Артем Драбкин
Мы дрались с «тиграми»
Последним этапом эволюции противотанковой артиллерии Красной армии стало укрупнение ее частей и появление в составе противотанковой артиллерии самоходных орудий. К началу 1944 года в истребительно-противотанковые бригады были переформированы все истребительные дивизии и отдельные истребительные бригады общевойскового типа. На 1 января 1944 года в истребительно-противотанковой артиллерии числились 50 истребительно-противотанковых бригад и 141 истребительно-противотанковый полк. Приказом НКО № 0032 от 2 августа 1944 года в состав пятнадцати истребительно-противотанковых бригад вводилось по одному полку СУ-85 (21 САУ). Реально самоходные орудия получили только восемь бригад. В начале 1944 года также был утвержден штат отдельного самоходно-артиллерийского дивизиона стрелковой дивизии в составе трех батарей по четыре СУ-76 в каждой. В качестве штабной машины в дивизионах часто использовались танки Т-70. Дивизионы самоходок были включены в состав нескольких десятков стрелковых и воздушно-десантных дивизий вместо отдельных истребительно-противотанковых дивизионов с буксируемыми пушками. Дивизионы САУ даже получали по наследству номер истребительно-противотанкового дивизиона соединения, в которое они включались.
На 1 января 1945 года в составе истребительно-противотанковой артиллерии числилось 56 истребительно-противотанковых бригад и 97 истребительно-противотанковых полков.
Один из последних докладов немецких танковых частей, отчет I-го батальона 24-го танкового полка, датированный январем 1945 года, гласит: «Противотанковые пушки являются основным противником танков на восточном театре военных действий. Русские используют противотанковые орудия массово в обороне или продуманным подтягиванием их за атакующими, чтобы быстро ввести их в дело. Термин «Pakfront» не отражает полностью условия боя, с которыми столкнулся батальон, поскольку противник использовал это оружие сосредоточенным в так называемых Paknest (противотанковые гнезда. – А.И.) для достижения фланкирования на дальних дистанциях. Иногда Paknest состоял из 6–7 противотанковых пушек на окружности всего в 50–60 метров. Вследствие превосходной маскировки и использования местности – иногда колеса были сняты с орудий для уменьшения их высоты – русские легко добивались внезапного открытия огня на средних и коротких дистанциях. Пропуская двигающиеся в первом эшелоне танки, они старались открыть огонь нам во фланг» (Jentz T. Panzertruppen. The Complete Guide to the creation and Combat Employment of Germany's Tank Force. 1939–1942. Atlegen: Schiffer Military History. 1996, P.223).
Немецкие танки стали одним из главных символов побед Германии в Польше 1939 года, Франции 1940 года, СССР в 1941–1942 годах. Основную тяжесть борьбы с танками вынесла противотанковая артиллерия. На ее долю приходится почти три четверти потерь танков во Второй мировой войне. Авиация, ручное противотанковое оружие и мины ответственны за единицы процентов потерь бронетехники. Хребет покорившим пол-Европы танковым войскам Германии сломали советские противотанкисты.
Ульянов Виталий Андреевич
Перед войной, окончив 6 классов киевской средней школы, я работал на заводе «Арсенал», который производил 45-мм орудия. Их устанавливали в башни танков Т-70, на подводных лодках, а также на лафет для использования в роли противотанкового орудия. Летом 1941 года завод эвакуировался в Воткинск, а вместе с ним уехал и я. В 1942 году на заводе родилась идея создать воинское подразделение, вооружить его сорокапятками и отправить на фронт. Руководство написало письмо Сталину, а вскоре была получена телеграмма от его имени, которая и сейчас хранится в музее завода, разрешающая сформировать дивизион за счет орудий, произведенных сверх плана. Через некоторое временя таких орудий оказалось 12, хотя глубоко убежден, что сверх плана выпустить что-либо было невозможно. План был очень жесткий, за его выполнение боролись всеми силами, стараясь работать в соответствии с лозунгом: «Все для фронта! Все для победы!» Как бы то ни было, но 174-й Отдельный артиллерийский истребительно-противотанковый дивизион имени Комсомола был создан. Запись в этот дивизион шла на добровольных началах. Среди добровольцев был и я со своим двоюродным братом Вилом. Поскольку желающих было много, то отбор личного состава проходил в горкоме комсомола.
Вил вышел из комнаты, в которой заседала комиссия. Я спрашиваю: «Виля, как?» – «Зайдешь, узнаешь». Вошел и оказался в большой комнате, посредине которой стоял табурет. На таких же табуретках вдоль стен сидели члены бюро райкома. В углу комнаты на единственном стуле сидел председатель. Я уселся посреди комнаты и начался опрос: «Как зовут? Год рождения?» И вот тут я соврал: прибавив себе годик, сказал, что с 24-го, хотя сам родился в 25-м. Опрос продолжался: «Кто твои родители? Где они находятся?..» Мне приходилось крутиться на этой табуретке, поскольку вопросы сыпались из разных углов. И вдруг кто-то сзади спросил: «А ты маму на фронте не позовешь?» Такой вопрос, брошенный в спину, мог задать только трус, который побоялся спросить в лицо. Я обернулся в ту сторону, откуда исходил вопрос, – у всех сосредоточенные лица, у некоторых даже с печатью интеллекта – и сказал: «Я не позову! А ты?!» Этот ответ решил дело в мою пользу, и меня зачислили в дивизион.
Однако председатель заводского комитета комсомола, хорошо знавшая меня и мою бабушку (матери у меня не было, а отец был на фронте), случайно узнала от нее, что мне еще только будет семнадцать лет. Буквально на следующий день после собеседования я не нашел своей фамилии в списках личного состава дивизиона. Я пошел искать правду в комитет комсомола. Несмотря на посыпавшиеся на меня обвинения во вранье, я начал доказывать, что мое присутствие на фронте необходимо для Победы, ведь без меня там не справятся. Когда я понял, что их не прошибить, я выложил свой последний козырь – сказал, что все равно убегу на фронт, но так бы я поехал с братом, а так придется ехать одному. Сработало! Они решили не связываться со мной и отпустить вместе с братом. Вот так я попал в дивизион.
Дивизион был трехбатарейного состава. Каждая батарея состояла из двух огневых взводов по два орудия в каждом. Кроме расчетов в батарее было 24 лошади и 12 ездовых, а также одна полуторка, на которой возили продукты. Учили нас в Воткинске, для чего набрали солдат-запасников. Мы располагались в здании школы и ходили строем в столовую. Люди собирались на нас посмотреть, ведь в строю шли их дети, друзья, знакомые, а наш старшина думал, что это пришли смотреть, как он командует, и измывался над нами, как мог… Обучение было недолгим, мне присвоили звание младший сержант, и я стал наводчиком орудия. Я помню, что в Кубинке на полигоне нам дали первый раз выстрелить бронебойным снарядом по закопанному танку. Я попал и с трудом упросил сделать еще один выстрел. Вскоре мы уже ехали в эшелоне, который прибыл на Воронежский фронт. Форсировали Дон, воевали вместе с танкистами за Кантемировку.
Первый бой… Как в песне поется: «Последний бой, он трудный самый…» Неправда! Самый трудный – первый бой, потому что еще ничего не знаешь. Знаешь, как на фронте считалось? Если в первом бою живой остался – молодец! Во втором бою – фронтовик! А после третьего – бывалый солдат! Уже все знаешь, где присесть, где прилечь, где пробежать, что съесть, а что оставить. Последний бой – самый страшный, ведь не хочется умереть в последнем бою, домой хочется…
Так вот первый бой… Как я узнал уже после войны, нас бросили затыкать прорыв группы Манштейна, которая шла на выручку Паулюсу. Мы снялись с занимаемых нами позиций и, совершив марш, к вечеру подошли к населенному пункту, не помню сейчас его название, находившемуся на пригорке. На его дальней окраине шла перестрелка, в низинке, в которую спускалась центральная улочка, было тихо и темно, только скрипели полозья да пофыркивали лошади, тянувшие в горку наши орудия, рядом с которыми шли их расчеты. Стало как-то жутковато. На пригорке нас встретил командир взвода младший лейтенант Курбатов. Показал на хату, крытую соломой, в конце улицы и сказал, что с ее крыши бьют снайпер и автоматчик. Мы отцепили пушку с передка и, скатившись с дороги, установили орудие возле колодца. Это было большой ошибкой, поскольку пространство вокруг колодца было покрыто ледяной коркой, образованной расплесканной из ведер водой. Я установил прицел «на осколочный», навел, выстрелил. Снаряд попал в стропила (если бы он попал в солому, то просто пролетел бы насквозь) и разворотил крышу. Больше с нее никто не стрелял. Некоторое время мы просидели за щитом орудия, не видя других целей, как вдруг впереди раздалась очередь. Я выглянул поверх щита. Горело несколько домов, отбрасывая на дорогу желтоватые блики. В свете пожаров я увидел впереди, метрах в двадцати пяти, немца в белом маскхалате, державшего в руках наперевес пулемет. Видимо, он поднялся осмотреться. Пока я наводил орудие, он уже опустился. Почему я долго наводил? Да потому, что при переходе на зимнюю смазку мы схалтурили и остатки летней смазки замерзли. Но я по тому месту, где он был, сделал два-три выстрела. В это время командир взвода Курбатов подал команду отходить. Как же так? Мы еще не навоевались, только чуть-чуть стрельнули, и отходить! Сидя схватились за станины, на попе ерзаем, а сдвинуть пушку не можем – ноги проскальзывают на льду. И тогда я выскочил за щит, на сторону немцев, и толкнул орудие, сдвинув его с наледи на утоптанный снег дороги. Пулеметная очередь, простучав по щиту, разбила коробку, в которую укладывался прицел (я еще выругался, ведь в ней был ключ от прицела), но меня не зацепила. Не дожидаясь, пока немцы еще раз откроют огонь, я нырнул за щит и вместе, сидя и упираясь ногами, мы смогли оттащить орудие. Когда почувствовали, что вокруг стало стихать, развернули орудие и покатили его по улице. За спиной мы услышали шум танка – рев двигателя и клацанье гусениц. Кто-то крикнул: «Слышу шум мотора!» Справа, метрах в десяти, стоял сарай, но до него еще надо было добраться по слегка влажному снегу глубиной выше колена. Вспомнился фильм «Александр Невский» и врезавшаяся в память фраза: «Помирай, где стоишь». Я так и сказал. Слава богу, на меня никто не обратил внимание. Расчет подхватил орудие и покатил. Однако нижний щиток, расположенный между колесами, стал загребать снег, и через полтора метра толкать пушку вперед стало невозможно – она встала перед ею же образованным снежным валом. Матчасть я знал отлично, даром что работал в отделе технического контроля. У меня было личное клеймо номер 183, и на многих частях этого орудия стояло именно оно. Я говорю: «Стойте!» Нагнулся, снял защелку и поднял щиток. Пушка пошла, а я был реабилитирован за свою выходку. Мы подкатили ее к сараю, развернули в сторону танка, который не замедлил появиться. Чуть впереди нас стоял дом, к которому собирали раненых. Проходя мимо них, было слышно, как они шутили и смеялись – они уже отвоевались, знали, что скоро их отправят в тыл. Танк развернулся поперек дороги напротив этого дома и начал их расстреливать из пулемета. Я навел орудие, выстрелил. Снаряд пролетел сантиметров на пятнадцать выше башни. Позже, анализируя свой промах, я пришел к выводу, что, когда я стрелял по дому и фрицу с пулеметом, я установил прицел «на осколочный», а тут я стрелял бронебойным, у которого начальная скорость в два раза больше и траектория полета другая. Я не сообразил изменить прицел! После выстрела, так как сошняки были не подкопаны, пушка отскочила назад. Второй выстрел! Тоже мимо! Танк развернулся. Идет на нас. Стреляет из пулеметов, пули бьют по щиту. Выстрелил из пушки, но не точно – мы были в низинке, и снаряд пролетел выше. Меня же после второго выстрела, поскольку сошники не были подкопаны, левым колесом прижало к сараю. Пришлось переступить через станину и наводить орудие по стволу.
В общем, только пятым снарядом с расстояния в десять метров я в него попал, и он загорелся. Я вскочил, руками машу, кричу: «Танк горит!!!» В это время из-за танка выбежали немцы в белых халатах и рванулись в противоположную от нас сторону через дорогу, за дом, и оттуда начали поливать нас из автоматов. А поскольку нижний щиток был поднят, меня ранило в правую ступню, а заряжающего Толю Шумилова в колено. Командир орудия Дыдочкин, которого до этого я не видел, скомандовал: «Отходите во двор». Мы отошли во двор и вбежали в сарай. Двери в нем не было, и я сел у притолоки напротив дверного проема. За мной в сарай вбежал Шумилов, а бежавший за ним Голицын был убит автоматной очередью у самого порога.
В дверной проем мне был виден стоявший метрах в тридцати круглый, сплетенный из ивовых прутьев курятник. Из-за него высунулся немец, начал что-то кричать. Я взял карабин у Толи Шумилова, поскольку мой остался на передке. И хотя я знал, что стрелять нельзя, чтобы не обозначить себя, но он так нагло кричал, что я не выдержал, прицелился и выстрелил. Немец клюнул носом. Второй, не соображая, подскочил к нему, подставив под мой второй выстрел спину. Из-за курятника начали стрелять. Я спрятался за притолоку. В перестрелке уложил еще двоих. Начал перезаряжать карабин, патрон перекосился, и я, вместо того, чтобы вытащить его, загнал в ствол, таким образом приведя карабин в небоеспособное состояние. Когда я понял, что с карабином мне не справиться, я поднял голову и увидел, что ко мне бегут два немца. Вдруг справа выскочил командир нашего орудия Дыдочкин, остановился перед сараем, начал ковыряться, достал гранату РГД, встряхнул ее, как градусник, и бросил немцам под ноги. Один из них нагнулся, наверное, решив бросить ее обратно, но граната взорвалась у него в руках, и они развалились в разные стороны. А Дыдочкин, пробежав мимо двери, скрылся. Мы решили спрятаться в сарае за железной бочкой. Толя еще как-то за ней поместился, а я нет. Во дворе немцы, что-то кричат… Вдруг в дверях появляется здоровый немец с автоматом.
Спрашивает: «Рус, люди есть?» Я думаю, сейчас Шумилов застонет – он стонал до этого – немец полоснет, и все, и кончатся мои денечки в этом чертовом сарае, но тут последовала команда и немец исчез. Через некоторое время немцы во двор притащили своих раненых, которых вскоре увезли. Бой стал затихать. Я говорю: «Толя, надо уходить». – «Надо, Витя. Пошли?» – «Пошли». Лежим, проходит некоторое время. Я говорю: «Пошли?» – «Пошли». Мы опять лежим. Когда я ему в третий раз сказал: «Ну, пошли». Он меня спросил: «Витя, ты куда ранен?» – «В ногу». – «В одну?» – «В одну». – «А я в две. Так что тебе идти первому». – «Хорошо». Выполз я из сарая, а поскольку был в шинели (ситцевый белый маскхалат был страшно неудобный, и мы его не надевали), решил для маскировки обваляться в снегу. Покатался по снегу – бесполезно. Шинели были добротными – никакой снег не приставал. Поняв всю бессмысленность затеи, встал на коленки и побрел. Добрался до курятника, в сторону убитых старался не смотреть – страшно. Повернул левее в сторону кирпичного здания, возле которого виднелась копна сена. Подле этой копны, в свете горящих построек села, я увидел сидящего старика. Одна женщина сидела перед ним на коленях, а вторая как маятник ходила неподалеку и стонала. Я спросил, что произошло. Оказалось, что эта семья сидела в погребе. Какой-то немец, подняв крышку люка, спросил: «Рус, люди есть?» Они ему снизу отвечают: «Е. Тут мирные жители». Он взял и бросил туда гранату. Старуху убило. Деда сильно ранило, а женщине, что ходила, покалечило грудь. Только одна осталась невредимой, а может, просто не почувствовала еще, находясь в шоке. Я у них спрашиваю: «Немцы впереди есть?» – «Е». – «А слева?» – «Есть». – «А сзади?» – «Есть. Они всюду». Тогда я их попросил переодеть меня в гражданскую одежду и спрятать, пока придут наши. На что получил в ответ: «Какое нам дело до вас?» Ну, подумал я, надо уходить, иначе сдадут. Кстати, Толя, которого я потом встретил в госпитале, рассказал, что, выждав с полчаса, он пополз по моему следу, и эти люди переодели его и скрывали у себя двое суток. Видно, совесть у них проснулась. А я скатился по склону бугра в низину, встал на колени, сделал несколько шагов. И вдруг совсем рядом раздался выстрел. Я кожей почувствовал, как рядом с головой пролетела пуля. Я мгновенно упал на правый бок и затих. Снег был глубокий и сыроватый. Слышу звук шагов: «Хрып, хрып». Тишина. На поясе у меня финский нож с деревянной ручкой, но я лежу на правой руке, могу его взять только левой рукой. А что я могу ею сделать? Решил притвориться убитым и ударить врага ножом в лицо, когда он нагнется, прекрасно понимая, что в моем положении пробить шинель или любую другую верхнюю одежду не удастся. Затаил дыхание, чтобы не шел пар, но мне все время казалось, что сердце стучит так громко, что его слышно за несколько метров. Опять заскрипел снег под ногами и… тишина: «Ты же должен подойти и нагнуться. Тогда у меня будет один-единственный шанс…» Опять заскрипел снег. По звуку я понял, что человек стоит и качается справа налево, пытаясь рассмотреть меня. Вдруг шаги стали удаляться. Кто это был? Я не знаю до сих пор, но я думаю, что это был не немец. Это был наш, и когда он увидел, что убил своего солдата, подходить не стал и ушел. А я остался лежать. Мне уже стало тепло, уютно, и я понял, что замерзаю. Тогда я резко поднялся на колени. Думаю: «Пусть стреляет!» Но выстрела не последовало, а я боялся оглянуться. На четвереньках по небольшому кустарнику я взобрался на противоположный склон лощины, по краю которого проходила дорога. Слышу, что-то скрипит, смотрю, показалась упряжка, тянущая 45-ку. Ездовые ведут под уздцы лошадей. Двое рядом с пушкой, и один сзади. Очень дисциплинированно и строго. Все наше, но солдаты в касках, а мы, пижоны, каски не носили: «Мы же не пехота!» Такой у нас был дурацкий кураж. И командира на нас не было, который бы заставил. Проехали они мимо меня. Когда я понял, что еще немножко, и они уйдут, тогда я изо всех сил, которые у меня были, крикнул: «Товарищи!!!» А сам бросился вправо. Ну как бросился? Куда я мог, истекающий кровью, броситься по глубокому снегу?! Прополз я немного, наверное, метра два, а может быть, и меньше. Слышу окрик: «Кто там?» И когда я его услышал и понял: «НАШИ!», силы оставили меня. Я не мог не то что еще раз крикнуть – пошевелиться не мог. Они остановились, побежали, увидели кровавый след, тянувшийся за мной, и меня вытащили. Это был расчет из взвода лейтенанта Боу. Меня положили на станину и доставили в госпиталь.
За этот бой я, первым из дивизиона, был награжден медалью «За Отвагу».
После госпиталя меня направили в запасной полк. По дороге мы с товарищем решили, что нечего нам в этом полку делать, и пересели во встречный эшелон, шедший на фронт. Правда, старший нашей группы нам сказал: «Я вам документы не дам. Считайте, что вы дезертировали». Но нам было все равно – нам хотелось на фронт. По пути я своего приятеля как-то потерял. Ну а когда приехали под Воронеж, где формировалась часть, меня никто не спрашивал, как я оказался в эшелоне. Только спросили мою воинскую специальность и тут же определили наводчиком во взвод противотанковых пушек 1-го батальона 280-го стрелкового полка 92-й стрелковой дивизии. Командиром моего орудия был старший сержант Коробейников – мужик, примерно вдвое старше меня. До войны он работал в МТС, прошел Сталинград. Подносчик Максим Строгов – москвич, жил на Стромынке, до войны был таксистом и, насколько я помню, успел отсидеть немножко за хулиганство. Заряжающим был мой погодок Юра Воробьев, так же как и я имевший опыт боев.
В апреле 1943 года нас перебросили в район Корочи. Разместились мы в небольшом лесу. Наметили и оборудовали на опушках огневые позиции. Через несколько дней поступил приказ – подготовить ломы, кирки, лопаты, промыть и наполнить свежей водой фляги. На следующий вечер наш взвод под командованием лейтенанта Сердюка, оставив на месте четырех часовых, выступил к месту проведения работ. Шли в темноте. Нас предупредили, чтобы мы не курили и громко не разговаривали. Через какое-то время (часов ни у кого не было) нас встретил офицер и повел за собой. Когда пришли на место, он показал на вбитые в землю колышки, трассировку и сказал:
– Это огневая позиция с укрытием для 45-мм орудия. Работы необходимо закончить до рассвета. Позицию замаскировать и ждать. За вами придут.
Как оборудовалась позиция для «сорокапятки»? Отрывался круг диаметром примерно метра три и глубиной 40–50 сантиметров, вокруг которого из выкопанной земли насыпался бруствер. Впереди позиции делалась ниша для орудия, перекрытая бревнами, в которую в случае обстрела или бомбежки закатывалось орудие. Слева от орудия отрывалась ячейка командира орудия, а чуть сзади ровик для снарядных ящиков. Справа от пушки отрывался ровик для орудийного расчета.
Работа была тяжелой. Землю мы долбили кирками (их было две) и подчищали лопатами. Перерывов не делали: только подменяли друг друга, чтобы передохнуть. К рассвету мы успели, и когда пришел офицер, мы уже покуривали, укрывшись плащ-палатками. Он осмотрел все, что мы сделали, сказал «молодцы» и показал, куда нам следовало идти. В указанном месте сбора нас проверили, и мы двинулись в обратный путь. К себе вернулись, когда солнце взошло. Получили завтрак и до обеда спали. С наступлением темноты – снова вперед. Так мы ходили неоднократно: готовили огневые позиции для противотанковой артиллерии, рыли окопы. Когда освоились, увидели, что на параллельных курсах туда и обратно движутся колонны по одному или два человека в ряд. В лунном свете поблескивали лопаты в положении «на плечо». Оказывается, подобных нам «землекопов» было предостаточно. Готовили вторую полосу обороны.
По окончании работ готовились сами: отрабатывали действия по приведению орудия к бою, производили выверку орудия. На стрельбы уходили подальше в тыл, в глубокие балки. Нашими целями были макеты немецких танков и самоходок. Кроме того, изучали по цветным памяткам, сложенным «гармошкой», уязвимые места немецкой бронетехники. Готовились хорошо.
В ночь на 5 июля, в той стороне, где находились Короча и Белгород, на небе заиграли сполохи зарниц, послышался гул, похожий то ли на гром, то ли на артиллерийскую стрельбу. Утром нам приказали готовиться к маршу, и вскоре мы уже стояли в колонне, прижавшись к опушке леса. Подъехали машины, из которых вышла группа людей. К нам приблизились два генерала в красивой форме и еще несколько военных. Они сказали, что началось сражение, что нам тоже придется принимать в нем участие. Потом они спросили нас:
– Знаете ли вы, что у немцев появились «тигры», «пантеры», «фердинанды»?
– Знаем! – ответили мы.
– А уязвимые места, куда их надо поражать?
– Тоже знаем!
Командующий армии и член военного совета (мы вычислили их статус из разговора генералов и офицеров между собой) выступили, выразили уверенность, что мы не дрогнем перед танками, уверяли нас, что мы на поле боя будем не одни.
Тут командир орудия Коробейников заявил:
– Когда пойдут танки, я сам встану за прицел.
Я парировал словами:
– Если во время боя кто-либо сунется к прицелу – застрелю! Один из генералов нас остановил:
– Ну зачем же так! Нужно доверять друг другу. А танков в бою на всех хватит.
Пожелав нам успеха, генералы уехали, а минут через 30–40 мы пошли и к рассвету уже устраивались на огневой позиции, может быть, даже на одной из тех, которые тогда ночью сами и оборудовали.
Мы расположились на северном скате большой лощины, обращенном к немцам. Внизу в лощине и на обращенном к нам, более низком, южном скате никого не было видно. Противоположный скат лощины плавно переходил в ровную, как стол, степь, просматривавшуюся на многие километры. На левом фланге, далеко в лощине, чернел лес. Перед ним, на опушке, была развернута батарея 76-мм пушек. Справа и сзади от нас находилась посадка, в которой расположились наши тыловые службы. Если говорить о нашей позиции, то она была неудачная. Конечно, заметить нас было сложно, поскольку позиции были хорошо замаскированы, но после открытия огня мы были лишены возможности маневрировать, так как катить орудие по склону на виду у противника было равноценно гибели. Готовясь к бою, мы расположились у своего орудия. Открыли крышки снарядных ящиков, протерли и уложили снаряды, в том числе и подкалиберные, поступившие к нам недавно. Завершив все приготовления, мы осмотрелись. Тогда-то я и увидел впервые бой, как говорят, со стороны. На батарею 76-мм пушек шло примерно двадцать немецких танков. Мое внимание привлекла вот какая деталь. Когда в идущий танк попадал снаряд, он останавливался. Но следовавший за ним танк тоже останавливался, не делая при этом никаких попыток объехать препятствие. Оба танка стояли как вкопанные! Еще одно наблюдение. Когда танк второго ряда загорался, он еще некоторое время продолжал двигаться, а потом вдруг рассыпался на глазах. И мы поняли, что немцы в целях устрашения пошли на хитрость. Они создавали видимость большого числа машин, прицепляя к настоящему танку еще и деревянный макет! Иначе мы никак не могли объяснить себе увиденные странности. Бой закончился тем, что немецкие танки отступили.
Ночью в лощине разгорелся бой, в котором участвовала наша пехота. Мы ничего не могли рассмотреть, потому что склон, на котором мы стояли, скрывал ближнюю к нам часть лощины. Когда рассвело, Отрогов и Воробьев сходили туда и потом рассказали, что там было несколько немецких автомашин. По-видимому, немцы шли без разведки и неожиданно напоролись на наших, которые, кстати, тоже не отличились особой бдительностью. Ребята принесли автомобильное сиденье, которое пристроил в свой окоп командир орудия Коробейников.
На рассвете приехала кухня, привезла завтрак. В термосе был гороховый суп с американской колбасой. Мы ели, сидя в укрытии для орудия, оставив Максима Строгова наверху в качестве наблюдателя. Вдруг он сказал:
– Танки появились!
– Ну, сколько?
Он начал считать:
– Один, два, три…
Мы поняли: раз он так считает, значит, на горизонте все время появляются новые бронемашины. Когда Максим дошел до тридцати, он выматерился и воскликнул:
– Да сколько их!
Мы высунулись из укрытия. Танки были видны как на ладони. Казалось, что ими был занят весь горизонт. Утро было солнечным, и над степью стояло марево. «Тигры» и «пантеры» беззвучно будто бы плыли в этом мареве: четко выделялись стволы, антенны. Между большими, похожими на корабли, танками сновали маленькие, по сравнению с ними, легкие танки. Вся эта армада перла на нас. Считать мы их не стали – это было бесполезно.
Мы ничего не говорили, и так было понятно, что будет жарко и вряд ли нам удастся уцелеть. Танки приблизились к нам метров на восемьсот. Коробейников приказал:
– Огонь!
Я говорю:
– Рано!
– Огонь!
– Рано!
Я знал, что мы им ничего не сделаем. Пушка была заряжена подкалиберным снарядом, который неэффективен на такой дистанции. Коробейников потянулся за автоматом, как бы напоминая, что может принять ко мне какие-то меры. И опять скомандовал:
– Прицел 5!
Это значит, что он определил расстояние в 500 метров. Я понимал, что если поспешить с открытием огня, то только обнаружишь себя раньше времени. И еще одна мысль промелькнула в тот момент. «Почему никто не стреляет? Что, никого нет? Когда начнут?» Мне пришлось подчиниться: навел и выстрелил. Снаряд попал в танк. В месте попадания поднялось облачко пыли. Коробейников скомандовал:
– Второй!
Я выпустил второй снаряд, тоже попал. Пятьсот метров – небольшое расстояние. Опять возникло облачко. Это уже я потом узнал, что немцы покрывали танки антимагнитным составом. А тогда я только удивился.
Танки огонь не открывали. Еще было тихо. Приблизившись к противоположному краю лощины, они не пошли на нас. Часть танков свернула вправо, а часть ушла в левую сторону, где была дорога. Возможно, немецкие танкисты оценили крутизну подъема, ведущего к нашей позиции, и поняли, что преодолеть его им не удастся. Поэтому начали расходиться веером в разные стороны. А потом, если бы они начали подниматься, они бы подставили нам днище. Они же не глупые были.
…И тут началось. Заработала артиллерия. Появились самолеты – наши и немецкие. Они летали над полем боя на невероятно малой высоте. Наши самолеты проносились над немецкими танками, расстреливая их огнем реактивных снарядов и сбрасывая небольшие бомбы. Немецкие же самолеты прижимали нас к земле пушечным и пулеметным огнем. Все грохотало, стреляло и взрывалось. Правильно говорят: «Земля встала дыбом». Танки, ведя огонь, обтекали нас справа и слева. Они преодолели лощину и скрылись за рощей – там, где раньше стояли кухни. Зайдя за рощу, они развернулись и пошли на нас справа. Видимо, решив незаметно выйти на нас сбоку на близком расстоянии. Если бы это у них получилось, то я не уверен, что мы смогли бы быстро развернуться и встретить их огнем. Но они немножко промахнулись. Это на учениях все экипажи действуют слаженно, все отработано до мелочей.
Я не помню, кто крикнул:
– Танки справа!
Я повернулся и увидел: ниже нас справа идут три «пантеры», с направленными вперед стволами. Нас они не видят, иначе бы развернулись для стрельбы. Они шли как бы уступом, один – впереди. Расстояние до них было метров 40–50, и я видел каждую заклепочку на их корпусах, каждый шов. Я был совершенно спокоен, как сейчас, когда мы с тобой сидим и разговариваем.
Первый танк, который шел впереди всех, вошел в поле зрения прицела башней, и как только он закрыл собой перекрестие, я выстрелил. Снаряд попал в башню. Я это видел четко. Танк не остановился. На той же скорости он продолжил движение влево по склону. Я понял, что броню его не пробил. Я посмотрел вправо. Шли еще два: один ближе, второй сзади и чуть ниже по склону. Я затаился за орудием, зная, что нужно навести в борт. И как только эта часть танка вошла в прицел, я выстрелил. Танк остановился не сразу. Немного прошел влево от нас и загорелся. Из его нутра пыхнуло огнем. Второй танк подошел поближе. От него пахнуло жаром. Я выстрелил ему в башню. Он дернулся и встал напротив нашего орудия. Я понял, что не пробил. Его башня стала медленно поворачиваться в нашу сторону. Я крикнул: «Юра, давай!» Лязгнул затвор. Надо опустить ствол орудия, а я не могу! Опять выстрелил в башню. Почему я так сделал? Не знаю… Наверное, потому, что она занимала все поле прицела. Я успел сделать несколько выстрелов: наводил и стрелял в башню автоматически. Я не мог заставить себя опустить ствол ниже, чтобы попасть в борт. Я еще раз повторяю, что страха в этот момент я не испытывал. Я был целиком поглощен задачей уничтожения этого танка. Танк выстрелил. Снаряд прошел над нами. Стрелял он бронебойным. Сзади нас были сложены термосы и шинели: все это полетело в воздух.
