Артур Мейчен Смятение

Глава II

Записки доктора Кларка

В характере мистера Кларка, джентльмена, которого доктор Рэймонд выбрал свидетелем своего странного эксперимента с богом Паном, был человеком, любопытство странным образом переплеталось с осторожностью; будучи в трезвом уме, он относился ко всему необычному и эксцентричному с нескрываемым отвращением, и все же в глубине его души таилась наивная любознательность касательно таинственных свойств человеческой натуры, составлявших, должно быть, эзотерическую сферу знаний. Рекомое свойство и заставило мужчину принять приглашение Рэймонда, ибо, несмотря на то что логические рассуждения всегда заставляли его отвергать теории доктора как дичайший нонсенс, втайне он все же лелеял веру в чудеса и возликовал бы, случись этой вере найти подтверждение. Те ужасы, которые он наблюдал в мрачной лаборатории доктора, оказали на него эффект в некоторой степени благотворный: он осознал, что оказался вовлечен в дело не вполне достойное, и впоследствии на протяжении многих лет решительно придерживался обыденности и отвергал любые возможности оккультных изысканий. Более того, руководствуясь неким гомеопатическим принципом, он даже некоторое время посещал сеансы именитых медиумов в надежде, что эти джентльмены своими неуклюжими уловками внушат ему окончательное отвращение к любого рода мистицизму, однако средство это, сколь едким бы оно ни было, оказалось неэффективным. Кларк сознавал, что его по-прежнему тянет к неизведанному, и мало-помалу давняя страсть вновь стала овладевать им, по мере того как лицо Мэри, содрогающееся и корчащееся от неведомого ужаса, медленно тускнело в его памяти. День за днем проходил в суете серьезных и прибыльных дел, и соблазн расслабиться тем или иным вечером был слишком велик, особенно в зимние месяцы, когда огонь теплым светом озарял его уютное холостяцкое жилище, а у локтя стояла бутылка отборного кларета. Отужинав, он предпринимал тщетную попытку сделать вид, будто читает вечернюю газету, но обыденные новостные сводки быстро надоедали ему, и вскоре Кларк ловил себя на том, что посматривает с жарким нетерпением на старинное японское бюро, уютно расположенное чуть поодаль от камина. Словно мальчишка перед буфетом с вареньем, несколько минут он медлил в нерешительности, но страсть всегда брала верх, и в конце концов Кларк передвигал кресло, зажигал свечу и усаживался перед этим предметом мебели. Отделения и ящики бюро были полны документов самого мрачного содержания, а в выемке располагался массивный рукописный том, в который он старательно вносил главные жемчужины своей коллекции. К печатной литературе Кларк относился с большим презрением, самая мистическая история теряла интерес в его глазах, случись ей быть опубликованной; единственное наслаждение ему доставляло чтение, сортировка и упорядочивание своих записок, которые он называл «Доказательствами существования дьявола», и за этими делами вечер пролетал незаметно, а ночь казалась слишком короткой.

Одним таким черным от тумана и промозглым от инея уродливым декабрьским вечером Кларк спешно покончил с ужином и лишь для галочки поспешил соблюсти ритуал с газетой, которую отложил, едва взяв в руки. Два или три раза он прошелся по комнате, после чего открыл бюро, помедлил секунду и уселся в кресло. Откинувшись на спинку, он погрузился в одну из фантазий, к которым он был склонен, а затем наконец потянулся за своей книгой и открыл на том месте, где остановился в прошлый раз. Последняя запись занимала три-четыре страницы, исписанные ровным, убористым, округлым почерком Кларка. Перед началом записи чуть более крупными буквами было выведено предисловие:

«Необыкновенная история, поведанная моим другом доктором Филлипсом. Он уверяет, что все изложенные им факты абсолютно точны и верны, однако не соглашается назвать ни имен вовлеченных в эту историю людей, ни мест, где происходили описываемые экстраординарные события».

Мистер Кларк принялся в десятый раз перечитывать свои записи, то и дело поглядывая на карандашные пометки, которые он добавлял, слушая историю из уст своего друга. Собственные литературные способности неизменно вызывали у него гордость; он высоко ценил свой стиль и прилагал все усилия, чтобы изложить обстоятельства в драматической последовательности. Итак, он приступил к чтению:

«В описанных ниже событиях фигурируют следующие лица: Хелен В., женщина, которой (если она до сих пор жива) теперь должно быть двадцать три года; Рейчел М., ныне покойная, младше первой на год; и Тревор У., восемнадцати лет, страдает от слабоумия. Данные лица на момент описываемых событий проживали в деревне на границе с Уэльсом, в месте, которое обладало некоторой значимостью во времена римского завоевания, однако теперь существует в виде нескольких разбросанных по окрестностям домов с населением не более пяти сотен человек. Деревня эта располагается на возвышенности примерно в шести милях от моря и окружена густым живописным лесом.

Приблизительно одиннадцать лет назад Хелен В. появилась в деревне при весьма любопытных обстоятельствах. Имеются сведения, что осиротевшую в младенчестве девочку удочерил один дальний родственник и воспитывал в своем доме до тех пор, пока ей не исполнилось двенадцать. Однако, поразмыслив, он решил, что ребенку будет лучше расти в компании сверстников, и дал в нескольких газетах объявление с целью поиска фермерского дома, где удобно было бы поселиться двенадцатилетней девочке; на объявление откликнулся мистер Р., состоятельный фермер, проживающий в вышеупомянутой деревне. Убедившись, что кандидат соответствует требованиям, джентльмен отправил свою приемную дочь к мистеру Р., а вместе с нею и письмо с условием выделить девочке отдельную комнату и уточнением, что опекунам нет необходимости утруждать себя вопросами ее образования, поскольку она уже достаточно образована для той жизненной роли, которая ей уготована. Фактически мистеру Р. дали понять, что девочка вольна сама выбирать себе занятия и проводить время так, как пожелает. Мистер Р., как полагается, встретил ее на ближайшей станции в городке, располагавшемся в семи милях от его дома, и, судя по всему, не заметил в ребенке ничего необычного, за исключением нежелания рассказывать о своей прежней жизни и о приемном отце. Однако она весьма значительно отличалась от прочих жителей деревни: бледная кожа с явным оливковым оттенком и ярко выраженные черты лица придавали ее внешности некоторую чужеземность. По-видимому, она довольно легко обосновалась в доме фермера и стала любимицей среди местных детей, которые иногда сопровождали ее в прогулках по лесу – любимом ее развлечении. Мистер Р. утверждает, что обратил внимание на то, что она в одиночестве уходила из дома рано поутру, сразу после завтрака, и возвращалась не раньше, чем сгущались сумерки; тот факт, что юная девочка так много часов проводит вне дома совсем одна, внушал ему беспокойство, и он написал ее приемному отцу, однако в ответ получил лишь краткое сообщение, в котором тот настаивал: пусть Хелен сама решает, чем ей заниматься. Зимой, когда по лесным тропинкам ходить становилось невозможно, она проводила большую часть дня в своей комнате, где, в соответствии с указаниями ее родственника, стояла лишь одна кровать. Именно во время одной из таких лесных вылазок и произошел первый из связанных с девочкой необычных инцидентов, и случилось это спустя примерно год после ее появления в деревне. Минувшая зима выдалась на редкость суровой, снега намело чрезвычайно много, и морозы стояли невиданно долго, а последующее лето отличалось исключительно жаркой погодой. В один из самых знойных дней того лета Хелен В. покинула фермерский дом и отправилась на очередную длинную лесную прогулку, захватив с собой, по обыкновению, немного хлеба и мяса на обед. Несколько человек в полях видели, как она направляется к старой римской дороге – поросшей зеленью мостовой, пересекающей самую возвышенную часть леса; с изумлением они заметили, что девочка сняла шляпу, несмотря на почти тропическую жару от палящего солнца. Как позже выяснилось, один рабочий по имени Джозеф У. как раз трудился в лесу неподалеку от римской дороги, и в двенадцать часов его маленький сын Тревор принес отцу хлеб с сыром на обед. После обеда мальчик, которому в тот момент было около семи лет, оставил отца за работой, а сам отправился в лес – собирать цветы, как он сказал; и мужчина, слыша радостные возгласы ребенка после каждого найденного цветка, не испытывал никакого беспокойства. Но вдруг он замер от ужаса, услышав до безумия кошмарные крики – очевидно, кричавший до смерти перепугался, – раздавшиеся оттуда, куда ушел его сын, и, спешно побросав инструменты, бросился на крик, чтобы узнать, в чем дело. Ориентируясь на звуки, он столкнулся с маленьким мальчиком, который бежал ему навстречу и был, без сомнения, чудовищно напуган; расспросив его, мужчина выяснил, что мальчик, набрав букетик цветов, устал, прилег на траву и уснул. Вдруг его разбудил, по его словам, странный шум, своего рода пение; сквозь ветви кустов он разглядел Хелен В., которая играла в траве со „странным голым дядей“ – более внятного описания он дать так и не смог. Он сказал, что очень испугался, закричал и побежал к отцу. Джозеф У. проследовал в указанном сыном направлении и обнаружил Хелен В., сидящую среди травы не то на прогалине, не то на пятаке из-под кострища. Он гневно отчитал ее за то, что она напугала его маленького сына, однако девочка полностью отрицала все обвинения и посмеялась над словами о «странном дяде», которые и у самого мужчины не вызывали особого доверия. Джозеф У. пришел к выводу, что мальчику приснился кошмар, как иногда бывает у детей, но Тревор упорно повторял свою историю и никак не мог остановиться, пребывая в столь очевидном волнении, что отец в конце концов отвел его домой в надежде, что мать сумеет успокоить ребенка. Однако еще много недель после лесного происшествия мальчик внушал родителям немалое беспокойство; он стал тревожным и вел себя странно, отказывался выходить на улицу один и то и дело будил весь дом криками: „Дядя в лесу! Папа! Папа!“

Однако со временем впечатления, судя по всему, притупились, и около трех месяцев спустя Тревор отправился сопроводить отца к дому живущего по соседству джентльмена, который иногда нанимал Джозефа У. поработать. Отец зашел в кабинет, а мальчик остался сидеть в прихожей, и спустя несколько минут, пока джентльмен инструктировал У. касательно работы, оба они содрогнулись от пронзительного крика, за которым последовал глухой удар. Выскочив из кабинета, они обнаружили ребенка на полу, без чувств, с перекошенным от ужаса лицом. Немедленно послали за доктором, который, проделав некоторые манипуляции, объявил, что с мальчиком случился своего рода припадок, вызванный, по-видимому, внезапным потрясением. Ребенка перенесли в одну из спален, где по прошествии некоторого времени он пришел в чувство, но тут же впал в состояние, которое доктор определил как приступ буйной истерии. Доктор дал ребенку сильное успокоительное и спустя два часа счел его достаточно здоровым, чтобы отправить домой; однако в прихожей приступы возобновились с новой силой. Отец заметил, что мальчик показывает куда-то пальцем, услышал знакомые причитания о „дяде в лесу“ и, посмотрев в том направлении, увидел гротескного вида каменную голову, врезанную в стену над одной из дверей. Очевидно, владелец дома недавно занялся строительством и в ходе выкапывания участков под фундамент для хозяйственных сооружений нашел диковинную скульптуру, по-видимому, римского периода, которую применил для украшения жилища вышеописанным способом. Голова эта, согласно утверждениям самых опытных местных археологов, принадлежала фавну или сатиру[13].

Это второе потрясение, по какой бы причине оно ни возникло, оказалось слишком сильным для мальчика Тревора, страдающего в настоящее время от умственной неполноценности, исправить которую вряд ли представляется возможным. Этот случай наделал в свое время немало шума; девочка Хелен подверглась строжайшим расспросам со стороны мистера Р., однако безрезультатно: она настойчиво продолжала отрицать, что пугала Тревора или каким-либо образом досаждала ему.

Второе происшествие, в котором фигурирует имя Хелен, случилось около шести лет назад и в своей загадочности даже превосходит описанное выше.

В начале лета 1882 года Хелен завязала дружбу чрезвычайно тесного характера с Рейчел М., дочерью местного зажиточного фермера. Девушку эту, которая была на год младше Хелен, деревенские считали симпатичнее подруги, хотя черты лица Хелен по мере взросления существенно смягчились. Две девушки, которые каждую свободную минуту проводили вместе, представляли собою зрелище необычайно контрастное: одна с чистой оливковой кожей и почти итальянской внешностью, другая же – белокожая и румяная, пресловутая кровь с молоком, характерная для наших селений. Следует отметить, что выплаты мистеру Р. на содержание Хелен славились в деревне чрезмерной щедростью, и у жителей сложилось мнение, что однажды девушка унаследует от родственника крупную сумму. Оттого родители Рейчел нисколько не противились дружбе дочери с ней и даже поощряли их близость, хотя ныне горько о том сожалеют. Хелен по-прежнему сохраняла необычайную любовь к лесу, и Рейчел несколько раз сопровождала ее во время лесных прогулок; подруги выходили рано утром и оставались в лесу до самых сумерек. Раз или два после подобных вылазок миссис М. замечала странности в поведении дочери: девушка казалась вялой, сонной и была, выражаясь словами матери, „сама на себя не похожа“, но эти отклонения были с виду слишком незначительными, чтобы придавать им особое значение. Однако в один вечер, когда Рейчел вернулась из леса, ее мать услышала шум из комнаты девушки, похожий на сдавленные рыдания, и, войдя, обнаружила дочь лежащей на кровати, полураздетой и очевидно мучимой величайшими страданиями. Едва завидев мать, она воскликнула: „Ах, мама, мама, зачем ты позволила мне ходить в лес с Хелен?“ Миссис М. пришла в изумление от столь странного вопроса и принялась настойчиво расспрашивать Рейчел. И та поведала ей безумную историю. Она сказала, что…»

Кларк громко захлопнул книгу и повернул кресло к камину. В тот вечер, когда его друг сидел в этом самом кресле и рассказывал эту историю, Кларк перебил его спустя несколько предложений после этого, прервав рассказ возгласом ужаса. «Господи боже! – воскликнул он тогда. – Опомнитесь, опомнитесь, что вы такое говорите! Это слишком невероятно, слишком чудовищно; таких вещей просто не может быть в этом спокойном мире, где мужчины и женщины живут и умирают, где они борются и, быть может, терпят иногда неудачи и впадают в печаль, скорбят и страдают от необычайных происшествий год за годом; но только не это, Филлипс, это попросту невозможно. Должно быть какое-то объяснение, какой-то выход из этого ужаса. Боже, да ведь если бы такое было возможно, наш мир был бы сущим кошмаром».

Но Филлипс окончил свой рассказ, а в конце сказал: «Ее исчезновение остается загадкой и поныне; она попросту испарилась среди бела дня. Только что ее видели идущей по лугу, а уже в следующий миг ее и след простыл».

Теперь, сидя у камина, Кларк попытался заново осмыслить все услышанное, но опять его разум содрогнулся и отпрянул, ужаснувшись невыразимо чудовищным силам, возведенным на престол и торжествующим в человеческой плоти. Перед ним простирался обширный туманный пейзаж с зеленой мостовой в лесу, какую описывал его друг; он видел покачивающиеся листья и дрожащие тени в траве, видел солнечный свет и цветы, а впереди, на очень большом расстоянии, ему навстречу двигались две фигуры. Одна из них была Рейчел, но другая?

Кларк всеми силами пытался отрицать услышанное, и в самом конце, завершив запись в своей книге, он приписал:

Et Dɪaʙoʟuꜱ ɪɴcaʀɴatuꜱ eꜱt. Et ʜomo ꜰactuꜱ eꜱt[14].

Глава III

Город воскрешений

– Герберт! Боже правый! Как такое может быть?

– Да, меня зовут Герберт. Кажется, ваше лицо тоже мне знакомо, но я не помню вашего имени. Память часто подводит меня.

– Неужели ты не припоминаешь Вильерса из Уодхема?

– Точно, точно. Прошу прощения, Вильерс, я не знал, что протягиваю руку перед старым товарищем по колледжу. Доброй ночи.

– Мой дорогой друг, ни к чему так спешить. Я живу рядом, но пока не собирался домой. Что, если мы прогуляемся немного по Шафтсбери-авеню? Боже, Герберт, но как ты дошел до такого?

– Это долгая история, Вильерс, долгая и странная, но если хочешь, я расскажу.

– Расскажи. И держись за меня, тебе, похоже, тяжело идти.

И странная пара медленно зашагала по Руперт-стрит; один кутался в грязные уродливые лохмотья, другой же был выряжен как типичный городской франт, опрятный, лощеный и в высшей степени состоятельный. Вильерс только что вышел из ресторана после великолепного ужина из многих блюд, употребленных под бутылочку замечательного кьянти, и, пребывая в привычном своем настроении, на секунду задержался на пороге, чтобы оглядеть тускло освещенную улицу на предмет тех загадочных происшествий и персонажей, которыми ежечасно и в каждом квартале полнятся улицы Лондона. Вильерс с гордостью относил себя к опытным исследователям сумрачных лабиринтов и закоулков лондонской жизни, и в ходе этих бесприбыльных изысканий он проявлял усердие, достойное более серьезной цели. Итак, он остановился возле фонарного столба, с неприкрытым любопытством наблюдая за прохожими, и со всей весомостью, известной лишь завсегдатаям ресторанов, успел вывести в уме следующую формулу: «Лондон называют городом встреч, однако это не вполне точное определение; Лондон – это город воскрешений». И вдруг размышления его были прерваны жалобным стоном подле локтя и унизительной мольбой о милостыне. Оглянувшись с некоторой досадой, он вдруг с изумлением понял, что столкнулся лицом к лицу с воплощенным подтверждением его высокопарных соображений. Здесь, прямо перед ним, с изменившимся от нищеты и позора лицом, в едва прикрывающем тело засаленном тряпье стоял его старый друг Чарльз Герберт, с которым они когда-то в один день поступили в университет и с которым весело и с толком проучились бок о бок все двенадцать семестров. Затем их пути и интересы разошлись, дружба прервалась, и в последний раз Вильерс видел Герберта шесть лет назад; теперь же он смотрел на это подобие человека с прискорбием и разочарованием, смешанными с несомненным любопытством относительно того, что же за цепь печальных событий обрекла его однокашника на столь горькую участь. Вместе с состраданием Вильерс в полной мере испытал жажду разгадать эту тайну и гордость за свои праздные размышления у входа в ресторан.

Некоторое время они шли молча, и не раз прохожие провожали эту странную пару изумленными взглядами: хорошо одетый мужчина, на руку которого опирался явный бродяга; Вильерс, заметив это, свернул на малолюдную улицу в Сохо. Здесь он повторил свой вопрос.

– Боже, как ты дошел до такого, Герберт? Я был уверен, что ты сделаешь великолепную карьеру в Дорсетшире. Неужели отец лишил тебя наследства? Он же не мог так поступить?

– Нет, Вильерс, после смерти моего бедняги отца я унаследовал все его имущество; он умер спустя год после того, как я окончил Оксфорд. Он был прекрасным родителем, и его смерть я оплакивал совершенно искренне. Но ты же знаешь, что такое молодость; через несколько месяцев я приехал в город и постарался влиться в общество. Разумеется, я обладал прекрасными связями и в полной мере наслаждался жизнью довольно безобидными способами. Да, без азартных игр не обошлось, но я никогда не ставил на кон больших сумм, а некоторые ставки на скачках даже приносили мне выигрыш – всего несколько фунтов, конечно, но этого хватало на сигары и подобные приятные мелочи. Но спустя несколько месяцев все переменилось. Ты, разумеется, слышал о моей женитьбе?

– Нет, впервые слышу.

– Так вот, я женился, Вильерс. В доме моих знакомых я встретил девушку, девушку самой удивительной и странной красоты. Ты спросишь, сколько ей было лет, но этого я сказать тебе не могу, ибо этого мне так и не довелось узнать; но, полагаю, на момент нашего знакомства ей было около девятнадцати. Мои друзья встретили ее во Флоренции; она представилась им сиротой, дочерью англичанина и итальянки, и очаровала их так же, как очаровала меня. Впервые я увидел будущую невесту на вечернем приеме. Я стоял у выхода и беседовал с другом, как вдруг поверх шума и разговоров услышал голос, который сразу взволновал мое сердце. Она пела по-итальянски. Тем же вечером нас представили друг другу, а спустя три месяца я взял Хелен в жены. Вильерс, эта женщина, если ее можно назвать женщиной, осквернила мою душу. В ночь после свадьбы я обнаружил себя в спальне в гостинице. Она сидела в своей постели, и ее прекрасный голос доносил до моих ушей такие вещи, которые я и по сей день не осмелюсь прошептать даже самой темной ночью в самом безлюдном диком месте. Ты, Вильерс, должно быть, думаешь, будто ты знаешь эту жизнь, знаешь Лондон и то, что происходит днями и ночами в этом жутком городе; могу сказать наверняка, что тебе приходилось слышать гнуснейшие вещи, но уверяю тебя, ты не в силах даже вообразить, что пришлось узнать мне: никакие фантазии, даже самые отвратительные и немыслимые, не сравнятся и с малейшей тенью того, что мне пришлось услышать – и увидеть. Да, увидеть. Я видел непостижимые вещи, столь ужасные, что до сих пор иногда могу остановиться посреди улицы, задаваясь вопросом: неужели человек, узревший такое, способен жить дальше как ни в чем ни бывало? За какой-то год, Вильерс, она уничтожила меня, уничтожила мое тело и душу… тело и душу.

– Но что стало с твоим имуществом, Герберт? Ты же владел землей в Дорсете.

– Я все продал; поля, леса, свой старый добрый дом – все.

– А деньги?

– Она обобрала меня до нитки.

– И оставила тебя?

– Да, исчезла однажды ночью. Не знаю, куда она направилась, но уверен: если я увижу ее еще хоть раз, это меня прикончит. Остальное уже не так интересно; презренная нищета, только и всего. Ты, Вильерс, должно быть, думаешь, что я преувеличиваю, чтобы произвести впечатление, но на самом деле я не сказал тебе и половины всей правды. Я мог бы привести некоторые доказательства, которые убедили бы тебя, но тогда до конца своих дней ты не сможешь больше испытать счастья. Остаток жизни ты проведешь так же, как я, – проклятым человеком, человеком, повидавшим ад.

Вильерс привел несчастного к себе домой и накормил ужином. Герберт заставил себя немного поесть и едва притронулся к бокалу вина, поставленному перед ним хозяином. Угрюмый и молчаливый, он сидел у камина и явно испытал облегчение, когда Вильерс проводил его к выходу, снабдив на прощание небольшой суммой денег.

– Кстати, Герберт, – сказал Вильерс, когда они оказались по разные стороны порога, – как, говоришь, звали твою жену? Хелен, кажется? А фамилия?

– Когда я встретил ее, она жила под именем Хелен Воэн, но каково ее настоящее имя – этого я не знаю. Не думаю, что у нее вообще есть имя. Нет-нет, не в этом смысле. Только люди носят имена, Вильерс; большего я тебе сказать не могу. Прощай. Да-да, конечно, я обращусь к тебе, если пойму, чем ты сможешь мне помочь. Доброй ночи.

Мужчина исчез в промозглой ночи, а Вильерс вернулся к камину. Было в Герберте что-то невыразимое, что потрясло его; не ветхое тряпье, не отметины нищеты на лице, но, скорее, неопределенный ужас, сгущавшийся вокруг него, подобно туману. Он не отрицал, что и сам не безвинен; женщина, по его собственному признанию, осквернила его тело и душу, и Вильерсу казалось, что этому человеку, бывшему когда-то его другом, пришлось исполнять роли в сценах, порочность которых невозможно выразить словами. И не нужно никаких доказательств: он сам был подтверждением своей истории. Вильерс с интересом обдумывал только что услышанный рассказ и гадал, рассказал ли ему Герберт все от начала до конца. «Нет, – подумалось ему, – определенно не до конца; похоже, это только начало. Такие случаи всегда напоминают китайские шкатулки, которые вкладываются одна в другую, а каждая последующая замысловатее предыдущей. Вероятнее всего, бедняга Герберт оказался одной из самых больших шкатулок, внутри которых кроются многие другие, куда более странные».