Артур Мейчен Смятение

Глава VII

Внезапная встреча в Сохо

Три недели спустя Остин получил от Вильерса записку, в которой тот просил его зайти к нему после обеда сегодня или завтра. Остин решил не откладывать визит и, придя к Вильерсу, обнаружил его сидящим, по своему обыкновению, у окна, за которым вяло двигались люди и экипажи, и явно погруженным в размышления. Сбоку от него стоял бамбуковый столик – фантастическая вещица, украшенная позолотой и расписанная удивительными сюжетами. На столике лежала небольшая стопка бумаг, разложенных и промаркированных так же аккуратно, как и документы в кабинете мистера Кларка.

– Итак, Вильерс, вам удалось сделать какие-нибудь открытия за последние три недели?

– Думаю, да. Вот здесь у меня пара заметок, которые показались мне необычными, и в них есть информация, на которую я хочу обратить ваше внимание.

– Эти документы связаны с миссис Бомон? Тем мужчиной, которого вы видели в ту ночь стоящим на крыльце ее дома на Эшли-стрит, действительно был Крэшо?

– Относительно того случая мое убеждение осталось неизменным, но ни мои исследования, ни их результаты не имеют особого отношения к Крэшо. Однако результат моих изысканий вышел весьма странным. Я выяснил, кто такая сама миссис Бомон!

– Миссис Бомон? О чем это вы?

– Я о том, что нам с вами она известна под другой фамилией.

– Что же это за фамилия?

– Герберт.

– Герберт! – ошеломленно повторил Остин.

– Да, миссис Герберт с Пол-стрит, она же Хелен Воэн, фигурировавшая в более ранних, неизвестных мне событиях. Неспроста вам показалось знакомым выражение ее лица; когда вы вернетесь домой и заглянете в жуткую книгу Мейрика, вы сразу поймете, отчего у вас возникло такое впечатление.

– И у вас есть доказательства?

– Да, наилучшие из возможных. Я собственными глазами видел миссис Бомон – или, быть может, нам следует называть ее миссис Герберт?

– Где вы ее видели?

– В месте, где вряд ли ожидаешь увидеть даму, живущую на Эшли-стрит близ Пикадилли. Я видел ее заходящей в дом на одной из самых гнусных и порочных улиц в Сохо. Если быть точнее, я условился там встретиться кое с кем, хоть и не с ней, но она явилась вовремя и в точности туда, куда было нужно.

– Все это с виду и впрямь удивительно, но вряд ли здесь есть что-то мистическое. Вы, должно быть, помните, Вильерс, я ведь тоже встречал эту женщину на одном из рядовых лондонских приемов; она беседовала, смеялась и попивала кофе в обыкновенной гостиной в компании таких же обыкновенных людей. Впрочем, вы наверняка знаете, о чем говорите.

– Верно; я не позволяю домыслам или фантазиям обмануть себя. Ища встречи с миссис Бомон, я никак не ожидал найти Хелен Воэн в темных водах лондонской жизни, однако так оно и вышло.

– Должно быть, вам пришлось побывать в странных местах, Вильерс.

– Да, я бывал в самых странных местах. Сами понимаете, было бы бесполезно заявиться на Эшли-стрит и попросить миссис Бомон поведать мне в общих чертах историю ее жизни. Нет; если допустить – а мне пришлось допустить, – что ее прошлое окутано туманом, то можно не сомневаться, что когда-то прежде она вращалась в кругах не столь приличных, как ее нынешнее окружение. Если на поверхности ручья видна грязь, значит, дно здесь не самое чистое. И я отправился на дно. Мне всегда любопытно было погружаться в средоточия лондонской нищеты из чистого интереса, и на этот раз мой опыт и знания об этом мире и его обитателях оказались весьма полезными. Думаю, нет нужды уточнять, что среди моих тамошних друзей имя миссис Бомон оказалось никому не известно, а поскольку я ни разу не встречал этой дамы и не мог описать ее внешность, мне пришлось пойти окольным путем. Но эти люди знают меня, ибо время от времени мне случалось оказывать им разного рода услуги, а потому мне не составило труда получить нужную мне информацию, ведь я не имею никаких связей со Скотленд-Ярдом – ни прямых, ни косвенных. Однако мне пришлось не раз закинуть удочку, прежде чем я получил то, что хотел, а когда рыбка показалась из воды, я не сразу понял, что это та самая рыбка. Но, поскольку по натуре своей я не привык отвергать даже самую бесполезную информацию, я внимательно выслушивал все, что мне говорили, и постепенно обнаружил, что получил весьма любопытные сведения, хотя, как мне казалось, они были никак не связаны с историей, которую я пытался разузнать. Я говорю вот о чем. Лет пять или шесть назад в районе, о котором я веду сейчас речь, появилась женщина по фамилии Рэймонд. Мне ее описывали как совсем юную девушку лет семнадцати-восемнадцати, очень красивую и на вид будто бы деревенскую. Думаю, я ошибся, когда предположил, что в этом квартале и среди живущих там людей ей было самое место, ибо, судя по тому, что мне о ней рассказывали, она осквернила бы своим присутствием даже самый мерзкий лондонский притон. Человека, от которого я получил эту информацию, святым, как вы могли догадаться, никак не назовешь, но даже он вздрагивал и бледнел, рассказывая о невыразимых гнусностях, приписываемых этой девушке. Прожив в тех местах около года, или, быть может, чуть дольше, она исчезла столь же внезапно, как когда-то появилась, и больше местные о ней не слыхали вплоть до громкого происшествия на Пол-стрит. Поначалу она лишь изредка заглядывала в свое старое пристанище, потом стала появляться все чаще, пока наконец не поселилась там, как в прежние времена. На этот раз ее пребывание продлилось шесть или восемь месяцев. Мне нет необходимости вдаваться в подробности относительно образа жизни, который вела эта женщина; если хотите, вы можете поискать их в наследии Мейрика. То, что он рисовал, было вовсе не плодом его воображения. Так или иначе, она снова исчезла, и в следующий раз местные увидели ее лишь несколько месяцев назад. Мой осведомитель сообщил, что она арендовала несколько комнат в одном из домов и завела привычку посещать их два-три раза в неделю, причем неизменно в десять часов утра.

Мне намекнули, что скоро состоится очередной визит – он действительно состоялся примерно неделю назад, – и без четверти десять я в компании моего собеседника занял наблюдательный пост. Дама явилась ровно в десять часов. Мы с моим товарищем стояли под аркой чуть поодаль на той же улице, но она заметила нас и бросила на меня такой взгляд, которого я еще долго не забуду. Одного этого взгляда мне было достаточно, я понял, что мисс Рэймонд и миссис Герберт – это одно и то же лицо; что же до миссис Бомон, она совершенно вылетела у меня из головы. Женщина вошла в дом, и я прождал до четырех часов, пока она наконец не вышла, а затем последовал за ней. Идти пришлось долго, и все это время я старался держаться как можно дальше позади нее, но при этом не выпускать из виду. Она привела меня на Стрэнд, затем в Вестминстер, вверх по улице Сент-Джеймс и дальше по Пикадилли. Я удивился, когда она свернула на Эшли-стрит, и впервые мне в голову пришла мысль, что миссис Герберт – это и есть миссис Бомон, однако это казалось слишком невероятным, чтобы быть правдой. Я постоял на углу, не сводя глаз с этой женщины, и затаив дыхание следил, перед какой дверью она остановится. Это был дом с веселыми занавесками, дом, украшенный цветами, дом, из которого Крэшо вышел той злополучной ночью, прежде чем удавиться у себя в саду. Я уже хотел повернуть назад, как вдруг заметил, что к дому подъезжает пустой экипаж. Я предположил, что миссис Герберт собирается куда-то ехать, и оказался прав. Так вышло, что именно в этот момент я встретил знакомого, и мы побеседовали немного, стоя чуть поодаль от дороги, по которой проехал экипаж; я держался к нему спиной. Не прошло и десяти минут, как мой знакомый приподнял перед кем-то шляпу; оглянувшись, я увидел даму, за которой следил с самого утра. «Кто это?» – спросил я, и он ответил: «Это миссис Бомон, с Эшли-стрит». Разумеется, никаких сомнений больше не оставалось. Не знаю, заметила ли она меня, но думаю, вряд ли. Я тут же отправился домой и, поразмыслив, решил, что имею достаточно оснований зайти к Кларку.

– Почему к Кларку?

– Я уверен, что Кларку что-то известно об этой женщине, что-то такое, о чем я не знаю.

– Ну, а что дальше?

Мистер Вильерс откинулся на спинку кресла и несколько секунд задумчиво смотрел на Остина, прежде чем ответить.

– Думаю, нам с Кларком стоит заглянуть в гости к миссис Бомон.

– Но ведь вы никогда не зайдете в такой дом, правда же? Нет-нет, Вильерс, этого никак нельзя делать. Кроме того, подумайте, какого результата…

– Скоро я вам все расскажу. Но я хотел добавить, что на этом полученные мною сведения не заканчиваются; история повернулась самым неожиданным образом. Взгляните на эту пачку маленьких рукописных листов; как видите, страницы пронумерованы, а еще меня позабавило, с каким кокетством их перевязали красной ленточкой. Есть в этом что-то близкое по духу к юридическим документам, вы не находите? Пробегитесь по ним взглядом, Остин. Это список развлечений, которые миссис Бомон устраивала для своих избранных гостей. Человек, составивший этот список, умудрился остаться в живых, но не думаю, что у него впереди долгая жизнь. Доктора говорят, он подвергся суровым потрясениям, существенно пошатнувшим его нервы.

Остин взял рукопись, однако читать не стал. Листая страницы наобум, он зацепился взглядом за одно слово и следующую за ним фразу; сердце у него защемило, губы побелели, с висков градом покатился холодный пот, и он бросил бумаги на стол.

– Уберите это, Вильерс, и никогда больше не заговаривайте на эту тему. Боже, у вас что, нет сердца? Нет, даже ужас перед неминуемой смертью, мысли человека, стоящего промозглым утром на эшафоте, связанного и под звон колокола ожидающего, когда пол с лязгом выбьют у него из-под ног, – все это ничто по сравнению с тем, что вы мне показали. Я не стану этого читать – вряд ли я смогу уснуть после такого.

– Очень хорошо. Могу представить, что вы успели прочесть. Да, все это ужасно, однако, в конце концов, это очень древняя история, древняя тайна, всплывшая в наши дни на туманных улицах Лондона, хотя ей самое место в виноградниках и оливковых садах. Нам известно, что случается с теми, кому приходится повстречать Великого бога Пана, и те, в ком достаточно мудрости, понимают, что символы – это не набор случайностей, а детали единой картины. О да, существует изысканный символ, под которым человек издавна скрывает знания о самых чудовищных, самых тайных силах, лежащих в основе всего сущего; силах, перед которыми человеческие души увядают, отмирают и чернеют, как чернеют тела под действием электрического тока. У таких сил не может быть имени, о них невозможно говорить, их невозможно вообразить иначе, нежели через символ; символ, который большинство сочтет причудливой поэтической фантазией, а кто-то – глупой сказкой. Но мы с вами, как ни крути, слегка приоткрыли завесу ужаса, что скрывается в тайном месте, прячется под оболочкой из человеческой плоти; ужаса, что не имеет формы и придает себе форму самостоятельно. Ах, Остин, как такое возможно? Отчего само солнце не чернеет перед лицом этой твари, отчего земля не плавится и не вскипает под тяжестью такой ноши?

Вильерс зашагал взад и вперед по комнате, и на лбу у него поблескивали бусинки пота. Остин некоторое время сидел молча, но Вильерс заметил, как он сделал возле груди крестный знак.

– Говорю вам еще раз, Вильерс, вы ни за что не войдете в такой дом, правда же? Вам не выбраться оттуда живым.

– Нет, Остин, я выйду оттуда живым… вместе с Кларком.

– О чем вы говорите? Вы не можете, вы не посмеете…

– Послушайте еще немного. Нынешнее утро выдалось очень приятным, воздух был удивительно свеж, дул легкий ветерок, задувая даже сюда, на эту безжизненную улицу, и я решил, что стоит выйти прогуляться. Передо мной простиралась широкая светлая Пикадилли, солнце сверкало, отражаясь от экипажей и подрагивающих листьев в парке. Стояло поистине прекрасное утро; мужчины и женщины то и дело поднимали лица к небу и улыбались, идя по своим делам или гуляя ради удовольствия, а блаженный ветерок навевал мысли о цветущих долинах и душистом утеснике. Однако я, сам того не замечая, вскоре выпал из всеобщей радостной суеты и обнаружил себя медленно шагающим по тихой мрачной улице, где, казалось, не было ни солнца, ни воздуха, а немногочисленные прохожие, шатающиеся без дела, застывали в нерешительности на углах улиц и под арками. Я шел дальше, сам толком не понимая, куда иду и зачем, но чувствуя непонятную тягу; так бывает иногда, когда идешь куда-то и чувствуешь, что надо двигаться дальше, имея в уме лишь туманный образ некой неведомой цели. Итак, я шагал по этой улице, где оказалось на удивление мало молочных лавок и отчего-то слишком много разномастных курительных трубок, сладостей, газет и шуточных песен, которые тут и там заглушали друг друга, доносясь иногда разом из одного и того же окна. Кажется, в один момент я вздрогнул, будто бы от холода, и тогда вдруг понял, что я нашел то, что мне нужно. Оторвав взгляд от мостовой, я увидел перед собой пыльный магазин, вывеска над которым выцвела от старости, а двухсотлетние красные кирпичи, из которых он был сложен, почернели от сажи; окна этого магазина хранили на себе пыль бесчисленных минувших зим. Я сразу увидел то, за чем пришел, но мне потребовалось, кажется, минут пять, прежде чем я успокоился и смог войти внутрь и спокойным голосом и с непроницаемым лицом спросить у продавца требуемое. Думаю, мне все-таки не удалось скрыть дрожь в голосе, ибо старик, показавшийся из дальней комнаты, услышав мою просьбу, как-то странно поглядывал на меня, отыскивая нужную мне вещь и завязывая сверток. Я заплатил названную им сумму и стоял, опершись о прилавок, испытывая странное нежелание забрать приобретенный мною товар и уйти. Я спросил старика, как у него идут дела, и узнал, что торговля движется плохо и что прибыль сильно упала; но ведь и улица уже не та, какой была прежде, пока основной поток движения не переместили на другую улицу, а произошло это еще сорок лет назад. «Незадолго до того, как умер мой отец» – так он сказал. Я наконец ушел и решительно зашагал прочь; улица и впрямь производила гнетущее впечатление, и я рад был вернуться в шум и суматоху. Хотите взглянуть на мое приобретение?

Остин ничего не ответил, лишь едва заметно кивнул головой; он по-прежнему был бледен и выглядел нездоровым. Вильерс выдвинул ящик бамбукового стола и продемонстрировал Остину длинный моток веревки, прочной и новой; на свободном конце ее была затяжная петля.

– Это лучшая пеньковая веревка, – сказал Вильерс, – такая, какой торговали в прежние времена, если верить старику. Ни дюйма джута от начала и до конца.

Остин крепко сжал зубы и уставился на Вильерса, побледнев еще сильнее.

– Вы этого не сделаете, – пробормотал он наконец. – Вы не станете пятнать свои руки кровью. Господи боже! – воскликнул он вдруг, поддавшись внезапному приступу гнева. – Вы же это не всерьез, Вильерс? Вы же не станете палачом?

– Нет. Я предложу Хелен Воэн выбор и оставлю ее в запертой комнате наедине с этой веревкой. И если, войдя туда через пятнадцать минут, мы обнаружим, что дело не сделано, я позову ближайшего полисмена. Вот и все.

– Я ухожу. Я больше не могу здесь оставаться, это невыносимо. Доброй ночи.

– Доброй ночи, Остин.

Дверь захлопнулась, но спустя мгновение распахнулась снова, и в проеме вновь возникло мертвенно-бледное лицо Остина.

– Чуть не забыл, – сказал он. – У меня ведь тоже есть новости. Я получил письмо от доктора Хардинга из Буэнос-Айреса. Он говорит, что наблюдал Мейрика в течение трех недель перед его смертью.

– И что же оборвало его жизнь в самом расцвете лет? Дело не в лихорадке?

– Нет, не в лихорадке. По словам доктора, у Мейрика случился коллапс всего организма, вызванный, вероятно, сильным потрясением. Но он утверждает, что пациент что-то от него утаил, следовательно, он находился в заведомо невыгодном положении, берясь за его лечение.

– Он сообщил что-нибудь еще?

– Да. Доктор Хардинг закончил свое письмо следующими словами: «Думаю, это вся информация, которую я могу вам предоставить относительно вашего несчастного друга. Он прожил в Буэнос-Айресе совсем недолго и почти ни с кем не успел завести знакомств, за исключением одной женщины, которая не пользовалась хорошей репутацией и которая с тех пор покинула город. Ее звали миссис Воэн».

Глава VIII

Фрагменты

[Среди документов известного терапевта, доктора Роберта Мэтесона, проживавшего на Эшли-стрит, Пикадилли, и скоропостижно скончавшегося от апоплексического удара в начале 1892 года, был найден рукописный лист, покрытый карандашными заметками. Заметки эти были сделаны на латыни, зачастую в сокращении и, очевидно, в большой спешке. Данная рукопись была расшифрована с большим трудом, а некоторые слова и по сей день не поддаются разгадке, несмотря на все усилия приглашенных специально для этого экспертов. В правом верхнем углу листа указана дата – 25 июля 1888 года. Далее приводится перевод рукописи доктора Мэтесона.]

«Принесут ли эти записки пользу науке, если их когда-либо опубликуют, я не знаю, но очень в этом сомневаюсь. Однако я уверен, что никогда не возьму на себя ответственности за публикацию или разглашение хоть слова из того, что написано здесь, и не только из-за клятвы, добровольно данной тем двум лицам, что описаны ниже, но и потому, что подробности этой истории поистине отвратительны. Возможно, поразмыслив как следует и взвесив все за и против, я однажды уничтожу эти бумаги или по меньшей мере запечатаю их и передам моему другу Д., оставив за ним выбор – сжечь их или как-то использовать по своему усмотрению.

Как подобает в таких случаях, я сделал все возможное, чтобы удостовериться, что не стал жертвой бредовых иллюзий. Поначалу увиденное так меня ошеломило, что я с трудом мог соображать, но уже через минуту я убедился, что мое сердце бьется ровно и спокойно и что зрение меня не подводит. Затем я мужественно сосредоточил взгляд на том, что предстало передо мной.

Несмотря на нарастающие во мне ужас и тошноту, несмотря на вонь разложения, от которой перехватывало дыхание, я оставался непреклонен. Я был избран – или проклят, не берусь судить, – стать свидетелем тому, как лежащая на кровати черная, как смоль, масса преображается прямо у меня на глазах. Кожа, плоть, мышцы, кости, твердые структуры человеческого тела, которые я считал неизменными и постоянными, как адамант, начали таять и распадаться.

Мне известно, что тело способно разлагаться на составляющие элементы под воздействием внешней среды, но я решительно отказывался верить в то, что видел. Ибо воздействие шло изнутри, и я не знал, какая внутренняя сила может вызвать такие изменения и заставить тело разлагаться.

Перед глазами моими разворачивался процесс формирования человека. Я видел, как черная масса в постели принимает попеременно то мужскую, то женскую форму, отделяет себя от себя же, а затем вновь сливается воедино. Потом организм стал принимать формы тварей, от которых он произошел, снисходя от наивысших к низшим, постепенно опускаясь на самое дно, в бездны всего сущего. Механизмы, лежащие в основе биологической жизни, не нарушались, менялась лишь внешняя форма.

Свет в комнате сменился чернотой – не сумраком ночи, в котором можно разглядеть лишь очертания предметов, ибо я продолжал видеть отчетливо и без труда. То был как бы свет наоборот, я видел все предметы без пелены, если так можно выразиться; думаю, окажись у меня под рукой призма, я не увидел бы на выходе никаких цветов.

Я продолжал наблюдать, пока черная субстанция не превратилась в подобие студня. Затем, словно по лестнице спускаясь к еще более низшей… [здесь рукопись неразборчива] …на мгновение я узрел форму, сложившуюся передо мною в мутном пространстве, но описывать ее я не стану. Однако символическое отображение этой формы можно отыскать в древних скульптурах и в картинах, сохранившихся под лавой, слишком гнусных, чтобы их обсуждать… Когда эта чудовищная неописуемая форма, не человек и не зверь, вновь приняла человеческий облик, тогда наконец наступила смерть.

Я, как свидетель всего этого, не без величайшего ужаса и отвращения в душе оставляю ниже свое имя, тем самым ручаясь, что все вышеописанное – правда.

Роберт Мэтесон,

доктор медицины».

«…Такова, Рэймонд, история, какой я ее знаю и видел собственными глазами. Эта ноша была слишком тяжела для меня, чтобы нести ее в одиночку, и все же я не могу рассказать этого никому, кроме вас. Вильерс, который под конец был со мной, ничего не знает о той жуткой лесной тайне, о том, как тварь, за смертью которой мы с ним наблюдали, лежала на гладкой мягкой траве среди летних цветов, наполовину освещенная солнцем, наполовину скрытая в тени, и держала Рейчел за руку, как она воззвала к своим компаньонам, как обрела твердую форму, воплотилась на земле, по которой мы ходим, – ужас, который возможно описать лишь намеками и выразить который мы можем лишь символами. Я не стану рассказывать всего этого Вильерсу, как и о чувстве узнавания, поразившем меня ударом в самое сердце при взгляде на портрет, который в конце концов переполнил чашу ужаса. Я не смею даже предположить, что все это значит. Я уверен, что существо, за смертью которого я наблюдал, было вовсе не Мэри, и все же в последний миг агонии именно ее глаза встретились с моими. Не знаю, есть ли в мире хоть кто-то, кто мог бы раскрыть последнее звено в этой цепи чудовищных тайн, однако если такой человек есть, то это вы, Рэймонд. И если эта тайна вам известна, то лишь вам решать, как с ней поступить.

Едва вернувшись в город, я взялся писать вам это письмо. Последние несколько дней я провел в деревне; полагаю, вы догадываетесь, в какой именно. Во времена, когда страх и недоумение в Лондоне находились на своем пике, ибо «миссис Бомон», как я вам уже говорил, была широко известна в обществе, я написал моему другу, доктору Филлипсу. В своем письме я в общих чертах, вернее, даже намеками обрисовал случившееся и спросил, как называлась та деревня, где происходили события, которые мы с ним обсуждали ранее. Он сообщил мне это название, причем, по его словам, без малейших колебаний, поскольку отец и мать Рейчел умерли, а остальная родня еще полгода тому назад переехала к родственнику в штат Вашингтон. Причиной смерти ее родителей, утверждал он, стали ужас и горе, вызванные трагической смертью их дочери и событиями, непосредственно этой смерти предшествовавшими. Вечером того дня, когда я получил ответное письмо от Филлипса, я отправился в Кэрмен и остановился у истлевших римских стен, выбеленных зимами семнадцати сотен лет. Я окинул взглядом долину, где стоял когда-то древний храм «бога глубин», и увидел сияющий в лучах солнца дом. То был дом, в котором когда-то жила Хелен. Я пробыл в Кэрмене несколько дней. Местные жители, как оказалось, мало что знали и еще меньше задумывались о волнующих меня вопросах. Те, с кем мне довелось побеседовать на эту тему, удивлялись тому, что антиквар (так я представился им) интересуется местной трагедией, которой они нашли самое обыденное объяснение, и, как вы, должно быть, догадались, я никому не рассказал того, что мне известно. Большую часть времени я провел в большом лесу, что начинается сразу за деревней и тянется вверх по склону холма, а затем уходит вниз, к долине реки; это такая же чудесная длинная долина, Рэймонд, как и та, которая простиралась перед нами в тот незабвенный летний вечер, когда мы прогуливались по террасе перед вашим домом. Много часов я блуждал по лесному лабиринту, сворачивая то направо, то налево, медленно шагая по длинным аллеям подлеска, где даже под полуденным солнцем царили тень и прохлада, и останавливаясь передохнуть под огромными дубами; лежал в невысокой траве на поляне, куда ветер доносил едва заметный аромат диких роз, смешанный с тяжелым благоуханием бузины, и это тяжелое сочетание запахов напоминало смрад комнаты покойника, пропитанной парами ладана вперемешку с вонью разложения. Я стоял на опушке, разглядывая великолепный парад наперстянок, чьи возвышающиеся над зарослями папоротника головы горели красным в ярком солнечном свете, и вглядывался поверх них в густые заросли подлеска, где бурные ручьи стекали с камней, напитывая водой зловещие стебли элодеи. Но все это время я старался избегать одной части леса; не далее чем вчера я взобрался на вершину холма и оказался над той самой римской дорогой, что тянется по самому высокому месту леса. Здесь когда-то проходили они, Хелен и Рейчел, шагали по тихой насыпной дороге, по мостовой из зеленого дерна, укрытой по обе стороны высокими глинистыми берегами и живыми изгородями из лоснящегося бука; и я прошел их маршрутом, то и дело заглядывая в просветы между ветвей и видя с одной стороны необъятный лес, тянущийся справа налево и плавно уходящий вниз, сливаясь с широкой равниной, за которой маячили бескрайние желтые моря рапсовых полей и полоска земли у самого горизонта. С другой стороны я видел долину и реку, холмы, нагоняющие друг друга, подобно морским волнам, леса и луга, и кукурузное поле, и яркие пятна белых домов, и колоссальную стену гор, и голубые пики далеко на севере. Наконец я оказался на месте. Тропа вела вверх по пологому склону, сворачивала к поляне, окруженной стеной густых зарослей, а затем, снова сужаясь, терялась вдали среди легкой голубоватой дымки летнего зноя. Сюда, на эту прекрасную летнюю поляну, Рейчел пришла невинной девушкой, а ушла… кто знает кем? Я не стал задерживаться там надолго».