Артум Салгынов
Серая Утроба
Скырба о Яноше Ольхомере
(которую мне рассказал доктор Роберт)
Кроме гибели Жругров и разрушения Друккарга, их не освободит ничто.
Д. Андреев
«Роза Мира»
Если не остерегаться, люди тебя оседлают.
Будешь делать то, что им надо, или же,
наоборот, станешь упрямым как осел
и будешь делать все им назло.
Кен Кизи
«Над кукушкиным гнездом»
(перевод В. Голышева)
Раньше доктор Роберт частенько являлся мне во сне, шутил свои медицинские шутки – о смерти и неизлечимых болезнях. На столе его стоял неизменный кувшин с горячей кербицей и лежал похожий на странную дудку стетоскоп, сделанный из бедренной кости. Я знала, что доктору Роберту нравились инструменты и приспособления, изготовленные из человеческих останков.
Иногда я чувствовала себя пациенткой, иногда – подопытной для диковинных экспериментов, но чаще понимала, что оказалась в его кабинете случайно – и доктор Роберт беседует со мной потому, что ему скучно, а он рад пообщаться с кем-нибудь знакомым.
Иногда дверь его кабинета открывалась, заходила его ассистентка – медсестра Дарья. Она похожа на поллюционную грезу похотливого подростка: высокая, с длинными, полноватыми в бедрах ногами, вытаращенными сиськами, вытаращенными губами, вытаращенными глазами под черными веерами накладных ресниц. Она еле вмещалась в свой крохотный медицинский халатик. Приносила доктору какие-то бумажки, медицинские карты пациентов, иногда просто возвращалась откуда-то, садилась на свое рабочее место, наливала кербицу из кувшина, громко сербала горячим напитком, оставляя на краю чашки жирный красный след от губной помады.
Доктор Роберт не обращал на нее никакого внимания, словно она была призраком. Он смотрел на меня или на пейзаж за окном. Из окна открывался вид на живописные места, каждый раз разные: то застроенная причудливыми домиками улица Костяного Мегаполиса, с маячившей вдали сведенной сколиозом Ржавой Башней, то заросшая сорняками и дичкой территория экопоселения, в которое сбежала моя мать, то двор Заведения с гулявшими по нему под присмотром санитаров пациентами.
Многие из наших бесед казались мне после пробуждения набором какой-то околесицы. Мы обсуждали оргонные аккумуляторы, извлечение деномов из одержимых пациентов с помощью личинок подземных людей – силгов и всэдов (если кому интересно, личинки силгов подходят для этих целей намного лучше) – и прочую псевдонаучную чушь.
Иногда доктор Роберт рассказывал дивные необычные истории, случившиеся с ним или с его предками (все они звались так же, как и он, – я зачастую терялась, кем приходится доктор Роберт из одной истории доктору Роберту из другой). Одну из подобных историй доктор рассказывал мне неоднократно, и потому я запомнила ее во всех подробностях.
Произошло это лет триста назад, в Требёрге, регийском городе на острове Квитйорд, самом северном из Таларских островов. Мой прапрадед, Роберт Эгиш (человеком он был любознательным и скорее злым, чем добрым) отучился в Королевской медицинской академии в Гамлабёрге и прибыл на остров по распределению – работать помощником хирурга в местной больнице. Работа была рутинной – вправлять лесорубам вывихнутые суставы и извлекать крючья, впившиеся в ладони неосторожных рыбаков. Впору свихнуться от скуки. Или спиться. Но моему прапрадеду нравилось, как горожане уважительно величают его, нескладного юнца, доктором Робертом. Да и места там интересные, ведьмовские.
В порт Требёрга заходили корабли из Неведомых Земель – с необычными людьми, торгующими странными товарами. На площади размещалась ярмарка, и доктор Роберт проводил там все свободное от работы время: слушал истории плотогонов, покупал у местных рыбаков невиданных рыб и гадов для поедания или своих научных штудий, разглядывал товары из дикого Заморья и уродцев, запертых в клетках балагана старого Йо.
Как-то этот самый Йо попросил доктора Роберта о помощи. Полукровка редкой породы, помесь человека и трубкозуба, испугавшись непогоды, просунул руку сквозь прутья решетки, застрял и повредил конечность. Доктор Роберт не смог отказать: ему было интересно лишний раз побывать в балагане и посмотреть вблизи на содержащихся там диковинных существ. Когда он заканчивал накладывать лубок на руку дрожавшего от страха человека-трубкозуба, к наблюдавшему за его действиями хозяину балагана подошел странный детина, воистину тролльего росту и внешности. Что было неудивительно: Квитйорд часто подвергался набегам троллей, по ночам они причаливали к берегам острова на своих лодках из человеческих останков и, влекомые похотью, вламывались в дома горожан и насиловали женщин, которые приносили потом странное потомство, а сами помирали во время родов.
– Меня звать Янош Ольхомер, – представился великан. От него крепко разило каким-то скотским духом и нестираной одеждой. – Я слышал, ты покупаешь уродцев. Так?
– Так и есть, – ответил хозяин балагана.
– Отлично, стал быть, – ощерился кривыми зубами Ольхомер. – А я уродцев продаю.
Он потряс скулящим и дергающимся мешком, затем развязал его и вытряхнул наземь содержимое. Уродливого горбатого карлика. Или чудовищного ребенка. Сперва, обманувшись его черной кожей, доктор Роберт принял это существо за триарийца или диковинного рзянца, но почти сразу понял, что ошибся. Костистая башка уродца напоминала череп, пролежавший в могиле столь долго, что бо́льшая часть плоти иссохла и истлела. Бугристую кожу его покрывала мелкая черная чешуя. Нижняя челюсть отсутствовала – из темного провала рта свисала гроздь сокращавшихся щупалец. Белесые, лишенные радужки глаза были похожи на шары из матового стекла. На уродце не было одежды, поэтому доктор смог разглядеть, что на каждой конечности у него по четыре сустава, явно устроенных по принципу шарниров, из-за чего его руки и ноги могли сгибаться в любую сторону.
Йо и виду не подал, что уродец хоть сколько-то заинтересовал его.
– Эка невидаль, – сказал он, покручивая свои роскошные усы. – Твой сын?
– Нет, – нахмурился Ольхомер. – Это тварь, выползшая из ямы, ведущей в Дуггур.
– Дружище, ты поэт, – усмехнулся балаганщик. – Еще никто до тебя столь поэтично не называл так минжу своей супруги.
– Я серьезно. Это тварь из Дуггура. Не хочешь покупать – продам кому-нибудь другому.
– Я готов заплатить за него семнадцать корон, – смилостивился хозяин балагана.
– Двадцать пять, не меньше, – возмутился троллеподобный детина.
– Ладно, пятнадцать, и не короной больше. – Йо снова принялся накручивать на палец ус.
– Хорошо, – согласился отчаявшийся Ольхомер. – Я согласен на семнадцать.
Балаганщик сунул руку в карман пальто, извлек кошель и отсчитал семнадцать монет. Позвал присматривающего за уродцами мальчишку, велел оттащить новый экспонат в свободную клетку. Доктор Роберт проследил взглядом за удалявшимся Яношем Ольхомером и увидел, что тот скрылся в ближайшей таверне. Закончив накладывать лубок, доктор получил оплату и поспешил следом за Ольхомером.
Янош сидел один за столом в дальнем от входа углу общего зала. Перед ним стояла бутылка с водкой, настоенной на озерной миксине. Причем содержимого в бутылке осталось на дне. Доктор Роберт сел напротив – понаблюдал, как великан вылил в стакан остатки своего пойла, заглотил залпом, потом вытряхнул на стол свернутую в кольцо на дне бутылки миксину. Миксина была похожа на распухшего червя-мутанта. Доктор с отвращением наблюдал, как Ольхомер подцепил ее своими узловатыми пальцами и сожрал. Что-то потекло из его рта по небритому подбородку. То ли содержимое миксинных внутренностей, то ли его собственные слюни – с этими островитянами не поймешь.
– Еще пить будешь? Угощаю, – без обиняков предложил доктор Роберт.
– Зачем оно тебе? – удивился Ольхомер. Каждое слово вылетало из него облаком алкогольных паров.
– Так… Хочу поболтать. Послушать, где ты раздобыл чудика, которого продал в балаган. И купить себе такого же.
– Больше нет таких, – ответил после некоторого раздумья Ольхомер. – Балаганщик был прав. Это мой сын. Я кинул его в яму, что в Дуггур ведет. Чтобы он в уродца превратился там и его продать можно было. Деньги нужны были – выпить надо.
Доктор Роберт подозвал служанку – большегрудую конопатую деваху с редкими рыжими волосенками, сквозь которые светилась белая кожа головы. И велел принести еще одну бутыль миксинной водки.
Служанка принесла бутылку и почти чистый стакан – для доктора.
Доктор Роберт выковырнул из бутылки пробку и незаметно для Яноша Ольхомера высыпал в нее порошок из перемолотой плоти лягушинника – мастера дознания применяют такой, чтобы развязать язык особо неразговорчивым.
– Расскажи. С самого начала, – велел Роберт великану, после того как тот опрокинул в себя полный стакан пойла и доктор начал чувствовать себя хозяином положения.
– Долго рассказывать, – нахмурился внезапно опечалившийся Ольхомер.
– Я не спешу, – ответил на это доктор Роберт. – Чем дольше рассказ, тем больше выпьешь. Так что рассказывай с начала. Кто ты и откуда такой взялся? И что это за дыра в Дуггур, в которую ты кинул своего сына?
Ольхомер глотнул водки, почесал черным ногтем свой бугристый морщинистый лоб и начал рассказ:
– Я вообще не отсюда. Неместный. Родился в городке Элгнеф, на южном берегу Зеркального озера. Да лучше бы не рождался вовсе. Родители мои были людьми не добрыми, а скорее злыми, сам я таким же получился. Отец мой из таларских виденов, потому у меня такое странное имя. В семье меня держали за дурачка, соседи смеялись и дразнили. Я и был дурачком – большим, сильным и слюнявым. Любил букашек и мелкую живность давить – поймать, сжать пальцами, чтобы нутро по руке потекло. За живодерство это все меня терпеть не могли, но как что-то тяжелое надо сделать: камень оттащить с дороги или дерево упавшее, – так все забывали, что я дурачок и живодер, звали меня: Янош подсоби, мол. Я помогу, а в ответ слышу: «Что, дурак, спину не надорвал?» Но я не обижался. Не понимал, что обижаться нужно. Пока меня Гриеза этому не научила. Жила она в избе в лесу за городом – с матерью, женщиной по имени Марен Хюлдсдоттер. Говорили, что Марен – ведьма, но мне она нравилась. Красивая очень была. И дочь ее, Гриеза, тоже красивой была. Только в избе у них было жутко, и водилось внутри множество всяких тварей. Как в той скырбе про доктора, который зверей лечил. Под лавкой ежи жили, с потолка летучие мыши свисали. На печи филин спал. По стенам обереги из костей развешаны были. И еще скрипка красная. Гриеза мне рассказывала, что эту скрипку в их доме деном Хзораггор оставил и иногда он приходит на ней поиграть. А еще она мне книжки показывала, которые читала. Картинки в них были смешные: как из людей их нутро достают или как деномы голым женщинам детей зачинают. Потеха….
Все было хорошо, пока в Элгнеф не прибыл рыцарский отряд под командованием грамматика Эйнара Угламадура. Дознание проводить: много жалоб было на то, что кто-то в городке спутался с нечистыми и занимается черной волшбой. Марен и Гриеза, как дознание началось, ушли в лес – на всякий случай. Впрочем, они часто туда и так уходили – за ведьмовскими грибами и травами. Жили в селениях рзянцев и пустых норах невиданных зверей. А когда возвращались, говорили странно, будто язык людской забыли. Вот они – в лес, а в городе дознание вовсю, полным ходом. Эйнар Угламадур и помощники его по избам и домам шныряли, сквозь очки свои пристально что-то высматривали. Нечистых деномов, наверное. В рыбацкие рорбу, торчавшие над поверхностью озера на дубовых сваях, заглядывали. В охотничьи хижины и лачуги лесорубов. В конце концов рыцари нашли чернокнижника. Да там, где никто не ожидал. Местный священник им оказался, Агли Хорнамадур. Стал рыцарь-грамматик допрос ему учинять. Ему и его семье. Агли был пришлым, по распределению присланным. А жена его, Ракель, была дочерью купца из местных. Рыцарь Ракель и сына их, Мартина, подопрашивал и отпустил. А Агли в тюрьму отправили. В камере заперли, руки и ноги в колодки заковали, глаза завязали, рот зашили – чтобы ворожить не смог. И не сбежал. А сам Эйнар Угламадур велел дать коней охотничьих, по лесу ходить обученных, – ему и двум его оруженосцам. Ускакали они в лес. Вечером следующего дня вернулись – за ними бежали привязанные веревками к седлам лошадей Марен и Гриеза. Обе грязные, в оборванной одежде – видать, не поспевали за лошадьми, падали.
Рассказывали, что Агли на допросе, который рыцарь ему учинил, все после пыток разболтал – всю подноготную своих грешков. Не знаю только, как он это со своим зашитым ртом сделал. Признался, что еще в семинарии, будучи школяром, читал книжки запретные, с нечистым спутался, деному душонку свою обменял на ведьмовские знания. А когда в Элгнеф прибыл после рукоположения в священнический сан, женился, и, пока жена его брюхатой ходила, он с ведьмой Марен спелся. Полюбили они друг друга. Марен его колдовать учила, а Агли ей дочь заделал. Ну вот судили их всех – досудили до того, что Агли и Марен на костре сожгли, прилюдно. А дочери их, Гриезе, рыцарь-грамматик Слово сказал, и глаза ее наизнанку вывернулись. Тварный мир она не видела совсем после этого, только Дуггур, мир деномов. Это ей в наказание за то, что книжки запрещенные читала. Рыцарь ей глаза вывернул и отпустил – решил, что, беспризорная и слепая, она все равно подохнет с голоду. Или звери в лесу задерут. И дрова на ее сожжение можно не переводить.
Но Гриеза не умерла, не голодала и не попала в когти невиданных зверей. Я отвел ее в хижину ее матери. Охотился, кормил ее и заботился о ней. Так мы и жили. Вдвоем: я из дома о́тчего ушел, допекли меня насмешками. Да и за Гриезой слепенькой присматривать надо было. В городе о нас со временем почти забыли. Никому не было дела до дурачка и его белоглазой подружки. Жили мы так год и еще полгода – потом услышал я, когда в город пришел шкуры заячьи скорняку сбывать, что Ракель, вдова Агли Хорнамадура, померла. Долго перед этим болела: кожа ее почернела и отошла от плоти кровавыми струпьями, зубы вывалились, а потом выпали волосы. Хоронили ее в закрытом гробу – Ракель страшной стала, словно троллиха. Воротился я домой и рассказал о том Гриезе. А она мне говорит: «Янош, ступай сегодня ночью на кладбище, могилу ее разрой, отрежь ее голову и принеси мне. А сейчас, пока день не вышел, сходи в скобяную лавку, купи коловорот, чтобы древесину сверлить». Хоть мне и странно было все это, я в точности ее указания выполнил. Уж очень я ее любил и потому во всем слушался. Вернулся ночью – коловорот принес и голову отрезанную. Устал тогда сильно: вначале раскапывал жальник, потом закапывал, а земля стылая от мороза – особо не покопаешь.
Гриеза развела огонь, стала кидать в него травы всякие, от их дыма в голове у меня как-то помутненно стало. Нагрела в огне докрасна бур коловрота и лезвие ножа, которым мы дичь свежевали, а потом вышла из избы на мороз – остудила это все. Вернулась, легла на лавку, пальцем по лбу своему провела – говорит мне, вот здесь режь. Я разрезал. А потом велела мне у разреза края растопырить и буром дырку ей в голове сделать. Я начал было спорить, но Гриеза меня остановила: «Делай, как я говорю, или уходи прочь и не возвращайся никогда». Мне ничего не оставалось, кроме как поступить так, как она мне велела. Я сел в изголовье лавки, зажал ее голову меж колен и пробурил дыру в ее черепе. Я так был сосредоточен на работе, что не заметил, как в избу вошел высокий, тонкий, почти плоский человек с белой кожей, белыми волосами, собранными в косу, и красными глазами. Я закончил дырявить череп Гриезы, поднял глаза и увидел его – стоящего посреди избы. Он кивнул мне в знак приветствия, я кивнул в ответ. Руки мои были измазаны в крови, и лицо все в кровавых брызгах. Красноглазый подошел к стене, взял с полки скрипку и заиграл. «Поспеши! – сказала Гриеза. – Надо успеть, пока он не закончил играть. Достань из головы Ракель левый глаз и вставь его мне в лоб, в отверстие, которое ты проделал». Я понимал, что ей очень больно, но она и виду не подавала. Ее вывернутые наизнанку глаза проливали слезы внутрь, а не наружу. Второпях я выполнил все ее распоряжения. Выковырнул из мертвой головы холодный склизкий глаз и засунул его в дыру – оплетавшими его отростками внутрь, радужкой и зрачком наружу. Вынул из разреза распорки – и новый глаз Гриезы закрылся. Я стоял, смотрел на ее окровавленное лицо и слушал печальную мелодию, которую Красноглазый извлекал из скрипки. Музыка вязким туманом заполняла сумрачную избу. Вирихлявыми щупальцами вскарабкалась вдоль углов вверх, к потолку, где не то обнимала, не то пыталась задушить впавших в зимнюю спячку летучих мышей. Заползла в ежиное гнездо и принялась своими холодными пальцами тискать спавшую ежиху, так что ее раздраженное шипение стало частью печальной мелодии. Ледяные звуки проникли в меня, выстудили мое нутро, сковали коростой мое сердце. Внезапно Красноглазый закончил играть, двумя стремительными шагами подошел к стене, вернул скрипку на полку. Затем приблизился к Гриезе – застывшей, замерзшей от его музыки. Почувствовав его присутствие, она слабо улыбнулась. Красноглазый нагнулся к ее лбу – словно собирался поцеловать свежую рану. Но нет, он открыл рот, вывалил язык – длинный, тонкий, раздвоенный на конце, как у змеи, – и принялся слизывать кровь с кожи Гриезы, пока не вылизал ее начисто. «Beshe je», – прошептал, прошипел Красноглазый. «Beshe je», – повторила за ним Гриеза. Открыла свой новый глаз. Поднялась со скамьи, обняла Красноглазого, прижалась к нему – он погладил ее волосы своими длинными белыми пальцами, похожими на червей, на какого-то невиданного паука, зародившегося в стылой могильной мгле. Гриеза поцеловала его в щеку. И что-то тихо сказала ему, приблизив свои губы к его острому звериному уху. «Конечно. Как договаривались», – прошептал Красноглазый. Взмахом руки поманил меня, чтобы я подошел ближе. Мне было страшно, но я подчинился. Красноглазый вытянул руки и сжал мои виски своими ледяными пальцами. Мне показалось, что они проникли внутрь моей головы – распутывали все, что до сих пор было спутано, выравнивали то, что было искривлено, соединяли разъединенные части. «Beshe je», – прошептал Красноглазый. Нагнулся к лежавшей на полу голове Ракели и сунул палец в ее опустевшую глазницу. Этим же пальцем, измаранным в содержимом мертвой головы, что-то нарисовал на моем лбу. «Beshe je», – повторил я за ним, сам не знаю почему, но мне показалось это правильным. Словно в бабкиных мираклях я в тот же миг перестал быть дурачком. Настолько поумнел, что Гриеза впоследствии смогла научить меня читать. Так поумнел, что даже связно говорить научился – настолько, что могу рассказать тебе мою историю… И у меня закончилась выпивка, так что если хочешь слушать дальше, то надо бы с этим что-то сделать…
Ольхомер замолчал, поглощенный своими попытками вытряхнуть из бутылки распухшую миксину. Наконец, ему это удалось – и он принялся с жадностью пожирать эту мерзкую червеподобную тварь. Я подозвал рыжую служанку и попросил притащить еще бутыль водки для Ольхомера и кружку темного эля для меня.
Великан благодарно посмотрел на меня из-под седых бровей осоловевшим, бездумным взглядом, продолжил свой рассказ.
Красноглазый ушел, прихватив с собой мертвую одноглазую голову.
– Кто это был? – спросил я.
– Это – Хзораггор, второй из моих отцов. Он изгнан из Дуггура и живет в чаще леса, на рзянском хуторе, – ответила Гриеза. – Он вернул мне зрение, тебе даровал ум, и нам даже не пришлось стаптывать дюжину железных башмаков о дорогу из желтых камней. Но мы должны отблагодарить его. Накормить его и его друзей-рзянцев той пищей, о которой они грезят в своих стылых лесных норах. Завтра ночью мы скормим им Элгнеф – со всеми двуногими червями, что обитают в его смрадном нутре.
Потом она скинула платье и любила меня – а до того момента мы хоть и жили вместе, но не как муж и жена, а как брат и сестра. Я исторгался в нее, отдыхал, и мы начинали снова – пока не заснули от усталости на покрытом кровавыми пятнами полу.
Я проснулся в середине дня от холода. Гриеза одновременно со мной. Мы начали готовиться к ночи: я проверил копье, с которым ходил на кабана, наточил топор и широкий длинный нож, который выменял на дюжину шкур у плотогонов с северных островов, которые были почти такими же большими, как и я. Гриеза сшила мешки из заячьих шкур, наполнила их порошком, смердящим болотной тиной, и нарисовала на этих мешках какие-то закорючки красными чернилами, похожими на кровь. Когда стемнело, мы пошли в город. Закутавшаяся в черный плащ Гриеза была похожа на призрака, как их изображают актеры бродячих театров. К городской ограде мы приблизились со стороны леса – к воротам под стрельницей. К вертикальным шестам над воротами была приколочена металлическая пластина со Словом, отпугивающим рзянцев. Я постучал кулаком в ворота, из будки в стрельнице выглянул охранник, окликнул меня:
– Кто идет?
Я представился и услышал в ответ ругань, что нечего шляться по ночам. Охранника я знал с детства, он был дружен с моим отцом и часто ходил с ним вместе на охоту. Потому я захныкал, как это делал, когда еще был придурком:
– Дядь Мика, ну, пропустите, пожалуйста, пропустите!
– Ладно, не реви, проходь. – Он потянул рычаг, отворяющий одну воротину. Мы с Гриезой проскользнули в узкую щель, я торопливо поднялся по лестнице в стрельницу.
Охранников было двое – одного, одноглазого типа по имени Бреки Галламадур, я терпеть не мог: он всю мою жизнь изводил меня жестокими насмешками. Его я с ходу пригвоздил копьем – он только и успел, что булькнуть выплеснувшейся изо рта кровью. Не останавливаясь, я достал из-за пояса свой нож – тот самый, большой, который другому человеку сошел бы за саблю. И рубанул по горлу Мику – лезвие вошло так глубоко, что я услышал, как оно заскрежетало о шейные позвонки. После я извлек из перевязи за спиной топор и срубил им жерди, на которых висела пластина с отпугивающим рзянцев Словом. Отпустил рычаги, открывающие ворота. Когда створки отворились, я сломал эти рычаги, чтобы закрыть их уже никто не смог. Перед тем как спуститься из стрельницы, я глянул в сторону леса и увидел множество огней, блуждающих в его темной массе.
– Идем на другой край городка, в порт. Надо отвлечь внимание от ворот, – сказала мне Гриеза.
Эглнеф спал, погруженный во тьму, но в портовой таверне кипела жизнь, потому ее мы обошли стороной. Мы закладывали наши мешки с зажигательной смесью в сухой бурелом меж сваями склада таможни и в других местах. Потом отправились к центру города, сели на скамейку на площади перед деревянной башней ратуши. Гриеза достала флягу с травяным отваром. Мы отпили по очереди горькой, пахнувшей дымом жидкости, от которой и в голове просветлело, и усталость прошла. Гриеза сказала какое-то Слово – и мешки с зажигательной смесью взорвались. Огонь устремился вверх, по сухим бревнам построек. Вскоре языки пламени над подожженными нами зданиями поднялись до небес. Отовсюду раздавались крики, шум: ничего не соображавшие спросонья люди выбегали на улицу, пытались загасить огонь или не дать ему перекинуться на соседние постройки. Но скоро к этим звукам присоединились другие: улюлюканье рзянцев, рычание неведомых зверей и крики боли тех, кого настигали их когти, клыки, стрелы с каменными наконечниками и ножи из человеческих ребер. Обитатели леса заполонили улицы Элгнефа. Рзянцы – рогатые, тощие, покрытые узорами татуировок, сверкающие белыми глазами без радужек – выехали на площадь верхом на гривастых вепрях со свисающими под клыкастыми пастями бородами из беспокойных щупалец. Я не думал, что в лесу живет так много рзяни – словно клокочущая река, словно поток из прорванной плотины, они пронеслись мимо нас, распевая свои дикарские песни и высвистывая безумные мелодии из костяных дудок. Они вламывались во дворы, выбивали двери, вытаскивали наружу пытавшихся укрыться от них горожан. Кое-кто пытался сопротивляться – тщетно, жалко, бессмысленно.
– Пойдем, у нас есть дело, – сказала мне Гриеза.
– Хорошо, – согласился я. Мне тогда очень нравилось говорить слова, у меня начало получаться это делать правильно, но поговорить особо было не с кем. Гриеза была не из болтушек.
Мы подошли к дому бургомистра, где уже полтора года гостил рыцарь-грамматик Эйнар Угламадур. Прочие рыцари из его отряда уехали, а он задержался, вместе с двумя прислуживающими ему учениками-оруженосцами. Поговаривали, что он собирался остаться здесь навсегда, жениться на дочери бургомистра и со временем занять его место: старик начинал сдавать, и суета по управлению городом давалась ему с трудом. Гриеза отдала мне последний мешок зажигательной смеси – я кинул его в окно. После Слова, произнесенного Гриезой, раздался взрыв и начался пожар. В этот момент на площадь выехал Красноглазый – верхом на невиданном звере, одновременно похожем на волка и на оленя. Ветвистые рога его скакуна были украшены лентами и оберегами, а сам деном держал в когтистой руке костяной рог. Деном дунул в рог – раздался жуткий оглушительный стон, от которого хотелось умереть.
– Эйнар Угламадур! – заорала Гриеза. – Выходи, трусливый пес. Не вынуждай меня сжигать эту смердящую конуру дотла.
Красноглазый снова подул в свой рог и прошипел свое «Beshe je» – так, что услышали это все мы; уверен, что услышали и обитатели дома бургомистра. Я видел тени, метавшиеся за подсеченными дрожащим пламенем окнами, потом дверь распахнулась, и на площадь вышел Эйнар Угламадур. Он был без доспехов – в штанах, кожаных сапогах и холщовой рубахе; в правой руке он сжимал рукоять меча – настоящего рыцарского меча с лезвием из Слова. Словно завороженный я пялился на извивающиеся во тьме огненные руны и трясся от страха, ведь я был вооружен лишь самодельным охотничьим копьем и ножом.
– Иди и убей его, – приказала мне Гриеза. И я послушно поплелся навстречу грамматику – как мне казалось, на верную смерть.
На мое счастье, дрался грамматик из рук вон плохо – видимо, слишком полагался на свой волшебный меч. Он нанес рубящий удар, от которого я легко увернулся – жар Слова лишь опалил мои брови и волосы на голове. Я сделал ложный выпад копьем, который он попытался отбить мечом, но я бросился ему под ноги, врезался в него всем своим весом и сбил на землю. Падая, грамматик выронил меч, при этом сам же поранился об остроконечную пылающую руну Слова. Я навалился на него, подмял под себя, вдавил в стылую землю его шарящие в поисках меча руки. Он сучил ногами и поскуливал. Не зная, что дальше с ним делать, я со всей силы вмазал ему в лоб своей тяжелой башкой. Когда я поднялся, подошла Гриеза. Пнула ногой тело грамматика. И сказала:
– Так даже лучше, что ты не убил его. Пожалуй, я сделаю с ним то же, что он сделал со мной. – И произнесла Слово, от которого глаза Эйнара Угламадура вывернулись наизнанку – так, что видеть он теперь мог лишь мир деномов. После этого Гриеза подошла к Красноглазому, он нагнулся к ней, прошептал ей что-то и поцеловал в лоб. Я поднял меч грамматика, повернул на рукояти ключик, которым можно было погасить Слово, и заткнул меч за пояс.
Мы ушли из Эглнефа – скитались, не зная, куда податься. Нападали на путников, грабили их, убивали, забирали их еду и припасы. Если припасов было недостаточно, то съедали их мертвые тела. Мясо – оно и есть мясо, не обглодай их кости мы, это сделали бы дикие звери. Постепенно мы привыкли к человечине, пристрастились – и никакой другой пищи не признавали. Так мы и скитались бесцельно, пока не вышли к пристани где-то на восточном берегу озера, на границе Регии и Видении. С берега были видны Таларские острова. На одном из островов жила родня моего отца – я предложил Гриезе попробовать осесть в тех местах, она согласилась. Мы заплатили плотогонам, чтобы нас доставили на остров Гундасхёд – благодаря разбойному промыслу деньги у нас водились. Нас высадили – но не на пристани, а на песчаной косе, вдали от всех людских поселений: у плотогонов были счеты с рыбаками с Гундасхёда, и потому сталкиваться с ними они не хотели. Мы пошли через лес – древний и недобрый. Обросшие бородами мха вековые гиганты-дубы неодобрительно разглядывали нас из-под мохнатых бровей, в ветвях их перестукивались обереги из костей мелких животных. Мы держали путь в деревушку под названием Малая Горка, где жила моя бабка, мать моего отца, и идти через лес нам предстояло около трех верст. Признаюсь, мне было страшновато. Я положил было руку на меч, но Гриеза жестом остановила меня. Она запела – тихо, на странном гортанном наречии, в припеве повторялись слова, которые я уже слышал от Красноглазого: «Beshe je, beshe je». Деревья при первых же словах этой песни отступились от тропы, развели в стороны сучья, позволяя нам пройти.
Но все равно идти через лес было достаточно жутко. И в довершение к нашим бедам начался сильный дождь. Мы спрятались в дыре в склоне холма, которую поначалу приняли за нору какого-то невиданного зверя. Но чем дальше мы углублялись вниз, тем шире становился коридор, по которому мы шли. Это была не нора, а ответвление карстовой пещеры. И в ней явно кто-то жил, и это был не невиданный зверь. То и дело нам попадались углубления в стене, из которых торчали факелы. Я позаимствовал один из них – Гриеза зажгла его, прошептав какое-то Слово. К некоторым стенам были прикреплены полки, на которых стояли горшки и бутылки. Гриеза открыла несколько, понюхала их содержимое и неодобрительно покачала головой:
– Здесь живет ведьма. Настоящая ведьма – как в тех скырбах, которые деревенские бабки рассказывают своим внукам, чтоб им было страшно вылезать по ночам из кроватей.
Наконец, мы зашли в круглый каменный зал, из которого вело несколько коридоров. В центре его спал идол – жирный старый деном с лысой башкой, остроконечными ушами и длинным, словно у тролля, носом. Вместо рук из его плеч росли похожие на змей щупальца, по три с каждой стороны. Я опять было схватился за меч, но Гриеза снова остановила меня:
– Это запасное тело денома, он пользуется им, лишь когда покидает Дуггур и входит в Энроф. Сейчас это просто пустая оболочка, вещь, не более опасная, чем лежащие в комоде запасные штаны.
Почему-то меня ее слова не успокоили, я все ждал, что он кинется на нас и порвет своими ужасными щупальцами. Гриеза зажмурила третий глаз и распахнула свои белые очи, видящие лишь изнанку бытия. Смотрела на каждый из коридоров, решая, куда же нам идти. Наконец, выбрала – и мы пошли, пока не попали в следующий зал. В нем был очаг, над тлеющими углями висел котел, булькающий вкусно пахнущим варевом. У одной из стен стоял добротный шкаф, заполненный переплетенными в кожу томами, у другой стены находилась кровать, на которой лежала, отвернув лицо к стене, седая сухая старуха. Гриеза шепнула мне, чтобы я ушел во тьму коридора и ждал ее сигнала. Я послушно исполнил ее указания. И еще достал меч и повернул ключик, выпускающий огненные руны лезвия.