bannerbannerbanner
Глушь

Арне Даль
Глушь

Полная версия

Arne Dahl

Hinterlands

© Arne Dahl, 2017

© Петруничева В., перевод, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

I

1

Комиссару Дезире Росенквист.

В первый раз я услышала этот звук два месяца назад. Его трудно описать. Как будто кто-то сидит в стене. Звук доносился и не снаружи, и не изнутри, и вряд ли его издавал человек. Но версия полиции, то есть заходивших ко мне недавно двоих молодых парней в форме, кажется, по прошествии нескольких дней, когда я могла обдумать ее, оскорбительной. А тогда я даже не знала, кто такие короеды. Теперь знаю.

Это паразиты, чьи личинки очень долго живут внутри сухой хвойной древесины, вплоть до десяти лет. Потом они, наконец, окукливаются и выбираются наружу. Дерево полностью разрушается изнутри, но снаружи выглядит здоровым. Избавиться от личинок короеда можно, только если сжечь зараженное дерево или обработать здание ядовитым газом.

Вгрызаясь в древесину, они издают отчетливый звук. Они не снаружи и не внутри, они во тьме.

Но я слышала не этот звук. Если только меня не преследует мой собственный паразит. Я чувствую, что за мной кто-то охотится.

Я живу очень уединенно. Никто не забредает сюда случайно: ни заблудившиеся туристы, ни любопытные риелторы, ни группы топ-менеджеров, которые притворяются, что отдыхают, принимая участие в соревнованиях по триатлону. Зато много диких животных. Конечно, я сначала решила, что это олень или лось забрел не туда, проломил забор и топчется среди моих растений. Но ни следов на грядке, ни повреждений ограды не обнаружилось. И я знаю, что ни олень, ни лось не могут перебраться через забор. Когда его ставили, я это продумала.

Так что речь может идти только о человеке, а не о животном. Но и люди бывают зверьми. И еще неизвестно, кто из миллионов представителей животного мира самый жестокий. Хотя вроде бы именно мы должны проявлять человечность.

К тому же, по подсчетам ученых, нам известно чуть больше половины из всех обитающих в мире видов животных.

Все-таки, наверное, ко мне пытался тайком пробраться человек. И у него – я исхожу из предположения, что это мужчина – не может быть никакой другой цели здесь на севере, в предгорьях. Сейчас навалило снега, и я обследовала снежный покров, но не нашла никаких доказательств или следов, которые не принадлежат мне самой. И все равно я знаю, что что-то происходит, происходит все время.

Кто-то наблюдает за мной.

Я во Тьме.

В девятнадцатом веке от всех замкнутых и ищущих свободы и справедливости женщин отмахивались, как от истеричек. К сожалению, мы и сегодня недалеко от этого ушли. Я знаю, что полиция уже давно считает меня истеричкой, хотя вы и прикрываете это убеждение такими терминами, как «сутяжница» и «любительница теорий заговора». И у вас под рукой уже наверняка готовый психиатрический диагноз. Удачи, скажу я вам. Я надеюсь, вы подавитесь этим диагнозом, когда склонитесь над моим жестоко искалеченным трупом.

Ведь этот человек не желает мне добра.

Меня действительно очень печалит, что никто не верит моим словам. Или еще того хуже, все считают меня сумасшедшей. Я же слышала, каким тоном разговаривали полицейские, которые приходили сюда. Я слышала, как они громко ржали над шуткой про «паразитов», садясь в свою машину. Как будто я неспособна отличить зловредные личинки жучков от злобного взрослого мужика. Как будто я могу спутать издаваемые ими звуки.

Я пыталась уже много раз, но никто меня не слушает. Я и вправду во тьме.

Вы знаете так же хорошо, как и я, что операция «Гладио» была на самом деле, что табачные фабрики в США добавляли в сигареты вещества, вызывающие зависимость. ЦРУ действительно имеет пистолет, вызывающий инфаркт и не оставляющий следов, а Церковь саентологии осуществила свою операцию «Белоснежка», несмотря на то что никто не верил, что это правда.

Сама я указывала на то, что Виктор Гуннарссон совершенно точно был замечен на Лунтмакаргатан сразу после убийства Улофа Пальме – это свидетельство записано, – и я лично разговаривала с полицейским, который признал, что два независимых свидетеля видели в тот июльский вечер спортивный автомобиль, принадлежавший местному следователю, около кафе на Чиннекулле.

Еще я неоднократно пыталась донести до вас, что не было ни намека на ДНК Эссама Касима на ноже, найденном в сливном отверстии в Стрёмстаде, а также что Пенни Грундфельт в течение трех лет до убийства Андерса Ларссона под ником DeathStar изливала свою ненависть во Флешбэке. Что рисунок ручкой на бедре Лизы Видстранд даже упоминался в местных газетах, но полиция махнула на это рукой и не изменила мнения о вине Карла Хедблума. И я ознакомилась с электронной перепиской между близнецами Абубакир, в которой упоминаются патроны к тому Ruger Mini 14, который снес голову Санчесу.

Но вам это безразлично.

Я заинтересую вас, только когда меня убьют. Только в виде трупа.

Да, я печатаю на машинке. Я отказалась от компьютера, как только узнала правду об АНБ. Ведь именно поэтому Эдвард Сноуден может скрываться в России – он никогда не пользуется компьютером. Кто-кто, а уж он-то точно пережил настоящую ломку от этого отказа, но со всем можно справиться. Я выхожу в Интернет с планшета, хорошо защищенного, но я никогда не пишу ни единого слова на компьютере. Любое из них остается навсегда в огромном облаке и может копироваться, как угодно. Если бы близнецы Абубакир, например, могли прочитать, что я знаю, мне грозили бы настоящие ужасы.

Я опять слышу этот звук, прямо сейчас. Боже мой.

Хуже всего, что он наверняка заберет с собой эти листки. Запачканные моей кровью. Потом избавится от них, не вдумываясь в содержание, как будто оно ничего не значит.

А я ведь пишу своей кровью.

Внешняя стена, внизу, там, где подвал. Неясный звук, как будто кто-то и впрямь движется внутри стены, глубоко в темноте. Но я, разумеется, понимаю, что он снаружи, что он пробирается через снег, лежащий на клумбах. Я только не понимаю, что ему нужно.

Неужели я все-таки случайно разгласила какие-то нежелательные факты до того, как отказалась от компьютера? И теперь оставшийся на свободе преступник чувствует, что мои предположения для него опасны? Или это просто обычный садист, который не имеет других намерений кроме собственно преступления? Взломщик, насильник, профессиональный убийца – мне, собственно говоря, наплевать на то, кто он, но я бы хотела узнать причину.

Я хочу знать, почему я умру.

Я не хочу вставать, не хочу отрываться от письма. Сумерки наступают все раньше, и они уже спустились, мне кажется, что еще и небо затянуто облаками, потому что за тьмой простирается как бы еще одна тьма.

Снова тот звук. Он переместился. Отрывочные, надоедливые, протяжные звуки вдоль стены, явно все ближе и ближе к входной двери.

Только бы это и впрямь были личинки короеда.

Мой взгляд не хочет отрываться от бумаги. И все же я чувствую, что должна найти выход. Огонек стеариновой свечи слегка трепещет в темноте, как будто вот-вот потухнет. Не слышно ничего, кроме стрекотания моей печатной машинки. В любой другой ситуации оно смогло бы успокоить мои расшалившиеся нервы. Но не сейчас.

Потому что я снова слышу тот звук – быстрое шарканье, резкое поскрипывание. Никогда он не раздавался так близко.

Два месяца я живу с этим. Иногда каждый день, иногда в течение нескольких дней случается невыносимая пауза. Когда я сию секунду слышу все тот же звук прямо у двери террасы, он кажется почти прекрасным. Я бы не выдержала продолжения неизвестности, затянись она еще дольше.

Подвалом я не пользуюсь уже несколько лет, я туда даже не заглядывала все это время. В тот момент, когда я бросаю взгляд в сторону ведущей в подвал двери, ледяной ветер проносится по спальне. И как только слабое пламя свечи гаснет, я слышу.

2

Четверг, 12 ноября, 14:17

Его зовут Бергер. Сэм Бергер. Больше он ничего не помнит. Кроме того, что должен выбраться отсюда. Сбежать.

Он прижался рукой к кухонному окну; оно было настолько холодным, что потная ладонь, казалось, вот-вот прилипнет к стеклу. Он быстро отдернул руку – отпечатки были настолько заметны, что он предположил, что на стекле осталась его кожа.

Первое, что он увидел в окне, было его собственное отражение. Он поднял правую руку, вытянул указательный и средний пальцы, так что кисть стала похожа на двуствольный револьвер.

И выстрелил в себя.

За окном все было белым. Совершенно белым.

Глубокий снег лежал ровным покровом, под которым, возможно, скрывалось поле. И это поле, казалось, простиралось в бесконечность. Вдруг он заметил вдали какое-то движение, там, где уже едва хватало взгляда. Если изо всех сил напрячь зрение, можно было угадать в движущемся у горизонта длинном прямоугольнике автобус.

Ему нужно добраться туда.

Там есть дорога. Дорога на волю.

Дверь его комнаты впервые оказалась приоткрыта, ему удалось ускользнуть в самое правильное время, когда всех сморило после обеда, и он нашел кухню, куда он, насколько ему было известно, до сих пор ни разу не заходил.

Персонал подготовил все необходимое к вечернему кофе. На сервировочном столике стояло несколько термосов и блюдо с булочками с корицей, накрытое пленкой. Рядом со столиком висело несколько белых халатов.

Он снова посмотрел в окно, подойдя поближе; холод ударил ему в лицо. Он опустил взгляд и посмотрел на свое тело; из-под того, что в других обстоятельствах можно было бы принять за домашние брюки, торчали босые ноги. Он быстро подвигал пальцами – как будто они понимали, что ему без обуви до дороги никогда не добраться.

И все-таки он должен выйти. Должен сбежать. Он просидел здесь слишком долго.

Он слишком долго отсутствовал.

Он заглянул в кладовку. В дальнем углу стояла пара сапог, и он влез в них, хотя, они были ему малы размера на три. Пальцы пришлось подогнуть, но идти получилось. Может быть, получится даже бежать.

 

Вернувшись на кухню, он услышал за дверью крики, доносившиеся из коридора. Дверь была закрыта – но вряд ли это надолго.

Он схватил все три белых халата, висевших рядом с сервировочным столиком, и сделал несколько шагов к маленькой двери. Боль в согнутых пальцах ног не давала ему расслабиться.

Он натянул на себя первый белый халат, потом второй, но слишком близкий шум в главном коридоре помешал ему надеть третий. Осторожно нажав на ручку двери, он выскользнул в боковой коридор. Как можно тише закрыл за собой дверь и услышал, как распахнулась другая дверь кухни. Пробегая по темному коридору, он старался влезть в третий халат; из-за сапог его обычно проворная походка превратилась в безумное косолапое переваливание с ноги на ногу.

Обычно? Не было никакого «обычно». Уж во всяком случае, не походка. Казалось, он очнулся в совершенно пустом, совершенно белом мире.

В мире без знаков.

То, что казалось воспоминаниями, было ничем иным, как фантомными болями души. Все исчезло, обрублено. Как будто мозг сознательно заметал за собой следы.

И все же он узнал дверь, узнал даже щель, из-за которой последние метры темного коридора были пронизаны холодом.

Он распахнул дверь. Оказался на большой, прямо-таки огромной террасе, как будто она относилась к королевскому дворцу. Однако от снега была расчищена только небольшая квадратная площадка у самой двери. Вся усыпанная окурками.

Наверное, он выходил сюда покурить, когда все еще пребывал во тьме. Наверное, так и было. А как иначе он мог найти дорогу сюда?

Но разве он не бросил курить?

За границей утоптанного квадрата снег лежал метровым слоем. Расчищая площадку, из него вынули куб, так что перед дверью образовалась крутая ступень из плотно слежавшегося снега, ведущая на снежную равнину. До перил террасы оставалось метров шесть, и неизвестно, сколько оттуда вниз до земли.

До поля, ведущего к дороге. К дороге, ведущей отсюда.

Прочь.

Он бросился на окружавший его глубокий снег. Тот был покрыт толстым настом, так что не проваливались даже непропорционально маленькие ступни. Но под конец и это уже не спасало – борьба шла уже не за то, чтобы скорее добраться до ограды, а за то, чтобы хоть как-то передвигаться. В то самое мгновение, когда он добрался до перил, за его спиной раздался звук – скрипнула дверь на террасе.

До земли было метров пять. Там начиналось поле, которое он видел из окна. Снежный покров выглядел толще, чем на террасе. Если он такой же твердый, можно просто поломать ноги. Но выбора не было.

Не оглядываясь, он перекинул через перила сначала одну ногу, потом другую. Три халата развевались за ним, как странное подобие крыльев. Развевались очень долго.

Он спрыгнул в снег и утонул в нем. Да, утонул, снег смягчил падение. Он кинулся вперед, кувыркнулся прямо в метровую толщу снега. Рот забился, стало трудно дышать.

Это тянется слишком долго, его охватила паника. Необоримая паника. Однако он сумел встать и мог держаться на ногах. Он сплевывал и сблевывал снег, но продолжал бежать по полю. К дороге. Время тянулось немилосердно долго. Движения напоминали борьбу с зыбучими песками.

Преодолев с десяток метров, он бросил взгляд через плечо. Два широкоплечих мужчины стояли у перил террасы и смотрели на него. Потом исчезли.

Он продолжил бег. Снег одновременно был утрамбованный и пористый, податливый внутри, крепкий сверху. Это была борьба с силами природы. И, несмотря на три слоя больничных халатов, было безумно холодно.

Пошел снег. Крупные хлопья летели с темнеющего неба. Солнце уже зашло, когда он уловил новый звук, отличный от его судорожных вдохов и выдохов. Он замер, обратил взор к небесам, подставив лицо снежинкам, которые ложились на него, словно кусочки маски, затаил дыхание, прислушался.

Очень внимательно прислушался.

В последних, слабых лучах закатившегося солнца он угадал какое-то движение вдалеке. Наконец ему удалось различить и силуэт. Сквозь белую пелену двигался прямоугольник.

И движение было направлено в его сторону. Он заторопился, сделал слишком смелый шаг, оступился. Чтобы не растянуться ничком, он очень сильно отклонился назад и упал на спину, не успев вытащить провалившиеся по колено ноги из снега. Подняться не удавалось, кружащиеся снежинки ложились ему на роговицу, глаза слезились. Подняться действительно не удавалось.

Ему пришлось искать глубоко внутри остатки силы воли, далеко упрятанный резерв энергии. Сгусток концентрированного бешенства. Он с ревом поднялся, окруженный снежным вихрем, халаты развевались, словно он неутомимо хлопал крыльями. Он был падшим, но вновь поднявшимся снежным ангелом.

Он ринулся дальше. Автобус приближался, его бока покрывал снег, и оставались видны только части оконных стекол. Шофер включил дальний свет, яркие конусы бежали впереди прямоугольника. Рокот мотора доносился все отчетливей.

Необычная мелодия свободы.

Теперь он видел дорогу, она вилась, как будто утопленная в толще снега. Он бежал, вдруг оказалось, что он может бежать, снег больше не оказывал того сопротивления. Он увидел, как автобус подкатывается все ближе и ближе. До обочины оставалось метров десять. Он упал на колени, снова поднялся. До автобуса оставалось совсем немного. Подняв руки, он неистово замахал. Шофер не мог не заметить крылатое белое существо в вихре пороши.

Продолжая бежать, продолжая махать, он добрался до обочины и из последних сил перепрыгнул через кювет. Автобус приблизился, на секунду беглецу показалось, что он встретился взглядом с водителем.

Но автобус не притормозил.

Протянув руку к покрытому снегом кузову, он согнул пальцы, словно это были когти, слово он хотел остановить многотонную машину одной лишь силой воли. Автобус шумно пронесся мимо него, не меняя скорости. Когда кузов слегка качнуло в сторону, беглец заметил на покрытом снегом боку пять отчетливых следов разной длины; следы его пяти пальцев.

Он посмотрел на закоченевшую правую руку, на окровавленные кончики пальцев, но ничего не почувствовал. Вообще ничего. Он опустился на колени. У него не было сил даже на крик.

Исчезнувший вдали автобус оставил после себя непроницаемое облако. Он оказался в этом неожиданном снежном вихре, который постепенно, медленно начал стихать.

По другую сторону снежной завесы появился какой-то объект. В движении. И как будто это было связано с ним. Из вихря выступили две фигуры, два широкоплечих мужчины. Один из них все еще махал вслед автобусу, чтобы тот проезжал, как будто в искривленном времени.

Второй мужчина пересек дорогу, поднял кулак и ударил беглеца прямо в лицо. Тот был уверен, что потерял сознание еще до того, как на него обрушился этот удар.

Последним услышанным им звуком был шорох снега, медленно падающего с небес.

3

Четверг, 12 ноября, 17:48

Белая поверхность. Ничего не происходило, и ни единой подсказки вокруг.

По мере того как поле зрения расширялось, в нем появились параллельные лампы дневного света на белом фоне. Одна из них мигала, слабо, но быстро, освещая нервно пульсирующим светом белый потолок.

Он узнал свет. Он видел его раньше. И все же едва ли это можно было назвать памятью.

Первая сознательная мысль: как удивительно быть таким опустошенным, таким лишенным всего. Только тело. В этом чувствовалась абсурдная свобода. Свобода от прошлого.

Но появилось и совершенно другое ощущение. Как будто в его сознании приоткрывались дверь за дверью. Как будто он действительно в первый раз захотел вспомнить.

Мужской голос властно произнес:

– Сильное переохлаждение, но признаков обморожения нет.

Он перевел взгляд с потолка на одетого в белое мужчину, у которого еще и густая шевелюра была белой. Врач вернул бинт на его правой руке на место и закрепил двумя кусочками пластыря. Потом встретился взглядом с пациентом и долго задумчиво смотрел ему в глаза.

– Я доктор Стенбум, вы меня узнаете, Сэм?

Он покачал головой. Он не узнавал белого человека. Хотя что-то подсказывало ему, что должен бы.

– По крайней мере, с рукой все в порядке, – сказал доктор Стенбум и положил ее, очень аккуратно, ему обратно на бедро.

– Повязка, стало быть, потребовалась не в связи с обморожением, а из-за того, что ваши кончики пальцев были сильно изранены, когда вы попытались разодрать бок автобуса. Мы перевязали каждый палец по отдельности. По нашим сведениям автобус ехал со скоростью больше восьмидесяти километров в час, что объясняет ваши травмы. Все заживет в течение недели-другой. Вы помните, как пытались задержать автобус, Сэм?

К собственному удивлению, он кивнул. Он действительно это помнил. Он помнил всю свою безумную гонку. Он помнил кухню, площадку для курения, террасу, поле. Помнил снег, забивший ему рот. Помнил автобус. Помнил двух широкоплечих мужчин.

– Чего я не совсем понимаю, – продолжил доктор Стенбум, – так это откуда у вас ушибы на лице.

«А я понимаю», – подумал он и слегка улыбнулся. Украдкой улыбнулся. Это вызвало странное натяжение. Он ощупал лицо – вся голова, кажется, была замотана.

– Вы помните, как получили травмы на лице? – спросил врач.

Он покачал головой. Доктор Стенбум, наоборот, покивал, медленно и озабоченно.

– Недавно мне показалось, что я вижу в вашем взгляде понимание, Сэм, но память, похоже, все-таки покинула вас. Вы знаете, какой сегодня день недели?

Он покачал головой. Он не был даже уверен, вспомнит ли названия всех дней. Вроде бы их семь?

– Понедельник, – ответил он.

– Не совсем, – сказал доктор Стенбум, наморщив лоб.

– Вторник, – продолжил он. – Среда, четверг, пятница, воскресенье.

– Вы забыли субботу, Сэм.

Он снова посмотрел на потолок. Он забыл субботу. Он даже не смог сосчитать до семи.

– У вас сотрясение мозга, Сэм, – пояснил доктор. – Возможно, это из-за него, а не из-за… вашего прежнего состояния. Вы можете сказать, как вас зовут?

– Сэм Бергер.

– Хорошо. А вы помните, как попали сюда?

Слабое шевеление внутри, скорее внизу в затылке, чем наверху у макушки. В спинном мозге? Картинка: снег, бешено летящий в лобовое стекло, быстрое отражение в том же стекле, копна волос. Все снова исчезло.

Он покачал головой. Доктор Стенбум кивнул.

– Но вы помните, что пытались сбежать?

Он кивнул.

– Ясное дело, пытался, – сказал он. – Я же не знаю, где я? На Северном полюсе?

Доктор Стенбум засмеялся, но быстро снова посерьезнел.

– Вы помните, кто вас сюда привез?

Опять смутные воспоминания, картинки, в которых чего-то не хватало, как в порванных фотографиях. Он покачал головой.

– Вы помните, был ли это мужчина или женщина?

– Женщина, – моментально ответил он и сам удивился.

– Хорошо, Сэм. А как она выглядела, помните?

– Блондинка.

– У нас есть записи с видеокамер наблюдения у главного входа. Все совпадает, там была светловолосая женщина. Но она оставила вас снаружи, в снегу. Нам пришлось выйти и занести вас на руках, Сэм. Кто она?

Он почувствовал, что моргает. С каждым движением век бинты чуть натягивались. У него и впрямь замотана вся голова?

– Не знаю, – сказал он.

– Мы тоже, – развел руками доктор Стенбум. – У нас нет никаких данных о ваших родных и близких, с которыми мы могли бы связаться теперь, когда вы начинаете выздоравливать.

– Я начинаю выздоравливать?

– Несмотря ни на что, думаю, да, – улыбнулся доктор Стенбум и встал. – Думаю, что вы на пути к выздоровлению, Сэм.

– Понятия не имею, на каком я пути.

– Надо поспешать медленно, Сэм. Если вы не знаете, на каком вы пути, значит, и торопиться по нему идти, наверное, не стоит.

– А что вы сейчас делаете?

– Ввожу обратно капельницу, Сэм. С лекарством, которое мы давали вам все эти две недели. Ту же дозировку. Со временем мы сможем начать снижать дозу.

– А что это за средство?

– Главным образом препарат для парентерального питания. Вы не больно-то могли усваивать пищу другим способом, Сэм. Но еще и успокоительное. Оно было крайне необходимо вам раньше, и оно не меньше нужно вам сейчас, когда к вам постепенно начинает возвращаться сознание.

Он рассмотрел пластыри на сгибе левой руки. Из них торчал желтый катетер. Туда врач вставил трубку, которая вела к капельнице в подставке, высившейся над его головой. Доктор встал рядом с койкой, уперев руки в бока, и посмотрел на лежащего. Нахмурив брови, он сказал:

– Вы бежали, Сэм. Если бы персонал не заметил вашего отсутствия, вас ждала бы верная смерть на морозе. Обычно в таких случаях пациента привязывают к постели ради его же блага. Однако я предпочитаю сейчас этого не делать, потому что верю, что вы понимаете, что бежите не от нас, Сэм, а от реальности, от своих воспоминаний. И судя по тому, что я и остальной персонал слышали в последние недели, возвращение воспоминаний не будет для вас безболезненным. Я хочу, чтобы вы подумали об этом, Сэм, может быть, даже запомнили это. Это не будет безболезненно.

 

Доктор Стенбум внимательно посмотрел на своего пациента. Потом вышел, закрыв за собой дверь. Кажется, щелкнул замок, запертый снаружи.

Лежа в постели, он, однако, смотрел только на торчащий из руки желтый предмет. Потом начал медленно отдирать полоски пластыря, фиксирующие катетер.

Кожа вокруг того места, где толстая игла входила в вену, была не только посиневшей, но и сильно исколотой. Следы многочисленных уколов более или менее зажили, и не было никакого сомнения в том, что он пролежал здесь весьма долго. Пару недель, так сказал чертов доктор Стенбум, но могло быть и намного больше. Время для него пока еще мало что значило.

Он рывком вытащил иглу из руки. Довольно слабая струйка крови побежала из сгиба локтя, как будто никакого давления в теле не осталось. Потом струйка превратилась в ручеек, и пришлось выхватить из-под головы подушку, сорвать наволочку и положить подушку под локоть. Кровь, извиваясь, медленно стекала вниз, и под рукой расплылось большое пятно.

Он согнул иглу, это оказалось сложнее, чем он рассчитывал. Наконец она приняла слегка изогнутую форму. Он приблизил ее к свету, внимательно рассмотрел. Потом воткнул ее в кровоточащую ранку, поводил внутри, ища место, где вывести ее через вену.

Боль добавляла ему собранности.

Он посмотрел на кожу. В нескольких сантиметрах ниже входного отверстия появилась небольшая выпуклость. Он нажал сильнее, бугорок увеличился. Наконец, кожа разошлась. Изнутри. Из руки показалась изогнутая игла. Кровь сочилась из обеих ранок.

Он видел отверстия, пулевые отверстия. Мимо проносились видения, пытались задержаться. Настойчиво пытались.

Но прозрачная жидкость, смешивающаяся с кровью, прогнала их. Жидкость капала из согнутой иглы. Кап, кап. Лекарство. Оно больше не бежало по его венам и не отравляло его тело.

И его душу.

Он вернул пластырь на ранки, проделав небольшое отверстие в его поверхности, и наблюдал за происходящим, пока из-под пластыря не показалась первая прозрачная капля, стекшая на подушку. Тогда он поправил желтый катетер, и все стало выглядеть как раньше.

Он положил испачканную кровью подушку на другую сторону кровати, чтобы дать ей высохнуть, свесил ноги на пол и какое-то время сидел на краю постели. Потом перенес вес тела на нижнюю часть туловища и поднялся. Его слегка качало, боль молниями проносилась по голове, но он остался стоять. Затем сделал первый пробный шаг, второй. Конечно, его пошатывало, конечно, он крепко держался за капельницу, но ноги держали.

В дальнем конце пустой комнаты находилась раковина, над которой висело зеркало. Он доковылял туда, посмотрел на странное лицо мумии, нашел это логичным. Человек без воспоминаний, человек без лица. Это не было отражением Сэма Бергера. Он ощупал повязку, казалось, он видит в зеркале кого-то совсем другого.

Кого-то совсем другого. Отражение кого-то совсем другого. Вдруг зеркало превратилось в лобовое стекло, наверное, какой-то машины, вдруг оно оказалось не чистым, а залепленным чем-то летящим со всех сторон. Это были снежные хлопья, большие плоские снежные хлопья, которые бились о стекло, как будто автомобиль прорывался сквозь хаотично мечущиеся и вспыхивающие осколки света. И в промелькнувшем отражении он увидел что-то другое. Это не было его, Сэма Бергера, отражением. Это была копна белокурых волос. Но никакого лица, только волосы. А потом все исчезло. Осталась только диковинная, таращившая глаза мумия. И не в лобовом стекле, а в зеркале, в мрачной пустой комнате в каком-то месте, которое должно было быть медицинским учреждением.

Он отошел от зеркала, ему больше не хотелось туда смотреть. Нетвердыми шагами он добрел до окна. Выглянул наружу. Поле, которое еще недавно было таким белым, теперь черным-черно. Ничего не видно: ни луны, ни единой звезды, только кромешная тьма. Непонятно даже, идет ли снег.

Наверняка идет.

Он не мог отделаться от своего отражения. Снова мумия. Но на сей раз мумия сделала жест Сэма Бергера: подняла перебинтованную правую руку и застрелила себя из двуствольного револьвера.

Потом он затих. Как фигура у стола.

Внезапное замешательство. Стол? Фигура?

Ужасающее чувство, как будто помнишь что-то, чего совсем не помнишь. Именно эту пустоту.

Он встал у черного, как сажа, окна. Он видел свое отражение, ту же мумию. За спиной проступали вещи, представая его взгляду. Комната, большой, почти пустой дом. Дождь, хлещущий в окно. Фигура, сидящая на стуле посреди комнаты. Пустота, тишина, которую ни с чем нельзя сравнить. Из темноты возникла мебель, точнее, почти полное отсутствие мебели. Интерьер практически без меблировки. Непонятного происхождения крик, поднимающийся к сравнительно высокому потолку. И ничего больше. Ничего больше. Впрочем, не совсем.

Копна волос. Белокурая копна волос. Взвилась злость.

Сидящая фигура. Все непонятно.

Четырехлистный клевер. И внезапно кровавый взрыв. Насилие и кровь. Дом наполнился болью. Повсюду пулевые отверстия. В полу. Следы от пуль в полу.

Сидящая фигура. Женщина. Тишина.

Потом показался подвал, темная подвальная лестница. Он был не в силах спуститься по ней. Мозг воспротивился.

Закружились воспоминания, но он понятия не имел, откуда они. Два человека, еще дальше, как будто он смотрит на них с большого расстояния. И в пространстве, и во времени. Сначала они пришли, потом сидели неподвижно, очень близко друг к другу.

Бешено завертелись.

Возможно, это было в действительности: луна выбралась из-за облака, освещая медленно падающие снежинки. Они не неслись навстречу лобовому стеклу, а танцевали. И можно было проследить за каждой из них, равнодушных и к времени, и к скорости.

Никакой скорости и не существовало. Она была внутри него и больше нигде. А там все двигалось очень быстро.

Непостижимая расплывчатость воспоминаний – всё ускользало. Как только он надеялся ухватить картинку, она ускользала.

Снова два человека, большой и маленький. Тандем. Он заставил себя удержать их, хотя они двигались к столу. Большим был он сам, это был Сэм Бергер, а рядом с ним находилась женщина. Но она была не белокурой, а темноволосой, довольно невысокой, со стрижкой «каре». Он тщетно пытался вспомнить имя. Дезире?

Да, точно, и совсем не точно. Другое имя, может быть, прозвище? Да. Ди. Вроде бы так? И вдруг он увидел их со стороны, Сэма и Ди, тандем.

Полицейские.

Потом они сидели по одну сторону стола в допрос-ной. Сэм слева, Ди справа. Росенквист. Дезире Росенквист.

Он видел свое выражение лица, мрачное, угрюмое. Он видел лицо Ди, подбадривающую улыбку. Хороший полицейский, плохой полицейский. Он видел насмешливый жест Сэма Бергера.

Было три женщины. Одна из них неподвижно сидела на стуле в комнате без мебели, где дождь барабанил по оконному стеклу и где на полу были кровь и дыры от пуль.

Или их было четыре?

Или еще больше?

И тут все пропало.

Резко. Как будто переживший сотрясение мозг с непривычки выключился, получив передозировку впечатлений.

Он сделал шаг вбок. Капельница зазвенела. Кожа вокруг ран, в которых торчала иголка, натянулась. Он рассмотрел пластырь на руке. Кажется, ничего не произошло. Он подождал. Наконец, капля прозрачной жидкости просочилась через маленькое отверстие в пластыре.

Его изобретение все еще работало.

Он повернулся и оглядел комнату. На полу за ним остался след. Но не кровавый, а из нескольких прозрачных капель жидкости. След из капель. След из лекарства. Он надеялся, что они высохнут раньше, чем в его комнату снова наведается кто-то из персонала.

Пошатываясь, он подошел к постели. Там лежала подушка без наволочки, с расплывшимся пятном крови. Он потрогал его. Пятно оказалось по-прежнему мокрым. Он положил наволочку рядом и решил подождать и надеть ее, только когда кровь подсохнет.

Чтобы не оставлять после себя следов. Кровавых следов.

Он обогнул кровать и вернулся к исходной точке. Сел на край койки, потом закинул на нее ноги и лег на спину, ровно.

Взгляд уперся в потолок. Нервно пульсирующий свет, а за ним совершенная белизна. И все же на потолке имелось немало знаков. Знаков, которые начинали напоминать воспоминания.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19 
Рейтинг@Mail.ru