имевшей своего военно-промышленного комплекса.
Одной из первых попыток разобраться более детально в албанских намерениях стало обсуждение этой проблемы во время межгосударственных австро-американских консультаций осенью 1966 г., когда министр иностранных дел Австрии Л. Тончич-Соринь обратился к Государственному секретарю США Д. Раску с вопросом о том, как следовало бы реагировать на знаки, подаваемые с албанской стороны. Американская сторона крайне скептически относилась к возможности налаживания отношений с руководством Албании, так как Тирана постоянно подчеркивала свой антиамериканизм и находилась под сильным влиянием Пекина. Поэтому Госсекретарь, обосновав невозможность участия США в попытках установить отношения с Албанией, всё же рекомендовал австрийской стороне положительно ответить на действия Тираны[475].
Балканский сектор международных отношений включал широкий спектр проблем, имевших принципиальное значение для развития военно-политической ситуации на так называемом южном фланге НАТО и Юго-Западном фланге ОВД. Одним из важных элементов оборонной политики Варшавского пакта в регионе была Болгария, которая в начале 1966 г. усиливала свою активность против Китая, пытавшегося использовать идеологические аргументы с целью получения поддержки общественных и политических движений на Западе, включая и государства Средиземноморья, а также его регионального союзника – Албании. На государственном уровне был разработан комплекс мероприятий с участием болгарского Комитета госбезопасности (КДС), направленных как на идеологическое противодействие Пекину и Тиране, так и на получение оборонной и политической информации на китайском и албанском направлениях[476]. Важное место в деятельности КДС и Разведывательного Управления Министерства обороны (РУМО) традиционно занимали Греция и Турция. Задача «разработки разведывательных органов ГШ [Генеральных Штабов] Турции и Греции» становилась одной из главных в начале 1966 г.[477]Одновременно стал реализовываться комплекс мероприятий, разработанных в конце 1965 г. Он был направлен на недопущение утечки информации о боеспособности и боеготовности болгарской армии, ситуация в которой после апрельской попытки переворота 1965 г. находилась в центре внимания разведывательных служб стран НАТО[478].
В свою очередь, американские эксперты пытались определить несколько внутриполитических факторов, способных повлиять на оборонные возможности этой страны. Прежде всего, они отмечали, что в Болгарии, «менее чем где-либо в Восточной Европе, существовали антирусские настроения», и сопротивление против режима могло опираться в социальном отношении на аграрное население, а в этническом – на турецкое национальное меньшинство. Последнее аргументировалось рядом произошедших в 1965 г. беспорядков. Перспектива усиления этнической базы сопротивления ставилась в зависимость от степени возможной вовлеченности Турции в конфликт против Болгарии в условиях военно-политической конфронтации между Западом и Востоком. Одновременно в расчёт брались события апреля 1965 г., когда в антиживковском заговоре участвовали представители офицерского корпуса, часть из которых могла, по мнению авторов аналитического доклада американских разведывательных ведомств, при определенных условиях принять участие в таком сопротивлении[479].
Летом-осенью 1966 г. эксперты американской разведки стали отмечать новые тенденции в регионе. ЦРУ США в специальном докладе «Оценки национальной разведки» с достаточной степенью полноты отмечало сложившуюся в Варшавском пакте ситуацию, выделяя две группы стран внутри блока. В одну из них входили ГДР, Польша и Чехословакия, рассматривавшие «ремилитаризацию Западной Германии как угрозу своей национальной безопасности», а в другую – «Венгрия, Румыния и Болгария… (которые – Ар. У.) склоняются к созданию баланса общей безопасности, предлагаемой пактом, против вовлечения в германские дела, которые эти три государства не рассматривают как направленные непосредственно против их интересов»[480]. Политические разногласия между членами Восточного блока при всей особенности сложившейся внутри Варшавского пакта ситуации не прекратили взаимодействия между их разведывательными службами по проблемам, имевшим прямое отношение к оборонному потенциалу конкретной страны[481].