Артур Мейчен Смятение

Глава VI

Самоубийства

Лорда Арджентина очень уважали в лондонском обществе. В возрасте двадцати лет он был бедняком, которому, несмотря на знатную фамилию, приходилось прикладывать немало усилий, чтобы заработать на жизнь, и даже самые рискованные из ростовщиков не доверили бы ему в долг и пятидесяти фунтов в расчете на то, что когда-нибудь перед его именем появится титул, а бедность сменится баснословным богатством. Его отец был когда-то довольно близок к средоточию фамильного капитала, чтобы обеспечить семейство, но сын, даже прими он сан, вряд ли получил бы больше, чем имел; к тому же он не ощущал тяги к духовному сословию. Итак, он вышел в мир, имея из оружия и доспехов лишь холостяцкое платье и смекалку внука младшего сына в семье, и с таким багажом как-то ухитрялся весьма неплохо пробивать себе дорогу в жизни. В возрасте двадцати пяти лет мистер Чарльз Обернон по-прежнему пребывал в состоянии борьбы с миром и противостояния ему, но из тех семерых, что прежде стояли между ним и богатым наследием его семьи, оставалось лишь трое. Эти трое оказались, однако, весьма живучими, но и они не смогли устоять перед зулусскими дротиками и брюшным тифом, так что в одно прекрасное утро Обернон проснулся уже лордом Арджентином – тридцатилетним мужчиной, который столкнулся с жизненными трудностями и преодолел их. Он счел эту ситуацию чрезвычайно забавной и решил, что богатая жизнь уж точно не станет для него менее приятной, чем до сих пор была жизнь в бедности. Немного поразмыслив, Арджентин пришел к выводу, что проведение званых ужинов, если рассматривать их с точки зрения искусства, является, пожалуй, самым увлекательным занятием из всех доступных грешному человечеству; вскоре его ужины прогремели на весь Лондон, а приглашение к его столу стало предметом особенно желанным. Спустя десять лет в роли лорда и устроителя званых ужинов Арджентин по-прежнему отказывался поддаваться усталости, по-прежнему упорно наслаждался жизнью и заражал своим жизнелюбием окружающих – словом, был душой общества. Неудивительно, что его внезапная и трагическая кончина вызвала у многих глубокое потрясение. Люди не могли поверить в случившееся, даже держа в руках газету с некрологом и слыша со всех улиц вести о «загадочной смерти аристократа». В газете без лишних подробностей сообщалось следующее: «Лорд Арджентин был найден мертвым сегодня утром. Тело обнаружил камердинер при крайне удручающих обстоятельствах. Установлено, что его светлость совершил самоубийство, однако мотивы случившегося остаются неизвестными. Покойный был широко известен в обществе и обладал хорошей репутацией благодаря своему радушию и непревзойденному гостеприимству. Его преемником стал…» – и проч., и проч.

Мало-помалу стали выясняться детали, однако этот случай по-прежнему оставался загадкой. Главным свидетелем в ходе расследования был камердинер покойного. Он сообщил, что вечером накануне смерти лорд Арджентин отужинал с одной знатной дамой, имя которой в газетных заметках умалчивалось. Примерно в одиннадцать часов лорд Арджентин вернулся и заявил камердинеру, что его услуги не потребуются до утра. Чуть позже камердинер, проходя через холл, с некоторым удивлением заметил, что хозяин тихонько выходит через парадную дверь. Вечерний костюм он сменил на норфолкский пиджак с бриджами и коричневую шляпу, которую он низко надвинул на глаза. У камердинера не было причин предполагать, что лорд Арджентин мог его заметить, а потому невзирая на необычность ситуации (хозяин не часто засиживался допоздна) он забыл об этом случае до самого утра, когда, по обыкновению, в четверть девятого постучал в дверь хозяйской спальни. Ответа не последовало, и, повторив стук еще два или три раза, камердинер вошел в спальню, где тут же увидел возле кровати тело лорда Арджентина, наклоненное вперед под необычным углом. Приглядевшись, он понял, что один из столбиков кровати хозяин крепко обвязал веревкой, на другом конце которой соорудил затяжную петлю и накинул себе на шею; несчастный, по-видимому, нарочно подался всем телом вперед и умер от медленного удушения. Он был одет в тот же легкий костюм, в котором камердинер видел его выходящим из дома, а незамедлительно вызванный доктор заключил, что жизнь покинула тело более четырех часов назад. Все документы, письма и прочие бумаги лорда оказались в полном порядке, и не нашлось ничего, что хотя бы отдаленно свидетельствовало о каком-либо скандале, крупном или мелком. На этом расследование и закончилось; ничего более выяснить не удалось. Опросили нескольких человек, присутствовавших на ужине с лордом Арджентином, и все они утверждали, что лорд пребывал в веселом расположении духа, как и всегда. Правда, камердинер заметил, что ему показалось, будто хозяин выглядел несколько взволнованным, когда вернулся домой, однако изменения в его поведении, по признанию слуги, были весьма незначительными и едва уловимыми. По-видимому, искать дальнейшие улики было бессмысленно, и все согласились с версией о внезапно охватившей лорда Арджентина острой мании самоубийства.

Однако все изменилось три недели спустя, когда еще трое джентльменов, один из которых был аристократом, а двое других занимали хорошее положение в обществе и обладали значительным богатством, трагически погибли почти в точности таким же образом. Лорда Суонли обнаружили утром в гардеробной свисающим с прибитого к стене крючка, а мистер Колльер-Стюарт с мистером Герриесом избрали тот же способ, что и лорд Арджентин. Ни в одном из трех случаев объяснение не было найдено; лишь сухие факты: вечером человек был жив, а утром находят его безжизненное тело с черным раздутым лицом. Полиция еще ранее была вынуждена сознаться в своем бессилии относительно гнусных убийств в Уайтчапеле, за которые никто так и не был арестован и которым так и не нашли объяснения; однако чудовищные самоубийства на Пикадилли и в Мейфере окончательно сбили с толку блюстителей порядка, поскольку даже чистая жестокость, на которую можно было списать преступления в восточной части города, совершенно не годилась в качестве мотива самоубийств на западе Лондона. Каждый из этих троих мужчин, решивших принять постыдную смерть, был богат, успешен и, с какой стороны ни посмотри, любил жизнь; и даже самые тщательные расследования не помогли отыскать и тени мотива хотя бы в одном из этих случаев. В воздухе витал ужас, люди при встрече вглядывались в лица друг друга, гадая, не станет ли этот человек пятой жертвой необъяснимой трагедии. Журналисты тщетно пытались выискивать обрывки информации, из которых можно было бы состряпать очередную статью; утренние газеты во многих домах разворачивались с замиранием сердца: никто не знал, когда и где грянет новый удар.

Вскоре после трех последних происшествий в этой жуткой цепи событий Остин зашел к мистеру Вильерсу. Ему не терпелось узнать, преуспел ли последний в поисках свежих следов миссис Герберт – через Кларка или при помощи других источников, – и, едва усевшись в кресло, сразу задал свой вопрос.

– Нет, – ответил Вильерс. – Я писал Кларку, но он непреклонен; я пробовал идти другим путем, но также безрезультатно. Мне по-прежнему неизвестно, что стало с Хелен Воэн после того, как она покинула дом на Пол-стрит, но я предполагаю, что она уехала из страны. Однако должен вам признаться, Остин, что я почти не занимался этим вопросом последние несколько недель. Бедняга Герриес был моим близким другом, и его смерть стала чудовищным потрясением для меня, чудовищным.

– Прекрасно вас понимаю, – мрачно ответил Остин. – Как вы знаете, Арджентин тоже был моим другом. Если память мне не изменяет, в тот день, когда вы заходили ко мне в гости, мы как раз говорили о нем.

– Вы правы; его имя упоминалось в связи с тем домом на Эшли-стрит, домом миссис Бомон. Вы, кажется, говорили, что Арджентин бывал там на званых ужинах.

– Совершенно верно. Вам, должно быть, известно, что именно в этом доме Арджентин ужинал вечером накануне… накануне своей смерти.

– Нет, об этом я не знал.

– Ах да, в газетах же не упоминалось имя миссис Бомон ради ее же блага. Арджентин пользовался у нее большим расположением, и некоторое время после случившегося она пребывала в ужасном состоянии.

На лице Вильерса промелькнуло любопытство; ему словно было что сказать, но он никак не мог решить, стоит ли это делать.

Остин снова заговорил:

– Никогда в жизни я не испытывал такого ужаса, как в тот день, когда прочел известие о смерти Арджентина. Я не понимал причин тогда и не понимаю до сих пор. Я прекрасно его знал, а потому никак не могу взять в толк, что могло заставить его – или остальных несчастных – решиться на хладнокровное самоубийство столь ужасным способом. Вы знаете, как в Лондоне любят перемывать друг другу кости, и можете не сомневаться, что любой замятый скандал или спрятанный в шкафу скелет вышел бы наружу в подобной ситуации; однако ничего такого не произошло. Что же до предположений о мании – это, разумеется, очень удобное объяснение для присяжных, но всем ясно, что это чушь. Мания самоубийства – это вам не оспа, она не заразна.

Остин погрузился в мрачное молчание. Вильерс не нарушал тишины и продолжал пристально смотреть на друга. В лице его по-прежнему читалось колебание; он словно взвешивал свои мысли, и пока что перевешивали аргументы в пользу молчания. Остин попытался стряхнуть воспоминания о трагедиях столь же безнадежных и запутанных, как лабиринт Дедала, и вновь заговорил, уже безразличным голосом, о более приятных событиях и приключениях недавнего времени.

– Кстати, эта миссис Бомон, – сказал он, – о которой мы с вами говорили, пользуется большим успехом; она вмиг покорила весь Лондон. На днях я повстречал ее в Фулхэме; воистину выдающаяся женщина.

– Вы встречались с миссис Бомон?

– Да; вокруг нее, можно сказать, собралась настоящая свита. Надо полагать, все находят ее весьма красивой, однако было в ее лице что-то такое, что мне не понравилось. Черты лица изысканны, но выражение при этом странное. Всякий раз, когда я смотрел на нее, и даже потом, когда я уже вернулся домой, меня не покидало необъяснимое чувство, словно это выражение лица я уже где-то раньше видел.

– Должно быть, вы видели ее среди прохожих на аллее Роу.

– Нет, я уверен, что никогда прежде не встречал эту женщину; это-то меня и озадачивает. И готов поклясться, что никого похожего на нее я тоже не видел; мои ощущения походили на смутное далекое воспоминание, туманное, но навязчивое. Единственное, с чем я могу это сравнить, – это то странное чувство, возникающее иногда во сне, когда фантастические города, диковинные земли и несуществующие личности кажутся нам знакомыми и привычными.

Вильерс кивнул и принялся бесцельно глядеть по сторонам, пытаясь, быть может, отыскать новую тему для беседы. Взгляд его упал на старинный сундук, чем-то напоминающий тот, в котором под готическими орнаментами хранилось странное наследие художника.

– Вы написали доктору о несчастном Мейрике? – спросил он.

– Да, в письме я попросил рассказать подробнее о его болезни и смерти. Вряд ли ответа стоит ждать раньше, чем недели через три, а то и месяц. Я подумал, что можно заодно поинтересоваться, не было ли среди знакомых Мейрика англичанки по фамилии Герберт, и если да, то, быть может, он мог бы что-то рассказать о ней. Однако вполне возможно, что Мейрик встретил ее в Нью-Йорке, или в Мехико, или в Сан-Франциско; я не имею представления ни о продолжительности, ни о географии его странствий.

– Да, и не исключено, что у этой женщины может быть несколько имен.

– Вот именно. Жаль, что я не догадался попросить у вас тот портрет. Тогда я бы мог приложить его к письму доктору Мэттьюсу.

– Действительно, мне тоже это не приходило в голову. Но мы можем отправить его сейчас. Постойте-ка! Что там за крики?

Пока мужчины были увлечены беседой, за окном начали кричать какие-то мальчишки, и крики эти становились все громче. Шум шел с востока, катился, нарастая, по Пикадилли, приближаясь все ближе с каждой минутой, – настоящий поток звуков; на обыкновенно спокойных улицах началось волнение, и окна домов одно за другим превращались в портреты любопытных и взволнованных лиц. Эхо возгласов и пересудов донеслось и до тихой улицы, на которой жил Вильерс. Постепенно в них стало можно различить отдельные слова, и едва Вильерс задал свой вопрос, ответ прозвучал прямо из-под окон:

– Кошмар в Вест-Энде! Очередное жуткое самоубийство! Читайте подробности!

Остин бросился вниз по лестнице, купил у мальчишки газету и, вернувшись, принялся вслух читать заметку Вильерсу под то нарастающие, то затихающие крики с улицы. Окно было открыто, и, казалось, весь воздух наполнен шумом и ужасом.

– «Еще один джентльмен пал жертвой чудовищной эпидемии самоубийств, которые в последний месяц сосредоточились в Вест-Энде. Мистер Сидни Крэшо, владелец имений Сток-Хаус в Фулхэме и Кингз-Померой в Девоне, после продолжительных поисков был обнаружен повешенным на дереве в собственном саду сегодня в час дня. Минувшим вечером покойный ужинал в клубе Карлтон и пребывал, как всегда, в здравии и в прекрасном расположении духа. Он покинул клуб около десяти часов вечера и чуть позже был замечен неспешно идущим по улице Сент-Джеймс. Дальнейшие его передвижения отследить не удалось. Как только тело было найдено, тут же пригласили доктора, но смерть, очевидно, наступила уже давно. Насколько известно, мистер Крэшо не имел каких бы то ни было проблем и не испытывал тревог. Этот удручающий случай стал пятым в череде самоубийств, произошедших за последний месяц. В Скотленд-Ярде пока не нашли какого-либо объяснения этим чудовищным происшествиям».

Остин в немом ужасе отложил газету.

– Я уеду из Лондона завтра же, – сказал он. – Это кошмарный город. Какой ужас, Вильерс!

Мистер Вильерс сидел у окна и молча смотрел на улицу. Он очень внимательно выслушал газетную заметку, и на лице его не осталось и следа сомнений.

– Не спешите, Остин, – отозвался он. – Я решил, что все-таки должен сообщить кое о чем, что случилось прошлой ночью. Если не ошибаюсь, в газете сказано, что в последний раз Крэшо видели живым на улице Сент-Джеймс в одиннадцатом часу вечера, верно?

– Кажется, так. Дайте-ка проверить. Да, вы совершенно правы.

– И впрямь. Что ж, по-видимому, я способен опровергнуть это утверждение целиком и полностью. В последний раз Крэшо видели живым позднее, да-да, гораздо позднее.

– Откуда вам это известно?

– Дело в том, что мне довелось собственными глазами видеть Крэшо сегодня около двух часов ночи.

– Вы видели Крэшо? Вы, Вильерс?

– Да, видел вполне отчетливо; истинная правда, нас разделяло лишь несколько футов.

– Где же, черт возьми, вы его видели?

– Неподалеку отсюда. На Эшли-стрит. Он выходил из одного дома.

– И вы помните, что это был за дом?

– Да. Дом миссис Бомон.

– Вильерс! Что вы такое говорите! Должно быть, вы ошиблись. Как мистер Крэшо мог оказаться в доме миссис Бомон в два часа ночи? Нет, нет, вам наверняка это привиделось во сне, Вильерс; у вас весьма живое воображение.

– Исключено: уверяю вас, я был в трезвом уме. Но даже если бы это, как вы говорите, привиделось мне во сне, то от такого зрелища я незамедлительно бы проснулся.

– Какого зрелища? Что вы видели? С Крэшо было что-то не так? Нет, не верится, быть такого не может.

– Что ж, если хотите, я расскажу вам, что видел – или думаю, что видел, тут уж как вам будет угодно, – и вы сможете судить сами.

– Хорошо, Вильерс.

Шум и гвалт на улице стихли, хотя время от времени издалека еще доносились единичные крики, и в воздухе висела глухая свинцовая тишина, словно затишье после землетрясения или бури. Вильерс отвернулся от окна и заговорил.

– Прошлым вечером я был в гостях в доме неподалеку от Риджентс-Парк, и когда я собирался домой, мне отчего-то захотелось прогуляться пешком вместо того, чтобы взять экипаж. Ночь выдалась ясная, и спустя несколько минут я обнаружил, что иду по улицам в полном одиночестве. Это так необычно, Остин, гулять по Лондону одному под покровом ночи, при свете тянущихся вдаль газовых фонарей и в мертвой тишине, лишь изредка нарушаемой хрустом камней под колесами экипажа и цокотом копыт, высекающих искры из мостовой. Я шагал довольно энергично, ибо ночная прогулка начала мне надоедать, и в ту минуту, когда часы пробили два, я свернул на Эшли-стрит, которая, как вам известно, находится как раз на пути к моему дому. Там было еще тише, а фонарей еще меньше, чем на прочих улицах; она производила такое же впечатление, как мрачный лес зимней ночью. Дойдя почти до середины улицы, я вдруг услышал, как кто-то очень тихо закрывает дверь, и, разумеется, обернулся, чтобы поглядеть, кто это решил тоже прогуляться в столь поздний час. Так вышло, что искомый дом был хорошо освещен стоящим поблизости фонарем, и я увидел мужчину, стоящего на крыльце. Он только что закрыл за собой дверь и стоял лицом ко мне, и в этом лице я тут же узнал Крэшо. Мы с ним не были знакомы лично, потому здороваться я не стал, однако я не раз видел его и совершенно уверен, что не ошибся. На мгновение я задержал взгляд на его лице, а потом – не буду таить – бросился бежать, что было сил, и не останавливался до самого своего порога.