Артур Мейчен Смятение

Пролог

– Так что же, мистер Джозеф Уолтерс останется здесь на ночь? – спросил опрятный, гладко выбритый джентльмен у своего спутника, человека не самой приятной наружности, избравшего для своих рыжих усов такую форму, что они плавно переходили в пару коротких бакенбард на подбородке.

Двое мужчин стояли в холле возле выхода, глядя друг на друга со злобной ухмылкой; наконец, по лестнице вниз проворно сбежала девушка. Она была довольно молода, с лицом скорее причудливым и оригинальным, нежели красивым, и сияющими ореховыми глазами. В одной руке она держала аккуратный бумажный сверток. Девушка присоединилась к друзьям, и все трое рассмеялись.

– Дверь не запирай, – сказал опрятный мужчина другому, когда они выходили на улицу. – Да, чтоб… – Он грязно выругался. – Оставим ее приоткрытой. Наверное, он будет не против, если кто-нибудь заглянет к нему в гости, если ты понимаешь, о чем я.

Другой поглядел на него с опаской.

– А не слишком ли это рискованно, Дэвис? – усомнился он, задержав ладонь на проржавелом дверном кольце. – Вряд ли Липсиусу это понравится. Как ты думаешь, Хелен?

– Я согласна с Дэвисом. Дэвис – творческая личность, а ты, Ричмонд, посредственность, да к тому же еще и трусоват. Не закрывай дверь. Как же все-таки жаль, что Липсиусу пришлось уйти! Он бы знатно повеселился.

– Да, – отозвался опрятный мистер Дэвис, – вызов на запад дался доктору очень тяжело.

Втроем они вышли на улицу, оставив потрескавшуюся и облупившуюся от сырости и мороза входную дверь приоткрытой, и на мгновение остановились под полуразрушенным козырьком на крыльце.

– Что ж, – сказала девушка после непродолжительной паузы, – дело сделано. Больше мне не придется преследовать молодого человека в очках.

– Мы перед тобой в неоплатном долгу, – вежливо отозвался мистер Дэвис. – Доктор сказал то же самое, прежде чем уйти. Но не пора ли нам всем сказать несколько прощальных слов? Что касается меня, то я предлагаю попрощаться здесь, перед этой живописной, но заплесневелой обителью, с моим другом мистером Бёртоном, торговцем старинными и любопытными вещицами. – С этими словами мужчина приподнял шляпу и театрально поклонился.

– А я, – подхватил Ричмонд, – хочу проститься с мистером Уилкинсом, личным секретарем, чье общество, должен признаться, стало в последнее время слегка утомительным.

– Прощайте, мисс Лалли и мисс Лестер, – сказала девушка и сделала изящный реверанс. – Прощай, оккультное приключение; фарс окончен.

Как и мистер Дэвис, она явно была преисполнена мрачного удовольствия, Ричмонд же нервно пощипывал бакенбарды.

– Меня бросает в дрожь, – сказал он. – В Штатах я видал вещи и похуже, но от этих его шумных рыданий меня затошнило. Вдобавок этот запах… Хотя мой желудок никогда не отличался крепостью.

Трое друзей отошли от двери и принялись медленно расхаживать взад и вперед по гравийной дорожке, когда-то ухоженной, но ныне покрытой зеленой мясистой порослью мха. Стоял погожий осенний вечер, мягкие солнечные лучи слегка подсвечивали пожелтевшие стены ветхого заброшенного дома, подчеркивая поразившие их очаги гангренозного разложения, разводы, черные дождевые потеки вдоль прохудившихся труб, шероховатые пятна в тех местах, где под облупившейся штукатуркой проглядывала обнаженная кирпичная кладка, зеленые слезы иссохшего бобовника у крыльца и шероховатые отметины возле самой земли, там, где испорченная глиняная штукатурка встречалась с обшарпанным фундаментом. Центральная часть этого диковинного старинного дома была построена по меньшей мере две сотни лет назад, на черепичной крыше громоздились мансардные окна, а по бокам были пристроены два георгианских крыла; эркерные окна перенесли на нижний этаж, а два больших купола, когда-то ярко-зеленые, со временем стали серыми и безликими. На дорожке лежали разбитые цветочные вазы, и над маслянистыми черепками стелился густой туман; от запущенных кустарников, переросших, спутавшихся и потерявших форму, веяло сыростью и угрозой, и в целом заброшенный особняк окружала атмосфера, навевающая мысли о разрытой могиле. Трое друзей окинули мрачными взглядами лужайку и цветочные клумбы, покрытые густыми зарослями сорняков и крапивы, и удручающий водоем в окружении сорных трав. Там над зеленой маслянистой пеной, которая заняла место, принадлежавшее в давние времена цветущим водяным лилиям, на камнях возвышался ржавый Тритон, извлекая погребальную музыку из разбитого рожка; а вдалеке, за затонувшей изгородью, за далекими лугами, сквозь стволы вязов пробивалось красное сияние медленно сползающего к горизонту солнца.

Ричмонд поежился и топнул ногой.

– Лучше бы нам уходить как можно скорее, – сказал он. – Больше тут делать нечего.

– Нет, – возразил Дэвис. – Наконец-то все кончено. Одно время мне казалось, что мы никогда не достанем этого джентльмена в очках. Он был умным малым, но Господи боже! В конце концов дал слабину. Говорю тебе, когда я подошел к нему в баре и прикоснулся к его плечу, он побелел от ужаса. Но куда же он мог его спрятать? Мы же все видели, что при нем ничего не было.

Девушка рассмеялась, и друзья повернулись к ней, как вдруг Ричмонд подскочил от неожиданности.

– Ах! – вскрикнул он, уставившись на нее. – Что у тебя там? Гляди, Дэвис, гляди! Оно сочится и течет!

Молодая женщина опустила взгляд на маленький сверток, который по-прежнему держала в руках, и слегка отогнула бумажную обертку.

– Да, смотрите, смотрите оба, – сказала она. – Я сама это придумала. Вам не кажется, что это станет прекрасным экспонатом в музее доктора? Он с правой руки, той самой, что украла золотой тиберий.

Мистер Дэвис кивнул с явным одобрением, Ричмонд же приподнял свой уродливый котелок с высокой тульей и вытер лоб грязным платком.

– Я ухожу, – заявил он. – Вы двое можете оставаться, если хотите.

Все трое зашагали по ведущей к конюшне тропе, обогнули дом, прошли мимо запущенного и иссохшего старого огорода и свернули возле дальней изгороди, направляясь к определенному месту дороги. Примерно пятью минутами позже на погруженной в тень подъездной дорожке для экипажей появились двое неспешных джентльменов, которых скука сподвигла исследовать всеми забытые окраины Лондона. Идя мимо по главной дороге, они увидели этот заброшенный дом и, глядя на царящий вокруг упадок, пустились в назидательные и высокопарные рассуждения со значительным уклоном в проповеди Джереми Тейлора[17].

– Глядите, Дайсон, – сказал один из прохожих, когда они подошли ближе. – Посмотрите на те окна вверху; солнце садится, и хотя стекла покрыты пылью, все же… «И пылают эркеры грязные огнем…»[18]

– Филлипс, – отозвался второй джентльмен, постарше и, следует отметить, более напыщенный, нежели первый. – Я склонен предаваться фантазиям и не способен противостоять влиянию гротеска. Здесь, в этом царстве мрака и разложения, когда повсюду нас окружает кедровая меланхолия и сам воздух небесный, едва оказавшись в наших легких, начинает гнить, я не в силах думать о заурядных вещах. Я вглядываюсь в глубокое сияние оконных стекол, и весь этот дом видится мне заколдованным; в той комнате, говорю вам, царствуют кровь и огонь.

Приключения золотого Тиберия

Знакомство между мистером Дайсоном и мистером Чарльзом Филлипсом зародилось в результате одной из мириад случайностей, которые ежедневно разыгрываются на улицах Лондона. Мистер Дайсон был литератором и, к несчастью, являл собою пример человека, направившего свои таланты в неверное русло. Обладая даром, который мог бы помочь ему в расцвете юности занять место среди самых ценных романистов Бентли[19], он избрал извращенный путь; да, действительно, он был знаком со схоластической логикой, однако ничего не смыслил в логике повседневной жизни; он льстил себе, наделяя себя титулом творца, хотя в действительности был всего лишь праздным и любопытным наблюдателем за воплощением чужих стремлений. Из множества иллюзий одну он лелеял особенно нежно: он считал себя усердным тружеником. Напустив на себя чрезвычайно усталый вид, он входил в свое любимое прибежище – в маленькую табачную лавку на Грейт-Квин-стрит – и рассказывал любому, кто не воспротивится его выслушать, что минуло уже два рассвета и два заката с тех пор, как он в последний раз прилег отдохнуть. Владелец лавки, исключительно вежливый джентльмен средних лет, терпел поведение Дайсона отчасти в силу доброты своего характера и отчасти благодаря тому, что тот был его постоянным покупателем; Дайсону позволялось даже присаживаться на пустой бочонок и разглагольствовать о литературных и художественных материях до тех пор, пока он не устанет сам или пока не придет время закрываться; и хотя новых покупателей он вряд ли привлекал в заведение своим красноречием, но, во всяком случае, считается, что никого из тех, кто уже намеревался сделать покупку, он от нее не отвратил. Дайсон страстно любил экспериментировать с табаком; ему никогда не надоедало пробовать новые сочетания, и вот как-то вечером, едва он явился в лавку и успел описать табачнику свою новейшую экстравагантную формулу, рядом возник молодой мужчина примерно его возраста и, вежливо улыбнувшись мистеру Дайсону, попросил продавца отмерить и ему того же. Это глубоко польстило Дайсону, он что-то ответил незнакомцу, между ними завязался разговор, и спустя час торговец табаком обнаружил новоиспеченных друзей сидящими бок о бок на соседних бочонках и глубоко увлеченными беседой.

– Послушайте, уважаемый сэр, – сказал Дайсон, – сейчас я вам одной-единственной фразой опишу задачу, стоящую перед литератором. Он должен всего лишь придумать превосходную историю, а затем изложить ее не менее превосходным образом.

– В этом вопросе я вам полностью доверяю, – отвечал мистер Филлипс, – однако позволю себе утверждать, что в руках истинного художника словесности любая история становится изумительной и любое обстоятельство становится предметом восхищения. Предмет не столь важен, способ же изложения – первостепенен. Поистине, высочайшее мастерство проявляется в случаях, когда берется предмет на первый взгляд заурядный и под действием мастерской стилистической алхимии преобразуется в истинное сокровище искусства.

– Описанное вами действительно является проявлением величайшего мастерства, однако мастерства, примененного глупо или по меньшей мере бездумно. Вообразите талантливого скрипача, который решил вдруг поразить нас чудесной музыкой, извлекаемой из детского банджо.

– Нет-нет, вы глубоко заблуждаетесь. Я вижу, что ваш взгляд на жизнь чрезвычайно искажен. Мы просто обязаны это исправить. Идемте ко мне, я живу совсем рядом.

Вот так мистер Дайсон сдружился с мистером Чарльзом Филлипсом, жившим в тихом квартале близ улицы Холборн. С тех пор они постоянно наведывались друг к другу в гости, иногда чаще, иногда реже, и время от времени назначали встречи в лавке на Квин-стрит, своими разговорами лишая торговца табаком доброй половины прибыли. Воздух беспрерывно сотрясался от литературных формул, причем Дайсон пел оды чистому воображению, в то время как Филлипс, который изучал естествознание и мог в какой-то мере называть себя этнологом, настаивал на том, что любая литература должна иметь под собой научное основание. Благодаря опрометчивой щедрости почивших родственников оба молодых человека не испытывали необходимости зарабатывать себе на пропитание, а потому, разглагольствуя о высоких материях, наслаждались приятной праздностью и упивались беспечными радостями богемы, лишенными острой приправы невзгод.

Как-то раз июньским вечером мистер Филлипс находился у себя в комнате, в доме, расположенном на тихой уединенной площади Ред-Лайон. Сидя у открытого окна, он безмятежно курил сигару и наблюдал за движением жизни внизу. Чистое небо еще долго хранило послевкусие заката; румяные сумерки летнего вечера, соперничающие с газовыми фонарями на площади, создавали светотеневой контраст, в котором было что-то неземное; и в этом эфемерном свете ребятишки, бегающие по мостовой туда и сюда, эти праздношатающиеся бездельники, и ничем не примечательные прохожие казались не материальными фигурами, а призраками, парящими над землей. В фасадах домов напротив мало-помалу один за другим вспыхивали квадраты света, то и дело за шторой появлялись и тут же исчезали силуэты, и подходящим аккомпанементом всему этому полутеатральному действу служили аккорды и рулады торжественной итальянской оперы, исполняемой на одной из соседних улиц под несмолкающий глубокий бас городского движения, доносящийся с улицы Холборн. Филлипсу доставлял удовольствие и сам спектакль, и его эффекты; свет в небесах угасал, постепенно погружая улицы во тьму, шум на площади постепенно стих, а он все сидел у окна и предавался раздумьям, пока пронзительный звон дверного колокольчика не выдернул его из забытья. Согласно наручным часам, время уже перевалило за десять. Вскоре раздался стук в дверь, в комнату вошел его друг мистер Дайсон и по своему обыкновению уселся в кресло и закурил, не нарушая тишины.

– Как вам известно, Филлипс, – сказал он после долгого молчания, – я всегда был и остаюсь защитником чудес. Помню, как вы, сидя в этом самом кресле, уверяли меня, что нет никакого смысла обращаться в литературе к чудесам, к невероятным событиям и странным совпадениям; вы утверждали, что это неверный путь, поскольку, в сущности, чудес и невероятных событий не бывает, а совпадения вряд ли оказывают значительное влияние на формирование человеческих жизней. Итак, прошу заметить, что, будь это в действительности так, я не согласился бы с вашим выводом, поскольку считаю теорию «критики жизни» полной чепухой; однако же я хочу оспорить сами предпосылки. Этим вечером со мною произошел чрезвычайно необычный случай.

– Замечательно, Дайсон, я очень рад это слышать. Разумеется, я найду опровержение вашему аргументу, каким бы он ни был, но если вы будете любезны поведать мне о вашем приключении, я с удовольствием послушаю.

– Что ж, дело обстояло вот как. Весь день я усердно трудился; сказать по правде, я не отходил от своего старого бюро с семи часов вчерашнего вечера. Мне хотелось проработать ту идею, что мы с вами обсуждали в прошлый вторник, помните? О поклонении идолам.

– Да, я помню. И вы в этом преуспели?

– О да, вышло даже лучше, чем я ожидал; но не обошлось без серьезных трудностей – как всегда, путь от задумки к исполнению оказался мучительным. Как бы то ни было, сегодня около семи часов вечера все было готово, и мне захотелось глотнуть свежего воздуха. Я вышел из дома и принялся бесцельно бродить по улицам; мои мысли были целиком заняты моим сочинением, и я почти не замечал, куда меня несут ноги. Так я оказался в одном из тихих районов к северу от Оксфорд-стрит и к западу отсюда и погрузился в атмосферу благородства, процветания и лепных фасадов. Сам того не замечая, я повернул опять на восток и в уже прилично сгустившихся сумерках зашагал по мрачному переулку, пустому и скудно освещенному. В ту минуту я не имел ни малейшего представления о том, где я нахожусь, но, как выяснилось впоследствии, я не так далеко отошел от Тоттенхэм-Корт-роуд. Я шел неспешным прогулочным шагом и наслаждался покоем; с одной стороны располагались, по-видимому, задние помещения какого-то крупного магазина: длинные ряды пыльных окон тянулись ввысь на много этажей, исчезая в ночной темноте; рядом с ними виднелись похожие на виселицу приспособления для подъема тяжелых грузов, а под ними темнели глухие массивные двери, плотно закрытые и запертые на засовы. Дальше начинался огромный склад, а по другую сторону дороги возвышалась мрачная сплошная стена, неприступная, как тюремное ограждение; за нею располагался штаб какого-то добровольческого полка, а чуть дальше виднелся проход к площадке, где стояли в ожидании пустые повозки. Этот переулок вполне можно было бы назвать необитаемым, ибо едва ли хоть в одном из окон я заметил проблеск света. Я дивился тому, что совсем рядом с ревущей лондонской магистралью нашлось такое тихое и умиротворенное местечко, как вдруг до моих ушей донесся торопливый топот – по тротуару кто-то бежал во весь опор; из узкого закоулка, который вел к конюшням или вроде того, стремительно, словно снаряд катапульты, прямо мне под ноги выскочил мужчина и бросился прочь, швырнув что-то на землю на бегу. Уже в следующую секунду он скрылся из виду, затерялся среди соседних улиц едва ли не прежде, чем я успел осознать происходящее; однако судьба этого человека меня мало беспокоила, ибо внимание мое было поглощено совсем иным. Как я уже сказал, убегая, незнакомец выбросил какой-то предмет; так вот, на моих глазах воздух расчертила огненная вспышка и что-то, подскакивая, покатилось по мостовой. Не в силах совладать с любопытством, я ринулся следом. Постепенно таинственный сверкающий предмет утратил первоначальное ускорение, и я разглядел в нем что-то вроде монеты в полпенса, которая катилась по дороге все медленнее и медленнее, мало-помалу клонясь к водостоку. На мгновение задержавшись у самого края канавы, монета, танцуя, упала. Я, кажется, даже вскрикнул от неподдельного отчаяния, хотя не имел ни малейшего понятия, за чем именно я охотился; однако по воле счастливого случая желанная мною добыча не упала в канаву, а легла плашмя на две перекладины решетки. Я наклонился, поднял предмет, сунул в карман и собрался было уходить, как вдруг снова услышал звук торопливых шагов. Сам не знаю, что сподвигло меня так поступить, но я поспешно спрятался в ведущем к конюшням – или что там было – закоулке, стараясь по возможности оставаться в тени. Всего в нескольких шагах от того места, где я стоял, стремительно пронесся какой-то мужчина, и я был неимоверно рад тому, что догадался спрятаться. Разглядеть мне удалось не так уж много, но я успел заметить огонь ярости в глазах незнакомца и звериный оскал на его лице; в одной руке он сжимал уродливый нож, и мне подумалось, что для первого джентльмена ситуация могла сложиться крайне неприятным образом, если бы этот второй грабитель – или ограбленный, если хотите, – настиг его. Я скажу вам так, Филлипс, весьма увлекательна охота на лисиц, когда зимним утром раздается протяжный звук рога, собаки подают голос, и бестии в рыжих мундирах бросаются наутек; но все это не имеет ничего общего с человеческой охотой, за которой мне довелось краем глаза наблюдать нынешним вечером. В глазах преследователя с ножом я увидел саму смерть, а с жертвой его разделяло вряд ли больше пятидесяти секунд. Могу лишь надеяться, что первому хватило этой форы.

Дайсон откинулся на спинку кресла, заново зажег трубку и принялся задумчиво потягивать дым. Филлипс вскочил и зашагал по комнате взад и вперед, размышляя над историей о жестокой смерти, пустившейся в погоню за жертвой по пустынному переулку, о сверкнувшем в свете фонарей лезвии, о ярости преследователя и ужасе преследуемого.

– Ну, – сказал он наконец, – и что же за вещицу вы спасли из сточной канавы?

Дайсон подскочил, очевидно застигнутый вопросом врасплох.

– А ведь я не знаю. Мне даже в голову не пришло посмотреть. Давайте выясним.

Пошарив в жилетном кармане, он извлек оттуда маленький блестящий предмет и положил его на стол. Там, в свете лампы, таинственный предмет так и лучился сиянием редкого старинного золота; изображение и буквы выступали на нем высоким рельефом, отчетливые и ясные, как будто с момента чеканки прошло не больше месяца. Друзья склонились над находкой, и Филлипс взял ее в руки, чтобы изучить повнимательнее.

– Imp. Tiberius Cæsar Augustus, – прочел он легенду, а затем перевернул монету и застыл в изумлении. Когда он смог наконец отвести от нее взгляд, лицо его так и сияло от восторга. – Понимаете ли вы, что вы нашли? – спросил он.

– Очевидно, это золотая монета некоторой степени древности, – равнодушно ответил Дайсон.

– О да, это золотой тиберий. Хотя нет, неверно. Это не просто тиберий, а тот самый тиберий. Поглядите на обратную сторону.

Дайсон подчинился и увидел, что на монете выгравирована фигура фавна, стоящего в зарослях тростника среди потоков воды. Черты его, хоть и миниатюрные, были тонкими и ясно различимыми; лицо было приятным, но в то же время устрашающим, и Дайсону вспомнился известный отрывок о мальчике и его друге, который рос и взрослел вместе с ним, пока в конце концов воздух не наполнился мерзким козлиным смрадом.

– Да, – сказал он, – любопытный экземпляр. Вам о нем что-то известно?