Артум Салгынов
Серая Утроба
Мне повезло: в одном из цехов я нашла труп громадной, размером с кошку, крысы. Старый, засохший, приклеившийся к полу вытекшей из него гнилостной жижей. Я достала из кармана мешок для мусора с завязочками и одноразовые перчатки, отодрала останки от бетона и упаковала в мешок. Отличная находка.
После нашего визита на дихлофосный завод Стас нарисовал картину, которая выиграла какой-то конкурс в художественной школе, где он учился. Серое здание заводского управления, полуразрушенное, с деревьями, растущими из окон и на крыше. Придавленное к серой земле серым небом. Небом, в свинцовых глубинах которого копошились свившиеся в клубок щупальца, принадлежавшие, видимо, тому самому заждавшемуся Жругру.
– Интересно, что это за Жругр такой? – поинтересовался как-то мой брат, когда мы возились в мастерской. Каждый занимался своим делом, а Рамон сидел в продавленном кресле, которое мы нашли на мусорке, и бренчал на своей гитаре.
– Мне неинтересно. Совсем, – отрезала я. – Даже думать об этом не хочется.
– Ты права, лягушечка, – поддержал меня Рамон. – Есть вещи, которыми лучше не интересоваться.
Из костей гигантской крысы и куриного черепа я собрала скелет грэйфа – чудовища из романа Петра Ильича «Злоключения Седобородого Бьярна». Раскрасила, покрыла лаком, упаковала в коробку, чтобы довезти в целости и сохранности. Втроем, с братом и Рамоном, мы съездили в гости к Никольскому. Я подарила ему скелет грэйфа. Стас – вырезанную из сосны фигурку древека. Рамон – историю, воспоминание про скитания по пыльным и немного радиоактивным степям, населенным невидимыми детьми ветра, сдирающими со странников кожу и вырывающими ошметки плоти своими ледяными когтями.
Никольский напоил нас чаем. Вместе мы побродили по лесу. Вернулись, поели суп с грибами. Петр Ильич щелкнул пальцами, чтобы остановить время: мало ли, заболтаемся и пропустим автобус обратно в город. Фокус, которому он научился у алтайских шаманов. Мы разговаривали – о всяких разных вещах, важных и не очень.
– У меня к тебе есть одна просьба, – сказал мне тогда Никольский, когда мы остались ненадолго одни. – Не возражаешь, если я использую твоего Оэпина Фердамадура в моей следующей книге?
– Конечно, не вопрос. – Просьба Петра Ильича ужасно польстила мне. Оэпин был одним из героев мультиков про Энроф, которые я была вынуждена смотреть в своей голове.
– Обещаю, что буду обращаться с ним бережно и консультироваться с тобой, как мне им пользоваться. Чтобы не сломать в процессе эксплуатации.
– Как вам Рамон? – спросила я. Мне было важно его мнение о нашем новом друге.
– Если честно, то не очень. Я недолюбливаю людей его племени, – ответил Никольский. Потом махнул рукой. – Не обращай внимания. Так, старческое брюзжание. Уверен, Рамон – отличный парень.
***
– Какой клевый старик, – похвалил Никольского Рамон, когда мы возвращались в город. – Сколько ему лет, интересно? Выглядит таким древним.
– В этом году исполнится семьдесят восемь, – ответила я. – Постоянно переживаю о его здоровье. Ведь он живет один – случится с ним что, никто и не узнает.
– Ну, на вид он крепкий и здоровый.
– Внешность обманчива, – сказал тогда Стас. – Вот ты с твоими ракушками и камушками выглядишь как полудурок. Но мы-то знаем правду: ты не полудурок, а настоящий, полноценный, дурак.
– И, собственно, рад, что достиг в своей дурости совершенства.
9. Ро’орг
Когда вы рождаетесь, у вас нет ничего.
Когда умираете, у вас нет ничего.
Что ж вы теряете? Ничего!
Хендрик Грун
«Записки Хендрика Груна из амстердамской богадельни»
(перевод Э. Венгерова)
Мы сидели на крыше гаража, пили чай и жевали бублики. Наши свалившиеся на асфальт тени ржавели в разлившихся после дождя лужах. Внизу, у дверей котельной, выпивали под аккомпанемент стуканья доминошными фишками гоблины в дырявых ватниках. Один из них поднялся на ноги, покачиваясь, сделал несколько шагов в сторону нашего гаража, спустил штаны и начал мочиться, громко распевая какую-то песню, сплошь состоящую из отборного мата.
Закончив справлять нужду, он усмехнулся, продемонстрировав коричневые пеньки зубов, и крикнул нам:
– Что уставились, мелкие гомики? Нравится? – Он захохотал, потрясая своим хозяйством, а его друзья присоединились к нему: ржали, давились смехом, кашляли, брызгая во все стороны каплями слюны.
– А я тебя знаю. – Один из них ткнул узловатым, корявым пальцем в сторону Рамона. – Ты – сынка Ланцетника Зеппа, Рамоша. Привет тебе, Рамон Зеппович. Извиняй, не признали сразу.
– Ничего страшного, Фед-Федорович. Ну, обознался, с кем не бывает. – В голосе Рамона слышались властные, покровительственные нотки.
– Ты это, бате передай. Я хотел зайти сегодня вечером, но раз тебя встретил, так и идти не надо… Говорят, Незримые собираются очищать город от чужаков-золотоглазиков. Так что лучше вам, господа хорошие, делать ноги, пока не поздно.
***
На следующий день Генриетта, мачеха Рамона, повезла свою дочь Гульку к врачу в СКАЛ. На Северной, постоянно забитой в ту сторону пробками, в их машину на полной скорости врезался таксисткий «логан», вылетевший со встречной, совершенно свободной от машин, полосы. Машина Генриетты – древняя праворукая «тойота» с неработающими подушками безопасности – была смята в гармошку. При аварии не выжили ни Генриетта, ни Гулька.
Странным в этой аварии было то, что управлявший «логаном» водитель уже неделю как значился мертвым – его тело исчезло из городского морга.
Мы со Стасом на следующий день отпросились с уроков и зачем-то отпросили и так отсутствовавшего Рамона. Пошли на похороны его мачехи и сводной сестры. Это было какое-то странное мероприятие. Проходило оно на территории замороженной стройки. Собралось с полдюжины людей – высоких, костлявых, с мосластыми руками, тонкими, заплетенными в косы бородами на впалых подбородках. В крылья длинных, словно клювы цапель, носов многих из них блестели серебристые колечки. А черные одежды были украшены пришитыми к лацканам ракушками и монетками. «Таарины, соплеменники Рамона, прискитавшиеся из неотсюда, чтобы работать на закрывшемся ныне дихлофосном заводе», – догадалась я.
На головах их возвышались остроконечные черные колпаки, покрытые буквами – теми самыми, похожими на раздавленных букашек и вирихлявшихся червяков. Один из них вышел вперед, склонился перед гробами и запел что-то на лохматом, шелудивом гортанном языке – языке бродяг, добровольно лишивших себя родины.
Кое-кто из прибывших на похороны также говорил на этом языке, но большинство предпочитало изъясняться на русском.
– Суки, – прошипел Зепп, батя Рамона. – Ударили по самому больному для меня месту. По моей семье. Клянусь Ксетом и слепым Улга’аром, клянусь сосцами мамаши Таар, что не оставлю это просто так.
– Мы не оставим это просто так, – поддержал его один из пришедших, сорвал с головы колпак, швырнул его под ноги и крикнул: – Роо’орг!
– Роо’орг! – поддержали его собравшиеся, и все черные колпаки полетели на землю.
Отпевавший открыл стоявшую у его ног канистру и облил мертвые тела какой-то жидкостью, пахнущей гниющей органикой. Мертвая плоть зашипела и начала испаряться на глазах. За считаные мгновения от гробов остались только два темных пятна на серой от бетонной крошки земле.
На следующий день Рамон, как ни странно, пришел в школу. Сел за парту рядом со мной и тихонечко рассказал, что отец его сложил сегодня в спортивную сумку бо́льшую часть своего арсенала и ушел из дома – рано-рано.
– Боюсь, назад он живым не вернется, – сказал Рамон.
– О чем секретничаем, голубки? – проорала проходившая мимо Комарова.
– Уймись, у него мать погибла, – попытался осадить ее кто-то из одноклассников.
– Не мать, а мачеха, – возразила Комарова. – Это две разные вещи. Ненастоящая она ему мать, значит, и горе его ненастоящее. Так что хочу смеяться – и смеюсь.
Из-за всей этой истории с похоронами я пропустила свои превентивные резания. На уроке физики меня накрыло. Вошла в ступор, отключилась, перед глазами проносились злоключения Оэпина Фердамадура, а рука, сжимавшая ручку, неистово покрывала тетрадные листки закорючками виденских рун. И ничто не могло привести меня в себя: ни хохот одноклассников, ни крики училки, ни Рамон, сжимавший под партой мою левую руку.
***
На следующий день Рамон рассказал, что отец его домой не вернулся. Что пришел тот старик, который отпевал Генриетту и Гульку, и сказал, что теперь Рамон будет жить у него, по крайней мере, до возвращения Зеппа. Старик этот, кстати, обитал в нашем доме, в нашем подъезде – на пятом этаже. А я никогда и не видела его.
– Д-д-д-умаешь, т-т-твой батя в-в-верн-н-нется? – спросил у него Стас.
– Не знаю, – покачал головой Рамон.
Мне было невероятно жаль его. После уроков он сказал, что хочет зайти домой, взять кое-какие вещи. И проверить, не вернулся ли домой отец. Пригласил меня с собой – Стас не смог, у него были занятия в художке. Я пошла.
Так я впервые попала в квартиру Рамона.
Квартира как квартира. Старая мебель, доставшаяся, видимо, от прежних хозяев. На полках несколько книг. Почти все – с названиями из тех неприятного вида букв, похожих на раздавленных букашек. Одна – явно детская, с картинками. Буквы в ней похожи на те, которыми я покрывала страницы тетрадей во время приступов.
Вместо того чтобы собирать вещи, Рамон обнял меня – и стоял так несколько минут, целую вечность, уткнувшись своим длинным носом в мои безвольные безжизненные патлы.
Потом он отстранился, достал из шкафа рюкзак, принялся кидать в него какие-то футболки, носки, нижнее белье. Туда же отправилась детская книжка с картинками. Что-то, что показалось мне похожим на рукоятку ножа с обломанным лезвием. Револьвер – крошечный, мелкокалиберный, с коротким дулом. Пара пистолетов. Патроны – странные, больше похожие на ампулы с лекарствами.
– Психоделические пули, – пояснил Рамон. – Лучший боеприпас в метафизической войне.
Мы сходили в новое жилье Рамона – квартиру того сумрачного старца. Там он оставил свои вещи, и мы пошли на улицу.
– Хочешь, отведу тебя в одно клевое место? – спросил он меня. – Мы со Стасом там часто бываем.
– Давай, – пожала плечами я. Уроки делать не надо было, я была совершенно свободна.
Он вел меня – через частный сектор, через какой-то заброшенный пустырь, посреди которого стоял мрачный четырехэтажный дом из красного кирпича, со злыми глазами темных окон.
За пустырем возвышался целый квартал с недостроенными многоэтажками. Мы вошли в дверь ближайшей. Поднялись на последний этаж, Рамон подвел меня к окну. Я выглянула наружу – и вскрикнула от удивления и ужаса. Нас окружал заброшенный, опустевший город. Безлюдный, мертвый. И по улицам его ползали гигантские насекомоподобные твари с длинными тонкими ногами из множества сочленений. Иногда они нападали друг на друга – в дело шли жвала, клешни, сочащиеся ядом жала. Поверженные твари издавали жуткие звуки – на грани слухового восприятия.
– Жутко, – сказала я.
– Очень, – отозвался Рамон.
Помолчали.
– Помнишь, как в прошлый раз Стаса накрыло? – спросил Рамон.
– Конечно.
– Ты же, наверное, знаешь: ему не всегда нужны причины для депрессии и ненависти к себе. Он просто не может по-другому. Временами он не хотел жить – настолько сильно и мучительно, что гуманней было помочь ему с этим. И я привел его сюда. К лифтовой шахте. Говорю: «Прыгай! Никто не узнает, что с тобой произошло, тела твоего точно не найдут». Он постоял на краю шахты – долго. Очень долго. Смотрел вниз. Потом отошел от шахты, и больше разговоров о самоубийстве я от него не слышал. Не потому, что он притворялся в своем желании умереть. Уверен, он был искренен. Но, стоя здесь, на краю шахты, он понял, что заблуждался: жизнь была отвратна ему не настолько, чтобы прекратить ее. Он искренне резал себя, искренне ненавидел себя. Но расставаться с жизнью не хотел.
– Потому что в жизни все-таки есть что-то хорошее. Я проверяла – специально составляла список по совету Петра Ильича.
– Наверное, – согласился Рамон. – Сейчас я пришел сюда за тем же, за чем приводил твоего брата. Проверить, насколько сильно мое желание умереть. Понимаешь?
– Понимаю. – Я подошла к нему, обняла и поцеловала – в губы. Его дыхание пахло странно, как будто он выдыхал не углекислый газ, а озон. Знаю, такое невозможно: в человеческом организме кислород не может превращаться в озон. Просто было похоже. Неважно.
Он ответил на мой поцелуй. Так мы стояли на краю шахты – двое нелепых, неуклюжих, странных подростков. И целовались.
– Я совсем не умею этого делать, – сказала я, когда мы отлепились друг от друга.
– Мне не с чем сравнивать. Но могу сказать: мне понравилось. – Рамон улыбнулся. Слабой тенью улыбки. – Очень понравилось.
– Надеюсь, если тебе придется составлять список того, о чем тебе приятно думать, то в нем добавится еще один пункт.
– Ага. В самом начале. – Он отвернулся от меня, глянул вниз, отшатнулся, покачал головой. – Ну точно, не сегодня.
– Пойдем домой. – Я протянула ему руку. Он вцепился в нее – его мизинец за время нашего знакомства регенерировался до нормального размера.
Держась за руки, мы пошли по лестнице вниз. Вышли из здания, прошли через пустырь. И после продолжительного блуждания по частному сектору выбрались на известные мне улицы.
10. Перед войной
Когда ты в нетерпении или раздражен —
оглянись налево и спроси совета у своей смерти.
Карлос Кастанеда
«Путешествие в Икстлан»
(перевод А.Сидерского)
Мы со Стасом словно поменялись местами: я после школы шлялась по улицам с Рамоном, а он дисциплинированно учился, ходил в свою художку и с маниакальным исступлением рисовал.
Я вернулась домой, за окном уже начало темнеть. Мама взглянула на меня с укором, тяжело вздохнула и сказала, что они все уже поели, ужин уже остыл и она убрала еду в холодильник. Я ответила, что не голодная. Пьетко Вилич, старик, у которого жил Рамон, накормил нас – странным блюдом из мяса, жареных помидоров и перцев. Мама еще раз тяжело вздохнула и ушла к себе, к своему блокнотику для скетчей, к своим живущим насыщенной жизнью улиткам.
Заглянула в комнату Стаса. Он рисовал. Пробурчал что-то, не отрываясь от своего занятия. Я вошла в комнату, села на край его кровати. Он зыркнул на меня недовольно: мол, какого черта вторглась в мои владения?
– Поговорим? – сказала я. – Я вижу, что с тобой что-то не так.
– Не хочу, – ответил он. – Не вижу смысла в разговорах.
– Поговорим? – повторила я. – Я тревожусь по поводу твоего состояния.
– Что не так с моим состоянием? – Я с первого взгляда увидела, что не так. На полу у окна темнело расплывшееся кровавое пятнышко. Видимо, Стас не заметил его. Я указала туда.
– Знаешь, это сподручнее делать в душе. Не надо вытирать пол.
– Спасибо за совет. Как я жил раньше без твоих лайфхаков? – огрызнулся брат.
– Что тебя гложет, Стас? – Я пыталась не раздражаться в ответ. Говорила как можно спокойнее.
– То, что гложет меня, тебя не тронет, – ответил он.
– Ты злишься, что Рамон проводит со мной больше времени, чем с тобой?
– Это мой выбор. Я устал от этой дружбы. Устал быть декорацией для его яркой, странной, трагичной жизни.
– Вы поругались?
– Нет, – ответил Стас. – Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на ругань и ссоры.
– Точно. – Я одобрительно хихикнула. Получился такой нервический, полуистеричный смешок. Жалкий и убогий смешок.
Стас вытер кисть о ветошь и поставил в банку с водой. Критическим взором окинул свои художества. Ну конечно, город с нависшими над ним тяжелыми тучами, меж которых свисают щупальца гигантского небесного осьминога, чей образ кочевал из одной картины моего брата в другую.
Он сел рядом – на пол, напротив меня. И заговорил – о том, что его в последнее время ни на минуту не оставляет чувство приближающейся беды – неминуемой катастрофы, которая разрушит наши жизни. Разрушит все вокруг. Что он ждет эту катастрофу с надеждой, потому что ненавидит все это, весь мир вокруг. Что он ждет эту катастрофу с ужасом, так как уверен, что новые декорации будут еще более неуютными.
Ох уж мне этот патетический пафос скорбного страдальца.
Он продолжал говорить, а мной овладела странная раздвоенность. Одна я сидела вот здесь, на моем месте, слушала эти тоскливые сентенции, другая я находилась рядом, но как будто с отрезанной головой, сквозь дыру в шее в нее вливался холод, который превращал в лед мое сердце.
Не хочу. Надоело. Сколько можно?
Встала, не дав ему договорить, развернулась и ушла – разве что дверью за собой не хлопнула. Приняла душ. Собрала в рюкзак учебники и тетради на завтра. Легла спать. Сон не шел – вместо сна накрыла волна и утащила в сознание Арины.
В ее разуме холодно и неуютно.
Арина разговаривала с кем-то по телефону. С доктором Робертом. Обычно она звонила сама, отчитывалась о своей работе: и об основной, настоящей работе, и о своих шабашках с убийствами. Хотя кто знает, какое из ее занятий основное и настоящее: работа в психоневрологических диспансерах или тайные кровавые труды.
В этот раз инициатором разговора был доктор Роберт. Он позвонил Арине и предупредил ее, чтобы она убиралась, и как можно скорее, из города К.
– Там все серьезно. Жуткая заварушка намечается. Город превратится в кровавую баню. В бойню.
– Понятненько, – ответила Арина. – Может, мне взять тогда отпуск, раз работать не получится? У меня не было отпуска ни разу в жизни.
– Я подумаю, – сказал доктор Роберт. И, не прощаясь, завершил разговор.
Я вывалилась из сознания Арины – но тут же меня накрыла новая волна. И забросила в грибную сырость разума костекрада. Он был на деловой встрече – с какими-то неприятными гротескными людьми. Похожими на космических пиратов под прикрытием. Их крупные туши были упакованы в одинаковые деловые костюмы. Редкие волосы зачесаны так, чтобы скрыть обширные плеши. Носы красные от частых возлияний, веснушчатые ладони, галстуки затянуты столь туго на жирных шеях, что непонятно, как они дышат.
На стенах плакаты: техника безопасности, какие-то странные агитационные материалы, еще из советской эпохи. Я сразу поняла, кто это. Незримые. Администрация впавшего в кому дихлофосного завода.
Они совершали обмен – костекрад и эти, администраторы-дихлофосники.
Костекрад передал им через стол спортивную сумку. В сумке оружие из человеческой плоти. Ритуальное оружие, изготовленное ведьмой Илияс из людских останков. Пистолеты из костей. Пара ружей – тоже костяных. Это оружие стреляет не пулями – смертью. Смертью сорок пятого калибра.
В оплату костекрад получил информацию о массовом захоронении жертв каннибала – в заброшенной коптильне в лесу рядом со станицей Даниховской.
– Информация точная? – сомневался костекрад.
– Конечно, – возмутился его сомнениями один из дихлофосников, самый крупный, самый веснушчатый. – Я сам их закапывал, в далекие восьмидесятые. Эх, хорошие были времена. Вкусно кушал – да еще и на природе. Жирок наедал.
Дальше всю ночь мне снились кошмары: я блуждала по территории дихлофосного завода, лабиринту ржавых ангаров, населенных жуткими уродами-мутантами, полуметровыми крысами и осьминогоподобными тварями. Спустилась в люк, но он вел не в канализацию, а в катакомбы бомбоубежищ – стены их были скрыты за агитационными стендами и жестяными барельефами, выполненными явно по эскизам того же художника, который рисовал агитплакаты. Угловатые мускулистые рабочие-мужики и их коллеги женского пола, стройные, похожие на балерин, – все с просветленными лицами. Гордые благородные профили столь одинаковы, словно весь этот рабочий легион – дети одних и тех же родителей. Занимались они чем-то странным – под предводительством умудренных инженеров с развевающимися, словно щупальца, галстуками. На многих плакатах присутствовали осьминогоподобные твари, парящие в небе над головами рабочих и благосклонно взирающие на их суету. Плакаты украшали воззвания: «Каждый трудовой день приближает нас к Жругру», «Дихлофос – лучший друг рабочего человека» – и уже знакомый мне: «Жругр ждет тебя». Сердцем лабиринта катакомб был огромный зал с трибуной и украшенными мозаикой стенами. За трибуной висел отец Рамона, Зепп, прикрученный болтами к непонятного назначения механизму. Торс Зеппа был покрыт множеством порезов, в которые были вставлены гофрированные патрубки, уходящие в тускло блестящее медью чрево этой диковинной машины. Внезапно Зепп открыл глаза – он так же, как и Рамон, страдал от астероидного гиалоза, но в мертвом свете катакомб его глаза не сверкали золотом, а казались наполненными желтым гноем. «Убей меня!» – еле слышно прошептал он.
Я беспомощно осматривалась по сторонам – не видела ничего, что могло бы мне помочь прекратить его мучения. Тогда я вернулась в коридор – туда, где споткнулась о кусок ржавой арматуры. Подобрала ее – один из концов был острым, как копье. Вернулась в мозаичный зал и убила Зеппа: воткнула арматурный штырь в его золотой глаз – глубже, еще глубже, еще… пока конец штыря не уперся в затылочную кость черепа.
Проснувшись, я обнаружила в кровати кусок ржавой арматуры. Простыня и рукава пижамы были в бурых пятнах засохшей крови – такое частенько случалось, когда я во сне случайно сдирала засохшую корку с порезов. Но свежих порезов у меня не было. Это была не моя кровь.
После уроков Стас едва ли не первым выскочил из класса. Когда мы с Рамоном вышли из школы, его уже нигде не было видно.
– С твоим братом все в порядке? – спросил у меня Рамон.
– Вообще нет, – ответила я. – Очень тревожусь из-за него.
Я пересказала Рамону наш вчерашний разговор со Стасом. Рамон неодобрительно покачал головой. Потом не удержалась – меня это мучило весь день. Поведала ему свой сон, в котором убила его отца.
– Ты правильно поступила. – Он крепче сжал мою ладонь, когда говорил это. – Что освободила его.
Мы пошли к нему домой. В пустую квартиру, в которой когда-то жила его семья. Печально обнимались, грустно целовались – его щеки были солеными от слез. Потом он показывал мне какие-то безделушки из его родных мест: угловатые статуэтки, диковинные раковины и шестеренки древних механизмов, которые море выбрасывало на берег. Части машины, которая отвечает в Энрофе за приливы и отливы. После того как деном Хангуфа сожрал хозяина морей, отина Фагимасада, чинить машины, приводящие в движение морские воды, некому, и они постепенно разваливаются на части.
Болтали о разном: печальном и грустном. Потом пошли в квартиру Пьетко Вилича, старика, приютившего Рамона. Он спал, лежа на полу в общей комнате, под иконками с суровыми образами почитаемых им отинов.
По словам Рамона, Пьетко всегда спал днем. На полу. Домашняя одежда, потертое, обросшее многодневной щетиной лицо и громкий храп, пеленой укутывающий его седую голову, придавали ему сходство с рядовым алкоголиком, высыпающимся после ночного загула. По словам Рамона, по вечерам Пьетко превращался в крылатую тварь, одновременно похожую на ворона и нетопыря, но с человеческими руками вместо лап, и улетал куда-то по своим делам. Он был из первых сыновей матери Таар – я читала о них в книгах Петра Ильича.
Рамон пошел на кухню – поставил кипятиться чайник. Я присела на краешек дивана – разглядывала старика Пьетко. Хоть это и некультурно, невежливо – подсматривать за спящими. Не удержалась: уж больно необычный он человек.
Внезапно он проснулся. Посмотрел на меня. Его глаза – две золотистые ненасытные дыры, ведущие далеко за пределы этого мира. Глаза человека, научившегося видеть вещи, которых не существует.
Я поприветствовала его. Он кивнул в ответ, нахмурился, потом сказал:
– Ты молодец, Инга. Отважная, смелая девочка. Молодец, что не бросила Зеппа. Освободила его.
11. Путь воина
Еще в древние времена всякая нечисть
прикрывалась словами о прогрессе.
В. Крапивин
«Голубятня на желтой поляне»
Каждый день Рамон отводил меня в Другие Места – чаще всего в то Место, где за пустырем разрушался недостроенный квартал многоэтажек, а по улицам ползали насекомоподобные существа, слишком большие, чтобы быть обычными насекомыми. Мы ходили туда столь часто, что я запомнила дорогу и, наверное, могла бы попасть в это Место сама.
Там Рамон учил меня стрелять: поначалу обычными пулями по банкам на пустыре, но через несколько дней тренировок, когда я наконец научилась целиться, попадать в мишень с двадцати шагов и справляться с отдачей, он зарядил наши пистолеты тааринскими патронами, и мы пошли в тот дом из красного кирпича, с голодными злыми глазами темных окон – охотиться на неупокоенные тени.
– Мой отец водил меня сюда – для этого же. Учил стрелять по теням, – сказал Рамон – тем самым своим чрезмерно пафосным и трагическим тоном, который мы со Стасом терпеть раньше не могли. Впрочем, теперь этот тон был, по крайней мере, уместен. Рамон потерял всю свою семью – ему ли не скорбеть.
«Он ждал свою большую трагедию и дождался», – цинично подумала я. Мы любили друг друга – хрупкой и безграничной подростковой любовью, но это не мешало мне смотреть на моего друга не вовлеченным, отстраненным, критическим взглядом. Я не идеализировала его – скорее, наоборот, видела все его несовершенство, обломанные углы, неправильности, трещины – и любила его за них сильнее, чем за золотистые глаза, профиль гордой небесной птицы и непослушную гриву кудрявых волос.
Мы вошли в дом. Рамон открыл ящик щитовой, щелкнул тумблерами выключателей. Загудели дроссели, и темные коридоры озарились дрожащим, мигающим светом электрических ламп под потолком. Все стены сплошь были покрыты граффити: корявые надписи и витиеватые рунические гальдры, изображения насекомых с ужасающими гиперболизированными подробностями – гаргантюанские жвала, раздувшиеся сегментированные стерниты, макабрические волосатые щупальца и фасетчатые глаза. Внезапно на стенах появились тени – не наши; эти тени были свободны от владельцев, и противоестественная свобода привела их к полному безумию. Они ползали по стенам, карабкались – дергано, неуверенно и бесцельно.
– Эти не видят нас. И потому для нас почти безопасны. Они принадлежали слепым. В этом доме жили и умирали дети-инвалиды. Над ними проводили какие-то опыты, эксперименты, – прошептал Рамон.
Мы пошли в глубь дома, стараясь держаться центра коридора, чтобы наши тени не падали на стены, по которым перемещались тени неупокоенных – одержимые, вовлеченные в бесконечную сомнабулистическую оргию.
Поднялись на второй этаж. Чтобы попасть на лестничный пролет, ведущий на следующий этаж, надо было пройти по коридору, тянущемуся сквозь все здание. В стенах коридора зияли проемы дверей, ведущих в комнаты, в которых когда-то жили обитатели интерната.
Сжимая в руках пистолет, я чувствовала себя нелепым косплеером персонажа какого-то дурацкого любительского шутера.
– Сейчас начнется, – предупредил Рамон. – Здесь держали колясочников, безногих инвалидов.
Они увидели нас – и устремились к нам, возомнив легкой добычей. В голодном вожделении неупокоенные тени распахивали рты, из которых вываливались длинные тентакли языков, тянули к нам скрюченные, сведенные алчбой когтистые пальцы. Рамон выстрелил – по ближайшей к нему тени, оголтелому наезднику на инвалидной коляске. Выстрел снес тени полголовы, «Стреляй, Инга! Не медли!» – прошипел мне мой друг, и я последовала его примеру.
Каждый из наших выстрелов – глухих, почти беззвучных, попадал в цель. Мы стреляли на ходу, я чувствовала себя Роландом из Гилеада, расстреливающим обезумивших горожан Талла.
Пробившись к лестнице, мы поднялись этажом выше.
– Здесь намного опаснее, – предупредил Рамон. – Протезники…
Он не успел закончить фразу, так как его тень была атакована тенью неупокоенного – я вначале не поняла, что с этой тенью не так, не успела, выстрелила, прежде чем смогла рассмотреть, во что стреляю. Лишь после выстрела мозг собрал разрозненные детали увиденного: то была тень инвалида с руками-протезами, перемещающегося на каких-то странных механических ногах. Снова – стрельба на ходу, причем, в отличие от не сильно быстрых колясочников, попасть в протезников, стремительно пересекавших стены на своих странных ходулях, было намного сложнее.
Мы пробились к следующему лестничному проему, но протезники продолжили преследовать нас и на лестнице. Мы прекратили подъем, развернулись к ним лицами – и методично перестреляли всех, кто проявил голодную заинтересованность к нашим персонам.
Я успела обратить внимание на граффити, покрывавшие стены на этаже протезников: рисунки с деревьями, лунами, русалками и дивными зверями, похожими на химер, слепленных из частей разных животных.
– Что дальше? – спросила я у Рамона.
– Ничего интересного, лаборатории – теней там нет, стрелять не по кому, только оборудование, – пожал он плечами в ответ. – Если хочешь, давай поднимемся и посмотрим.
Поднялись. Посмотрели. Оборудование напоминало реквизит из какого-то стимпанковского фильма. Покрытая зеленой патиной медь, помутневшие стекла циферблатов, обвислые кишки кабелей и гофрированных шлангов, связывающих одну машину с другой.
– Для чего все эти машины? – начала было спрашивать я, но запнулась, не договорила: вдоль стены громоздились террариумы с личинками подземных людей, чей вид был хорошо знаком мне по моим видениям Энрофа. – Что? Почему?
– Личинки силгов. Или всэдов. – Рамон сперва не понял моего изумления. Когда же до него дошло, удивился сам. – Быть такого не может. Они не обитают нигде за пределами Арсы. Но это место – точно не Энроф, так, просто мирок по соседству с вашим миром.
Он не успел договорить: откуда-то издалека донесся громкий голос, размноженный эхом:
– Я говорил, говорил, что ему нельзя верить! Что, как обычно, Олаф поиграет с этим проектом, а потом ему наскучит, надоест, он бросит, все забудет!
Голос был похож на голос доктора Роберта – я узнала его, несмотря на истеричные интонации, обычно несвойственные ему.
– Бежим? – предложил Рамон.
– Подожди, – покачала головой я. – Давай дождемся, посмотрим, кто это?
– Не думаю, что это хорошая идея… – нахмурился мой друг.
Мы спрятались за шкафами с оборудованием. Ждали, когда он подойдет – шаркающей походкой старого, очень старого человека. То в самом деле был доктор Роберт, но какой-то древний, седой, сморщенный, как сухофрукт. Глаза его светились безумием, взгляд торопливо перескакивал с одного предмета на другой.
– Страшно мне. У-у-у, как страшненько. Там шумит, здесь шумит: шорохи, шепоты. А я один. Один, – скулил доктор. Он был одет в испачканное нижнее белье: заляпанная майка, носки из разных пар, трусы, поверх которых был нацеплен бандаж для паховой грыжи – мой дед по матери носил такой. Доктор – сутулый, согбенный – подошел к террариумам с личинками и покрутил кран на оргонном аккумуляторе. На концах шлангов для кормления тут же появились мутные капли концентрированного оргона. Личинки подземных людей проснулись, поспешно (насколько позволяли их тучные тела) подползли к кормушкам и начали жадно насыщаться.