Артур Болен
Последний юности аккорд
– Ну, а ты? Ты-то что ей сказала?
– А я сказала правду.
– Это как? – спросил я, нахмурившись
– А вот так! Как было, так и сказала.
– Ну, правильно, – сказал я с облегчением. – Ничего ведь не было.
– Ты уверен? – спокойно спросила Нина.
– То есть как это? Разве было? Шутишь?
Нина долго не отвечала, опять рисовала на песке узоры.
– Сидорчук не глупа, – наконец загадочно произнесла она. – Ее не обманешь. А ведь ты боишься ее, Миша. Боишься…
– Боюсь, – признался я неожиданно для себя самого. – Ты ее не знаешь. Это стихия. Тайфун. По-моему, ее сам директор наш побаивается.
Она насмешливо посмотрела на меня.
– Какой же ты джигит, если женщину боишься?
Я промолчал.
– Я сказала, что между нами ничего не было и… не будет.
– Да? – глухо отозвался я. – Откуда такая уверенность?
Нина не ответила, сломала прутик и бросила его в сторону.
– А что я должна была ответить? К тому же она все равно мне не поверила.
– По себе судит! – буркнул я сердито. – Сама не может без этого и дня, вот и кажется, что все такие… Это просто ужас, Нин. Я за неделю килограммов пять сбросил. Она же просто чокнутая. Астарта! Представляешь… Ты что??! Обалдела?!
Нина швырнула мне в лицо горсть песка. Щеки ее пылали.
– Что ты, что ты Нин?? С ума что ли…
– А ты? Ты по себе судишь?! – зло крикнула она.
– Нин, ну что ты придумала? Я…
– Хватит! – неожиданно властным голосом прервала она меня, – меня совершенно не интересует, что вы делаете с этой… с этой особой! Пожалуйста, избавьте меня от подробностей!
– Нина, я клянусь…
– Зачем вы клянетесь? – искренне изумилась она – Зачем вы унижаетесь, Миша? Разве вы обязаны передо мной отчитываться? Разве я прошу вас об этом? Ведь это же гадко, глупо, грязно! Зачем??
– Нина, я прошу, требую, умоляю: давай на ты! Иначе я просто сойду с ума. Пожалуйста! Мы же не на сцене!
Нина закрыла лицо ладонями и заплакала.
– Миша, неужели ты не понимаешь. Если ты так гадко говоришь про нее, то, что же ты говоришь ей про меня?!
Господа, я не знал, что мне делать. Это была отчаянная минута. Я обнял ее за плечи и вдруг подумал, что уже ничего не могу изменить, что сюжет развивается по своей загадочной траектории, что меня кто-то просто взял властной рукой за шиворот и неумолимо тащит к финалу, и что мне, пожалуй, не стоит сопротивляться, иначе я запросто могу сломать себе шею…
…Мы вернулись в лагерь перед ужином. Виноватые и счастливые. Нас искали. Меня искала Сидорчук и старшая пионервожатая, а Нину – Лариса. Лариска-дура зачем-то пришла искать напарницу в мой отряд. Сидорчук напугала ее матерной бранью и предложением выпить водки и поговорить за жизнь.
А мы гуляли. Сначала в светлом сосновом лесу, который весь был расчерчен сухими песчаными дорогами и добродушно гудел от множества толстых шмелей и мух, потом в жарком поле на сухих проплешинах искали спекшуюся от солнца землянику, всю обсыпанную пылью и песком, который скрипел на зубах и наполнял рот едкой горечью. Что-то на нас нашло; мы были как блаженные. Я не помню, о чем мы говорили. Это был какой-то вздор, понятный только нам обоим. И еще, я помню, что умирал от желания заблудиться с ней в дремучем лесу. Помню, что смеялись мы без всякого повода до слез, до икоты, которая вызывала новые приступы смеха.
Где-то за спиной был лагерь, который время от времени звал нас гулко и хрипло из своих старых динамиков; где то далеко была сердитая Ковальчук, нетерпеливо поглядывающая на часы; мрачный директор, решающий неотложные вопросы в своем сумрачном кабинете; орущие мерзкие пионеры, а мы, как два беспечных беглеца, кружили по каким-то волшебным лесным тропам, ускользая лишь от одной, ведущей в лагерь…
В лагерь мы вошли поодиночке. Наталья встретила меня на крыльце, скрестив на груди руки.
– Ну и? – сказала она ледяным голосом.
Я чмокнул ее в нос.
– Заблудился. Извини.
– С кем?!
Я сделал оскорбленное лицо. Пионеры уже выстроились в шеренгу и ждали приказа идти на ужин. Наталья проглотила обиду, но лишь на время. За ужином я безуспешно развлекал ее, как мог, а перед отбоем просто сбежал в отряд к Славке.
– Ты где был? – спросил он. – Сидорчук прибегала, искала тебя. К Андрюхе тоже бегала.
Я легкомысленно махнул рукой.
– Хрен с ней. Слушай, я, кажется, подсел на Социалидзе.
Славка присвистнул.
– Как это тебе? – тревожно спросил я.
– Ковальчук тебе яйца оторвет, – сказал мой верный товарищ.
В эту ночь Сидорчук не оторвала мне яйца, но совершенно измучила меня допросом с пристрастием: где и с кем я пропадал полдня. Она щипала и кусала меня при этом отнюдь не шутя и в конце концов я тоже разозлился и укусил ее за плечо так сильно, что она заорала на весь дом. После этого, что интересно, она успокоилась и вдохновенно трахнула меня в своей излюбленной позе сверху.
Андрюха крякнул и переглянулся со Славиком. Я налил себе чаю. Костер дотлевал и мы равнодушно смотрели, как из дымящегося вулканчика пепла выдавливаются последние язычки красноватого пламени. За дровами идти никому не хотелось. Солнце пекло как летом. Мои друзья погрузились в воспоминания, а я отдыхал, привалившись спиной к березе. Андрюха вспомнил, что вел в то лето дневник.
– Намедни пробовал его перечитать. Матка Боска! Ни одного лица, ни одного события – сплошные идеи и глубокие мысли.
– О чем? – спросил Славик.
– В том то и дело, что понять невозможно. Полная ахинея: что-то про литературу, что-то про бесконечность. Какие-то графики, синусоиды, кривые. О чем я думал тогда, в каком мире жил – не пойму сейчас! А вот как Сидорчук искала Мишку после обеда, помню хорошо. Она и ко мне приходила, спрашивала…Так выходит, что ты влюбился в Социалидзе именно в тот день?
– Выходит, что так. Впрочем, если это была любовь, то довольно странная, надо признаться.
– То есть? – поднял удивленно брови Андрей.
– Ну, во-первых, я не испытывал к ней сексуального влечения. Иначе говоря, не хотел ее трахнуть.
Славик присвистнул и недоверчиво хмыкнул. Я нахмурился.
– Господа, я обещал говорить вам только правду, и теперь вправе рассчитывать, что вы не станете испытывать мою откровенность подсказками, почерпнутыми из банальных любовных романов.
Андрей привстал и учтиво поклонился.
– Сударь, я приношу Вам извинения за себя и своего легкомысленного друга. Надеюсь, мы больше не дадим вам повода раскаиваться в собственной доверчивости. Продолжайте, прошу вас.
– Итак, я не оговорился. Я не испытывал к Нине сексуального влечения. Во всяком случае, сильного и явного. Странно, не правда ли? Я готов был в ту пору трахнуть толстую старую повариху из лагерной столовой, а вот красивую утонченную Нину не хотел. И в тоже время влекло меня к ней необоримо.
Манерничал, рисовался я в ту пору ужасно. Самим собой быть мне было просто невыносимо. Мы, молодые люди 70-х, вообще были увлечены тогда этой дурацкой игрой: кто-то играл в гениального поэта, кто-то в неистового комиссара времен гражданской войны, кто-то в таежного романтика и гуляку, кто-то в блатного, кто-то в супермена-спецназовца! Никто не хотел быть просто слесарем или просто инженером. Самой большой популярностью пользовался персонаж под названием «непонятый талантливый человек» и «непонятый страдалец за правду»… Особенно страдали этой болезнью молодые мужчины. Очень модно было отбиться от стада и загадочно грустить в одиночестве, пока не находилась какая-нибудь сердобольная душа, томимая скукой и обывательской пошлостью, готовая влюбиться в любого дуралея, лишь бы он обещал ей сложную психологическую загадку и бурный драматический финал. Я и сейчас не могу понять истоков этого массового умопомрачения. Или скучно нам было в стране советской жить? Или сам воздух в стране был отравлен безумным пафосом какого-то грандиозного и бессмысленного строительства, когда от каждого требовалась какая-то яркая роль, какая-то маска; отсидеться в этом спектакле было невозможно!
Ну, про врожденную гениальность свою я уже говорил. Но это была, так сказать, главная роль, ведущая, а ведь я умел и другие… Например, у меня была роль, довольно забавная и характерная, надо признаться. Я сразу усвоил с Ниной какую-то небрежно-хамскую ухарскую манеру поведения, которая мне самому представлялась очень мужественной и подходящей моему положению. Я был этаким техасским ковбоем, андалузским мачо, гопником с улицы Народной, Волком Ларсеном, Хемингуэем и Есениным в одном лице (лиц, составивших этот мой персонаж, было гораздо больше, но все они были грубы, агрессивны и высокомерны). И, конечно же, я был советским Байроном. Ну, вы знаете, как это было в юности – главное, всех презирать, ничему не верить и научиться корчить демоническую рожу. У меня получалось неплохо: именно рожа. Особенная щекочущая прелесть заключалась в том, что рожа появлялась на моем лице всегда внезапно и всегда некстати. Вот только что мы весело болтали обо всем на свете и смеялись и вдруг я – мрачен и дик, я не отвечаю на вопросы, я не улыбаюсь, я весь застыл в каком-то столбняке!
Нина робела. О, господа, как очаровательно она робела! Так робеют дети, напуганные страшной сказкой.
Разумеется, я не был только хамом. Разумеется, в моем хамстве она должна была видеть скорее первобытно-суровую сильную мужскую природу, нежели скверное воспитание и нравственную дикость. Разумеется, время от времени я удивлял ее странной начитанностью (один Герберт Спенсер чего стоил!), неожиданной деликатностью, и даже ненаигранной робостью, которая придавала моему варварству особенную сентиментальную прелесть.
Зато я был умный. Ум был моей религией. Я любил с ней спорить. О чем угодно. Например, я готов был доказать ей, что она не существует (сказывалось влияние Спенсера). Я нагромождал вокруг этой абсурдной идеи целые горы чудовищных силлогизмов и, забравшись на самую вершину, обрадовано кричал оттуда:
– Ну, теперь ты поняла, поняла меня?
Боже мой, я сам себя не понимал, однако, Нина старательно морщила лоб, пытаясь добраться до сути.
– И самое главное, – орал я где-нибудь в сосновом бору, распугивая зайцев. – Самое главное ты не сможешь мне доказать, что я тоже существую. Вот шишка, видишь, простая сосновая шишка, я бросаю ее на землю и теперь спрашиваю тебя: «Когда закончилось ее движение?»
– Уже закончилось.
– А вот и нет!
– Понимаю, земля движется вокруг солнца.
– Нет, нет и нет! – вопил я, размахивая руками в истеричном возбуждении. – В том то и дело, что нет! Шишка не прекращает своего движения даже по отношению к Земле. Ее движение становиться только бесконечно малым! Представляешь?!
Ласково светило вечернее солнце. Я торжествующе раскидывал руки, как будто вот сейчас, после моего страшного открытия, мир рухнет в тартары. А мир стоял себе, а Нина вдруг приседала на корточки, срывала из-за моей спины крохотный кудрявый кустик земляники.
– Ты посмотри какая прелесть. А как пахнет! Понюхай.
Я видел с какой нежной, глупой доверчивостью глядели ее черные глаза, злился и говорил с досадой.
– Да ну тебя. Ты не о том думаешь.
Была еще одна тема, которая вызывала наши споры – коммунизм. К моему изумлению, Нина верила в него, как в историческую неизбежность. С таким же изумлением она узнала, что я в него не верю. И отец ее, и дед, и даже прадед были большевиками чуть ли не ленинского замеса и, похоже, преуспели на своем поприще не только как теоретики марксизма, но и как пламенные революционеры. Дважды мы весьма всерьез и болезненно поспорили с ней по этому поводу, наконец я усвоил некий насмешливый тон в этом вопросе, но особенно ее своим нигилизмом не допекал.
Больше всего мы болтали о литературе. Нина обожала Пушкина, она часами могла декламировать его стихи. Я слушал ее с насмешкой: я был выше Пушкина. Я был выше поэзии. Я молчал. Я и сам был велик. Я знал что-то пугающее. Страшное. Окончательное. Говорю же вам – Байрон! Байрон!
Хорошо было, когда я не ломался. Когда мы купались, или ели землянику, или я рассказывал веселые истории из жизни улицы Народной. Одним словом, когда эта сволочь Байрон оставлял меня в покое. Тогда я чувствовал себя почти счастливым человеком! Почему почти? Хороший вопрос. Потому что с каждым днем становилось очевиднее, что между нами любовь. Любовь, господа, – это не шутка. Если она пришла – хлопот не оберешься.
Надо, надо было господа решаться на банальный и суровый грех. Видит Бог, я сопротивлялся. Боялся. Не хотел. Но знал уже, что это неизбежно. Кто заставлял меня? Тоже хороший вопрос. Был у товарища Байрона двоюродный брат (я уже упоминал о нем), который в ту пору властвовал над моей душой – тупой, немногословный и небритый супермен-мачо, который бил всегда прежде, чем думал, ни в чем не сомневался, никого не боялся и трахал все, что движется – этакое порождение юношеской похоти и диких нравов улицы Народной. В сексуальных вопросах это был мой главный авторитет, «пахан», и если он говорил «надо» – то здравый смысл говорил мне « гуд бай». А надо ему было всегда. Утолить его амбиции было невозможно. Это вообще был редкий гад. Я боролся с ним всю жизнь и до сих пор не могу сказать, что одолел его.
– Это заметно, – пробормотал Андрей и тут же замахал руками. – Извини, извини! Дальше!
– Ну что дальше… Нина даже не догадывалась, какие мысли и страсти мучили меня. Мы встречались с ней урывками днем, чаще вечером, когда я врал, что иду на встречу с вами. Помните?
– Да, – сказал Славка, – я лично помню. Наталья несколько раз пытала меня и Андрюху: с кем ты проводишь вечера. Врать ей было трудно, между прочим.
– Спасибо, выручали. Догадывалась ли Наталья о нашей дружбе с Ниной? Несмотря на конспирацию и на то, что вы, мои верные друзья, умело создавали мне вечерние алиби – думаю, что да. В лагере, как и в деревне, трудно утаить подобные вещи. Как-то она сказала мне.
– Узнаю, что бегаешь к этой Коммунидзе – яйца оторву.
Она шутила, но уже раздраженно. Не думаю, что Наталья была способна на глубокие страдания из-за измены. И уж совершенно точно, что в приступе ревности она была способна, скорее, оторвать яйца своему обидчику, чем сокрушаться в глубоких скорбях и обидах.
К стыду своему должен признаться, что меня назревающий конфликт беспокоил куда больше, чем Нину. С каждым днем врать и изворачиваться становилось все трудней. Однажды я пожаловался Нине, что Наталья меня изводит своими подозрениями и ревностью. Неожиданно Нина вспыхнула.
– Ты не должен так себя вести. Ты мужчина. Почему ты все время боишься и прячешься?
Глаза ее пылали гневом. «Эге-ге, матушка, подумал я, вот она кавказская кровь».
– Я просто не хочу скандала.
– Он будет, – твердо сказала она.
В пятницу приехал Феликс. Я столкнулся с ним на крыльце. Был он высок и худ. Лицо его вызывало в первый миг неприятное удивление. Это было лицо классического голливудского маньяка: белесые брови, белесые ресницы, выпуклые светлые глаза, узкий подбородок… Желтая кожа обтягивала высокий выпуклый лоб, крючковатый нос нависал над бледными, тонкими губами, ранние залысины блестели, волосы пепельного цвета были жидки… Я просто раскрыл рот.
– Феликс, – сказал он, протягивая руку.
Я пожал влажную ладонь и машинально вытер руку о брюки.
– Меня зовут Феликс, – повторил он назидательно.
– Понял, – сказал я.
– Вы не подскажите, где я могу найти Наталию Сидорчук?
– Она…
– Блин! – услышал я за спиной громкий голос – Кого я вижу! Феликс!
Феликс вздрогнул и пригнулся; его лицо приняло радостное и в тоже время испуганное приниженное выражение. Я обернулся. Наталья стояла, скрестив руки, и ухмылялась.
– Приехал, родимый. Зайчик мой… Как же ты нашел наш лагерь?
– Это было нетрудно, – сказал Феликс и почему-то озлобленно на меня глянул.
– Вы познакомились? Миша, это Феликс. Курсант училища… блин, всегда забываю название…
– Пушкинского, артиллерийского… – буркнул Феликс.
– Ну да, помню: то ли Пушкин, то ли пушки… Третий курс. Офицер!
– Перешел на третий, – пробубнил Феликс глухо.
– Какая разница! Опять занудничаешь? Он невыносимый зануда, – сказала Наталья, обращаясь ко мне. – Я говорю ему: «Феликс, с твоей внешностью надо быть раздолбаем, а ты – педант и… этот, как его…»
– Мизантроп, – подсказал Феликс, багровея и переминаясь с ноги на ногу.
Мне было и смешно, и жалко его.
– Во-во! Мизантроп! Как ты будешь из пушки стрелять с такой кислой физиономией? Кстати! – Наталья вновь обращалась ко мне. – Он мне обещал из пушки дать пострелять. Обещал? – величественно возвысила она голос, обращаясь к Феликсу.
Феликс кивнул головой.
– Так и когда же?
– Скоро, – выдавил Феликс и глубоко вздохнул.
Я решительно сказал.
– Ну, вы тут как-нибудь… а я схожу в пятый, у Славки надо книжку забрать. Я скоро вернусь, ладно, Наташ?
Наталья кивнула. Спускаясь по ступеням, я услышал, как она фыркнула.
– Ну что стоишь? Пошли, покажу тебе мое жилье. Твоя сумка-то где? Где подарки, говорю? Ты ведь с подарками приехал?
Феликс что-то отвечал своим глухим голосом, я не расслышал.
Славку я обнаружил на веранде за весьма странным занятием. Он мастерил огромный бумажный самолет. Рядом толкались и сопели два пионера в одинаковых зеленых шортах с лямками на голое тело. Увидев меня, пионеры недовольно зашмыгали простывшими носами и расступились, а Славка торопливо протянул руку и тут же склонился над своим незаконченным изделием.
– Миг-25, – пояснил он. – Последняя модель. Скорость – две тысячи километров в час, а дальность…
– И не две тысячи километров в час, а две с половиной тысячи километров в час – поправил Славку пионер, у которого на брюхе краснела царапина устрашающих размеров. Славка поднял голову и внимательно посмотрел в глаза пионеру. Пионер попятился и шмыгнул носом.
– А дальность, – продолжал Славик сухо, – просто охренительная. Вчера был рекорд…
– От столовой до самого озера! – восхищенно подхватили пионеры, приплясывая от возбуждения. – Высоко, высоко! Далеко, далеко!
Самолетик был закончен. Славка любовно пригладил углы, расправил бумажные крылья и передал его пионерам в руки.
– Без меня не запускать! Залейте в баки горючего, да побольше! Приготовьте пушки к бою!
– Есть! – заорали пионеры и потащили гигантский самолетик на аэродром.
Славка смотрел им вслед.
– Вчера, действительно, охренительно далеко залетел. Удачная модель. Лучшие куски ватмана угробил. От стенгазеты. И вот на тебе: утопился в озере. Беда, если сильный ветер… Ты слышал, что учудил наш старый козел? Лагерный турнир по бадминтону. Пионервожатые участвуют! Ты чего такой прибабахнутый? – все это он выложил однотонно-бесстрастным голосом.
– К Наталье полюбовник приехал. Феликс который…
– Ну так и классно, – равнодушно сказал Славка, доставая сигареты, – дух переведешь. А то в последнее время ты стал совсем нервным. Как он?
– Франкенштейн.
– Понятно. Наталью потянуло на остренькое.
Мы закурили и перебрались под могучий куст акации, в тенек.
– А как твоя… – спросил Славка, – никак не могу выговорить ее фамилию.
– Социалидзе-то? Просто зови ее Ниной. Нормально. То есть не нормально. А может быть нормально? Хрен его знает, одним словом.
– У вас с ней хоть было… что-нибудь?
– Было. В прошлых жизнях.
– Ну и ну. Чем же вы занимаетесь?
– Гуляем, – нехотя произнес я. – Спорим…
– О чем.
– О коммунизме… Нет, серьезно, о коммунизме в том числе.
– Понятно, – вздохнул Славик. – Скоро я со своей тоже… коммунистом стану. Вчера со мной не разговаривала. Надулась как кобра. С ней это часто бывает: вдруг надуется и молчит. Я сначала переживал, а потом привык. Это у нее манера такая: демонстрирует чувственную глубину своей натуры.
– Да и пусть молчит.
– Нельзя. Ты не понимаешь. Нужно непременно разгадать: почему она молчит. Иначе она просто изведет тебя своим молчанием. О, это не просто, скажу я тебе. Тут Достоевский, Тургенев… Тут возвышенный обман и страдания. Тут… – Славка кашлянул, покачал головой – Прошлый раз, например, она молчала, потому что я небрежно пожелал ей спокойной ночи. Как тебе? Насупилась с утра. Я и так и этак: понять не могу, что случилось. Грешным делом подумал, может быть, она слышала, что про нее Андрюха говорил…
– А что он говорил?
– Ну, ты что, Андрюху не знаешь? Что дура манерная и все такое прочее. В принципе, он прав, конечно, но ведь других-то нет. Короче, к обеду только раскололась: мол, я тебе пожелала спокойной ночи, а ты только хрюкнул в ответ. Вот и вчера тоже… Молчит. От греха подальше пошел к Андрюхе. А там Гордейчик. Сидят оба красные. Молчат. Я говорю: «Привет ребята». А они молчат. Злые оба. Я думаю, ни хрена себе! Смотрю – на столе Андрюхина тетрадка раскрыта, а там – его гениальные стихи. Что-то про космос, смерть и бессмысленность. Ну, я тогда и говорю, чтоб поддержать разговор: «Жизнь, мол, бессмысленна». Смотрю, Андрюха поскучнел, а Гордейчик ядовито усмехается: «Ого, – говорит, – еще один Байрон. Не много ли на один советский пионерский лагерь?» Я спрашиваю по-глупому: «А кто, мол, еще?» – «Да вот Бычков, – говорит, – да ты, да этот ваш еще один… тоже ходит… принц датский». Я говорю: «Мишка, что ли?» А она: «Мишка, Мишка, кто же еще. Англоман с улицы Народной. Как завернет: «Иц э Грейт Бриттен энд Ноуф Айленд», а у самого брюки дырявые!»
Я невольно осмотрел свои брюки. Дырка действительно была. На левой брючине. И Славка ее увидел.
– Маленькая. Почти незаметно, – сказал он успокаивающе.
– Скажи мне, Славка, кто мы такие?
– В смысле?
– Мы раздолбаи? Или гении? Вот в чем вопрос.
– Все гении – раздолбаи, – подумав, ответил Славка.
– Но не все раздолбаи – гении, – ответил я со вздохом.
Где-то за деревьями взвизгнул пионерский горн и раздался хохот. Акация зашумела над нашими головами, стряхивая за шиворот колючий мусор.
Я выбросил окурок и поднялся.
– Ты куда? – уныло спросил Славка.
– Иц э Грейт Бриттен энд Ноуфен Айленд! – ответил я громко и пошел к своей даче.
Часа два я играл в шашки со своими пионерами. На обед – впервые! – Наталья не пошла. Она появилась на крыльце в новом лиловом сарафане с глубоким декольте, манерно закурила и сказала каким-то волнующе-отрешенным голосом, глядя вдаль.
– Миш, своди их сегодня сам. Мне что-то есть не хочется.
Мне вдруг показалось, что все пионеры посмотрели на меня сочувствующе. Я почему-то вспыхнул.
– Ладно. Какие проблемы.
Укладывал детей на тихий час тоже я. Благо они были вышколены так сурово, что мне даже не потребовалось повышать лишний раз голос.
Потом я лежал в своей комнатке на смятой кровати, курил в потолок и слушал, открыв рот и бледнея, как в соседней комнатке нервно вскрипывала кровать, звучал приглушенный смех и странное шуршание. Иногда, грубо, резко раздавался громкий голос Натальи.
– Ну ты, охренел что ли?!
– Эй, полегче!
– А мне-то что, что ты подумал! Перебьешься.
Глухо, низко бубнил что-то голос Феликса и опять его громко перебивал голос Натальи.
– Да перестань ты мне голову морочить! Расслабься. Я говорю: отдохни от этой мысли!
Феликса я увидел только вечером, пригнав в стойло после ужина свой маленький отряд. Он сидел на крыльце, обнявши коленки, и раскачивался, уставившись в одну точку. Пионеры осторожно обходили его стороной. Я переоделся и присел с ним рядом. От него пахло вином. Он посмотрел на меня сбоку.
– Выгнала, – сказал он.
– Кого? – не понял я.
– Меня выгнала. Сидорчук.
Я не нашелся, что ответить.
– Хочешь выпить? – спросил Феликс.
– Хочу! – обрадовано сказал я.
– У меня есть коньяк, – Феликс тоже оживился, – дагестанский. Взял на всякий случай.
Я захватил из своей комнаты два стакана, пачку печенья, и мы перебрались с ним на уютную лужайку, отгороженную от лагеря высоким забором из цветущего красного шиповника. На траву я бросил пиджак. Феликс достал из сумки бутылку, вгрызся зубами в горлышко и выплюнул пробку. Я подставил граненые стаканы.
– За что? – спросил он, поднимая стакан и усмехаясь.
– За любовь.
Мы выпили. Феликс вяло откусил печенья, он был подавлен. Мне наоборот стало хорошо. Я похлопал его по коленке.
– Все отлично, старик, все нормально.
– Я люблю ее, – выдавил Феликс, отрешенно уставившись в траву.
Я деликатно кашлянул.
– Тебе не понять… Извини, но тебе никогда не понять, что такое любовь, – упрямо проговорил Феликс.
Я посмотрел на бутылку, в которой было еще больше половины, и согласился легкомысленно.
– Наверное… Не каждому дано. Любовь – это дар.
Феликс усмехнулся. Мне стало стыдно. Однако он был увлечен своими сумрачными воспоминаниями.
– Мы познакомились на танцах. В нашем училище. Я сразу ее увидел. Представляешь? Три сотни человек в зале, а я увидел ее сразу. И как будто вот здесь… за сердце кто-то схватил и – не отпускает… Платье красное, туфли черные, губы алые… И этот профиль… Как у римской патриции… На танец ее пригласил… А она – согласилась… Ты хоть видел, какой у нее профиль?!
Он яростно посмотрел на меня. Я замер, перестав жевать печенье.
– Видел, как она смотрит?!
– Видел, – осторожно проговорил я, боясь его ранить. – Так смотрит, что думаешь: «Ничего себе! Вот это да».
– Я готов на колени падать, когда она на меня смотрит, – строго возразил он. – Это взгляд самки, которая готова сожрать самца…
– Да ладно тебе… – начал было я примиряюще, но он меня прервал.
– Думаешь, она меня любит?
Я так не думал, но промолчал.
– Черта с два! Она никого не любит. А если и полюбит – горе этому человеку. Мы переспали с ней через два дня, можешь себе представить?
– Могу, – ответил я, невольно вспоминая на какой день знакомства мы с Натальей трахнулись.
– Я понимаю, что это глупо… – Феликс обхватил голову руками и стал раскачиваться. – Но я готов отдать ей все. Все, все! Все без остатка.
Я поглядел на него и невольно подумал, что отдавать, в сущности, нечего. На побледневшем лице его выступили красные пятна, глаза увлажнились. Он вот-вот готов был заплакать. Я разлил коньяк по стаканам. Себе налил больше. Он не заметил.
– Мы с ней пили шампанское прямо в парадной… – мычал он. – С ума можно сойти. Из горлышка! А закусывали шоколадными конфетами… И она целовала меня… везде. Как она целуется! Если б ты знал, Миша, как она целуется!
– Классно? – учтиво спросил я. Но Феликс меня не слышал.
– А потом она и говорит: «У тебя есть кто-нибудь?» Я говорю: «Есть. Нюра». А она: «Брось ее. Ты будешь только моим». И я бросил. Миша! В ту же секунду, можешь себе представить? Не задумываясь. Нюра хорошая девушка, Миша, очень хорошая. Учится в институте культуры. На библиотекаря. Говорит мне: «Не волнуйся, Феликс, любимый, я буду работать в гарнизонной библиотеке – где ты, там и я!» Понимаешь: любимый! А я ее бросил… Позвонил в тот же вечер и сказал: «Все кончено между нами». Так и сказал: «Больше не звони и не пиши». Она плакала…Спрашивала: «За что?» – Феликс скрипнул зубами, замолчал и неожиданно пафосно добавил. – У нее родители инвалиды первой группы! А я? Кто я после этого? Теперь она меня презирает.
– Ну их всех… Не грусти. Найдешь себе другую.
– Я предложил ей выйти за меня замуж!
– Кому, Нюре?
– Какой Нюре?! Наталье!
– А она?
– Отказала, – прошептал он.
– И правильно… – сказал я, залпом выпив коньяк. – Ну то есть, извини, я хотел только сказать, а на хрена тебе такая головная боль? Какая семья с Сидорчук?
– Вы с ней трахались? Только честно? Как… офицеру, глаза в глаза!
Я отложил стакан, выпучил на него глаза и нахмурил лоб, стараясь показаться честным.
– Да!
Лицо его исказилось. Мне показалось, что он сейчас кинется на меня, и я отодвинулся, но вместо этого он трагически сказал.
– Наливай!
Я повиновался с удовольствием. Этот стакан для него был лишним. Скоро Феликс начал заговариваться.
– Первый год… ну, предположим, Оренбург… двести двадцать чистыми, а с надбавками и все двести пятьдесят. А потом как получиться, но не меньше двухсот пятидесяти… А там – замкомроты, замком батальона и вот пожалуйста – триста… А если северные? А если замкомполка – это как? А? А пятьсот не хочешь?! Пятьсот плюс на всем готовом! Живи и радуйся. Нет, нам нужен Ленинград! Театры, музеи… нет я понимаю… А в отпуск?!
Видимо Феликс был действительно педантом и мизантропом. Даже в пьяном виде он не смел подняться в своих мечтах выше должности командира полка…
Солнце между тем село за лес, трава увлажнилась и комары повалили отовсюду кучами. Я поднялся и отбросил ногой пустую бутылку; Феликс, вцепившись в мою руку, поднялся тоже. Мы пошли через кусты шиповника напролом, причем Феликса я пропустил вперед и он глухо вскрикивал, царапаясь об колючки. Он все еще бубнил что-то себе под нос. Я прислушался.
– Двести пятьдесят без надбавок – мало?! А триста не хочешь! Я офицер. Всем молчать!
Наталья встретила нас возле дачи. Она сердито притоптывала ногами и обмахивалась веткой черемухи, отгоняя комаров. Увидев нашу парочку, она отбросила ветку.
– Вы где были?! Блин, Феликс, да ты пьян как свинья!
Феликс попытался вытянуться по стойке смирно. Я поддержал его за талию.
– Я же сказала тебе уезжать последним автобусом. Куда я теперь тебя дену?!
– Пусть ночует у меня, – сказал я. – На моей кровати. А я как-нибудь у Славика перекантуюсь. Да, старина?
– С какой это стати?! – Натали была в бешенстве. – Пусть это он катится к твоему чертовому Славику.
– Наташа, – укоризненно произнес я, – ну причем тут Славик? Он же его даже в глаза не видел.
– А с какой стати…– Наталья задохнулась от досады и свирепо уставилась на беднягу – ну, к-к-казел…на мою голову.
Феликс вяло кивнул и приложил руку ко лбу.
– Слушаюсь, ваше благородие.
Мы с Натальей помогли ему дойти до моей комнаты, и он упал, как сноп, в кровать. Я снял с него ботинки и положил голову на подушку.
– Ну вот и славненько. Главное, завтра его пораньше разбудить, чтоб дети не видели и – на автобус. На семичасовой.
– Ты останешься у меня! – решительно сказала Наталья, схватив меня за локоть.
– Ты с ума сошла, – я с негодованием освободился – Это уж, извините, разврат… А если дети проснуться?
– Что ты мелешь?!
– Нет, нет и нет. Это твой гость, а я жертвую собой. Пусть спит. А я уж… как-нибудь у Славика, на крылечке…
– Рота, подьем! – вдруг заорал Феликс, задрав голову.
Наталья стукнула его ладошкой по затылку.
– Ты! Орать у меня еще будешь! Сейчас придушу одеялом, скотина.
– Придуши, – покорно согласился Фелис и стал жевать кончик подушки.
– Где тут туалет? – спросил он вдруг, переворачиваясь на бок.
Наталья застонала. Я сказал галантно.
– Только не здесь. Туалет рядом. Натали, проводи его, пожалуйста.
Что ей оставалось делать? Гость-то был не мой. Пока Наталья с проклятьями волокла Феликса во двор, я сбежал. Славки в отряде не было. Я направился к Андрею и там, в его комнатке, нашел всех – Славку, Людку, Аллу и Ленку Афонину. Разумеется, на столе стояла бутылка. Разговор шел явно обо мне – все воззрились на меня с ужасом и изумлением. Я не почувствовал себя польщенным; напротив, разозлился.
