Аркадий Эйзлер
Наедине со временем
Большое внимание в «Ответе» уделялось мифу о стремлении Троцкого к личной диктатуре, прибегая к грубым искажениям фактов, например, утверждая, что Ленин якобы долго боролся против назначения Троцкого на руководящие посты. По вопросу о внутрипартийных дискуссиях авторы «Ответа» достаточно четко формулировали свою позицию, заявляя, что «дискуссий по платформам… по нашему мнению, и не нужно. А выдумывать их вредно»[135].
Жесткий и провокационный текст, написанный в виде провинциального фельетона, был отвергнут даже Бухариным, находившимся вне Москвы. Он телеграфировал после чтения документа в Секретариат ЦК: «Категорически настаиваю на следующих изменениях текста: во-первых, необходимо обязательное включение и развитие пункта о внутрипартийной демократии; во-вторых, нельзя изображать экономический кризис в столь розовых красках; в-третьих, необходимо гораздо больше использовать ноту о партийном единстве; в-четвертых, уничтожить все признаки газетного фельетона»[136]. Однако эти требования Бухарина в текст документа не были внесены, а подпись его была сохранена. Троцкий в день появления «Ответа членов Политбюро» сделал первый шаг к опровержению инсинуаций в свой адрес, направив письмо в Президиум ЦКК и Политбюро, указывая, что на протяжении длительного времени воздерживался даже от попыток создания фракции: «В то время, как прения внутри ЦК немедленно же становились достоянием широких кругов партии – в форме, направленной против меня, – я неизменно воздерживался от каких бы то ни было объяснений с не членами ЦК по спорным вопросам»[137].
Объясняя причины написания письма и ознакомления с ним «для проверки собственной оценки создавшегося положения… менее десятка ответственных товарищей»[138], Троцкий разоблачал сущность маневров руководящей верхушки ЦК и ЦКК по обвинению его во фракционности, напоминая, что Политбюро уже ранее отклонило предложение Президиума ЦКК обсудить в пределах ЦК и ЦКК вопросы, поставленные в его письме от 8 октября, считая, что оно якобы получило массовое распространение.
23 октября Троцкий направил письмо членам ЦК и ЦКК с развернутым анализом обвинений в его адрес, выдвинутых в «Ответе членов Политбюро», заявляя, что авторы «Ответа» подменяют поставленные им вопросы о партийном кризисе формальным обвинением его в создании фракционной платформы. Он утверждал: «Нет ничего опаснее, как доведение до бюрократического абсурда решения, запрещающего создание внутри партии фракционных организаций»[139].
Добавляя: «Действительно нефракционный режим в партии может на деле не нарушаться только в том случае… если руководящие учреждения сами не проводят политику скрытого фракционного подбора, с величайшим вниманием относятся к голосу внутрипартийной критики, не пытаясь ликвидировать всякую самостоятельную мысль партии обвинением во фракционности»[140].
Возражая авторам «Ответа» по поводу разногласий между ним и большинством Политбюро, Троцкий резко выступил против обвинений в свой адрес. Касаясь фарисейского заявления о том, что Политбюро не могло и не может «взять на себя ответственность за удовлетворение претензий т. Троцкого» на руководящие хозяйственные посты, он привел выдержки из писем Сталина и Рыкова, предлагавших назначить Троцкого одновременно зампредседателя СНК и председателем либо ВСНХ, либо Госплана, подчеркивая, что «тот исключительный успех доклада тов. Троцкого на съезде дает полную гарантию, что партия целиком одобрит это назначение»[141], дискредитируя этим беспочвенные попытки Сталина и его окружения представить Троцкого рвущимся к власти.
25 октября был созван объединенный пленум ЦК и ЦКК совместно с представителями 10 губернских организаций. Его работа долго оставалась неисследованной, ибо большинство материалов считались закрытыми. Считалось, что Троцкий по болезни на пленуме не присутствовал. Сейчас же известно из новых публикаций о присутствии Троцкого на всех заседаниях пленума, и выступавшего на них четыре раза, и участвовавшего в поименном по его требованию голосовании. 25 октября Сталин и затем Троцкий выступили с докладами. Поздним вечером 26 октября, после завершения прений, оба докладчика выступили с заключительным словом.
Троцкий, отвечая на обвинение его Сталиным в том, что в последнее время он воздерживался при голосовании в Политбюро по важнейшим хозяйственным решениям, якобы устраивая обструкцию, объяснил это тем, что большинство Политбюро игнорировало его предложения о предварительной проработке всех хозяйственных вопросов специалистами до вынесения на решение высшего партийного органа. «Ведь если… такой предварительной проработки нет, то как можно такие вопросы разрешать? Этого я абсолютно не понимаю. Ведь я лично не могу голосовать на Политбюро, если опытные люди, собаку на этом съевшие, не проработают предварительно этих вопросов»[142]. Но поскольку «в Политбюро есть другое Политбюро и в ЦК есть другой ЦК»[143], то, будучи фактически отстраненным от решения основных экономических вопросов, он избрал единственный оставшийся у него путь – направить в ЦК письмо с изложением своих взглядов на создавшееся положение.
Касаясь содержавшихся в «Ответе членов Политбюро» обвинений в бонапартизме, в сосредоточении в своих руках «неограниченных полномочий в области военного ведомства», Троцкий отмечал, что во главе почти всех военных округов стоят сторонники большинства Политбюро, «только в Москве случайно руководит округом ужасный „троцкист“ – Муралов»[144].
Останавливаясь на причинах того, почему он не обратился в ЦКК по поводу ведущейся против него борьбы, Троцкий подчеркивал, что члены ЦКК знали о фактах преследований так называемых «троцкистов», об их смещениях и перемещениях, но никак на это не реагировали. «Как же я мог, зная все это, переносить вопрос на решение ЦКК? У меня не было доверия к большинству ЦКК и нет его»[145]. Троцкий утверждал, что верхушка ЦКК во главе с Куйбышевым и Ярославским стала орудием Секретариата ЦК во внутрипартийной борьбе.
В заключение Троцкий взывал к разуму и совести участников заседания, обращая внимание на тяжелые последствия для судеб партии, способные возникнуть вследствие принятия предложенного пленуму постановления: «Товарищи, я буду говорить начистоту. У нас есть в Политбюро товарищи, желающие это дело довести до конца – в смысле постоянного углубления разногласий, стремятся к тому, чтоб… сделать невозможной дальнейшую совместную работу.
Товарищи, прежде чем голосовать за него, постарайтесь продумать и понять мое положение… Товарищи, я был в отчаянно трудном положении, положении поистине трагическом. В то время, как эта сеть опутывала меня, я ничего не мог объяснить, не мог никому раскрыть, что правда, не мог принять бой. Но эту сеть разорвать было нужно…
Подумайте, товарищи, прежде чем принять решение. Если вы ступите на тот путь, на который вы как будто бы хотите вступить, вы сделаете огромную ошибку»[146].
Вслед за Троцким выступил Сталин. Его речь отличалась демагогией и бесчисленными передержками. Отвечая Троцкому, говорившему о том, что по национальному вопросу в Политбюро «были разногласия не только по линии преследования отдельных работников, но и в принципиальной стороне дела», Сталин лицемерно заявил: «Не понимаю: крупных разногласий не было»[147]. Фарисейски выглядели и его объяснения по поводу колебаний членов Политбюро относительно публикации ленинской статьи о Рабкрине, объясняя их тем, что в этой статье «в трех местах было упоминание об опасности раскола», тогда как в Политбюро не было «и тени разногласий». Просто члены Политбюро боялись дезориентации партии[148].
Ограничения внутрипартийной демократии Сталин представил как «систему мер для ограждения партии от влияния нэпа». Отвечая участнице пленума Яковлевой о необходимости дискуссий в партии, Сталин язвительно заметил: «Как чеховская дама: „дайте мне атмосферу“. Бывают моменты, когда не до дискуссий… Партия ушла в огромную и важнейшую работу по мелочным вопросам. Выдумывать сейчас дискуссии преступно… Дискуссия в центре сейчас необычайно опасна. И крестьяне, и рабочие потеряли бы к нам доверие, враги учли бы это как слабость»[149].
Пользуясь тем, что большинству участников пленума были неизвестны бесплодные попытки Троцкого разрешить разногласия внутри Политбюро и ЦК, Сталин демагогически утверждал, что Троцкий, не «использовав все легальные возможности исправить „ошибки“ ЦК, через его голову обратился к членам партии. В этом суть вопроса, собравшего нас здесь»[150]. Хотя письма Троцкого и «группы сорока шести» направлялись именно к ЦК и ставили ближайшей целью созыв совещания ЦК с инакомыслящими коммунистами для обсуждения спорных вопросов.
В заключение Сталин призвал осудить обращение Троцкого с письмом в ЦК как шаг, создавший «обстановку, грозящую нам расколом», требуя «обеспечить такой порядок, чтобы все разногласия в будущем решались внутри коллегии и не выносились вовне ее»[151]. Главная цель выступления Сталина заключалась в том, чтобы не позволить партии ознакомиться с серьезными разногласиями, запретив общепартийную дискуссию по спорным вопросам, отклонив проекты резолюций Гончарова и Преображенского о конструктивном решении возникших проблем и поиск компромисса между большинством Политбюро и «оппозицией».
Сегодня в свете всего последующего исторического опыта идеи, выдвинутые оппозицией 1923 г., например, идеи борьбы за демократизацию партийной жизни, представляются бесспорными всякому непредубежденному человеку. Они и в то время находили активный отклик среди коммунистов, воспитанных на ленинских традициях, и среди партийной молодежи. В сопротивлении новому курсу оппозиции триумвират и поддерживавшие его аппаратчики с самого начала дискуссии прибегли к новому методу внутрипартийной борьбы: к оценке разногласий внутри партии как к борьбе между большевиками и элементами, чуждыми большевизму, ленинизму.
В дискуссии 1923 г. впервые были опробованы приемы, успешно использованные Сталиным и его сторонниками во всех последующих дискуссиях: объявление любой возникающей в партии идейной группировки фракционной и раскольнической, а всякой критики в адрес большинства ЦК или Политбюро – покушением на единство партийных рядов; изображение самих внутрипартийных дискуссий как «навязанных» оппозиционерами, как помехи социалистическому строительству, отвлекающей коммунистов от практической работы; напоминание оппонентам об их участии в прошлых оппозициях и фракциях, пытаясь связать былые разногласия с текущими.
Участники оппозиции неоднократно подчеркивали, что при Ленине в партийных дискуссиях никогда не наблюдалось такого озлобления и таких обвинений в отношении оппозиции. Обращает внимание язык самого Сталина: «Вы завыли», – обращается он к Троцкому. Осинского он предупреждает, что тот наткнется на сплошную стену, о которую расшибет себе голову. Это не просто злость, это уже и ярость.
Преображенский говорил, что дискуссия в «Правде» приняла тон, приведший в ужас провинцию, обрадовав белогвардейщину: «…Вы не проявили того хладнокровия, которое т. Ленин проявлял всегда, когда партия проверяла какие-нибудь вопросы. Ленин никогда не позволял себе хаять товарищей, выдвигавших решения, уже частично принятые»[152].
Об огромных, тяжелых последствиях, нанесенных партии решениями дискуссий 1923 г., свидетельствует и письмо Крупской, написанное 31 октября Зиновьеву. Крупская, подчиняясь большинству, считая себя сторонницей триумвирата, а не Троцкого, крайне негативно оценивала беспринципно-интриганское поведение своих товарищей по триумвирату в ходе работы пленума. «Во всем этом безобразии – Вы согласитесь, что весь инцидент сплошное безобразие, – писала Крупская, – приходится винить далеко не одного Троцкого. За все происшедшее приходится винить и нашу группу: Вас, Сталина, и Каменева. Вы могли, конечно, но не захотели предотвратить это безобразие. Если бы Вы не могли этого сделать, это бы доказывало полное бессилие нашей группы, полную ее беспомощность. Нет, дело не в невозможности, а в нежелании. Наши сами взяли неверный, недопустимый тон. Нельзя создавать атмосферу такой склоки и личных счетов… Вот почему все так боялись того, что вся эта склока будет вынесена в массы. От рабочих приходится скрывать весь инцидент»[153].
«Совершенно недопустимо также то злоупотребление именем Ильича, имевшее место на пленуме, – писала Крупская. – Воображаю, как он был бы возмущен, если бы знал, как злоупотребляют его именем. Хорошо, что меня не было, когда Петровский сказал, что Троцкий виноват в болезни Ильича, я бы крикнула: это ложь, больше всего В. И. заботил не Троцкий, а национальный вопрос и нравы, водворившиеся в наших верхах. Вы знаете, что В.И. видел опасность раскола не только в личных свойствах Троцкого, но и в личных свойствах Сталина и других. И потому, что Вы это знаете, ссылки на Ильича были недопустимы, неискренни. Их нельзя было допускать. Они были лицемерны. Лично мне эти ссылки приносили невыносимую муку. Я думала: да стоит ли ему выздоравливать, когда самые близкие товарищи по работе так относятся к нему, так мало считаются с его мнением, так искажают его?»[154]
В ходе дискуссии между триумвирами наметилось своеобразное разделение труда. В то время как Зиновьев и Каменев, выступавшие с пространными докладами, возглавляли пропагандистскую кампанию, Сталин через Секретариат осуществлял организационные меры, расцениваемые оппозицией как «исключительно механическое подавление общественного мнения известной части партии». Уже в ходе дискуссии некоторые оппозиционеры были сняты с руководящих постов. Особенно острый характер приобрел эпизод со снятием Антонова-Овсеенко с поста начальника Политуправления Красной армии.
27.12.1923 г. Антонов-Овсеенко обратился в Политбюро и Президиум ЦКК с письмом, приводя многочисленные факты, свидетельствующие о том, что «весь аппарат партии приведен в определенное движение», направленное на подавление всякой критики большинства ЦК и изображение Троцкого в качестве знамени всего «не ленинского» в рядах партии. «Эти бесшабашные и безыдейные нападки на того, кто в глазах самых широких масс является бесспорно вождем – организатором и вдохновителем побед революции, – создают болезненную тревогу, разброд и неуверенность… Партию и всю страну, вместо серьезного разбора серьезных вопросов, кормят личными нападками, подозрениями, желчной клеветой, и этот метод возводят в систему…»[155]
«Знаю, что этот мой предостерегающий голос, – писал в заключение письма Антонов-Овсеенко, – на тех, кто застыл в сознании своей непогрешимости историей отобранных вождей, не произведет ни малейшего впечатления. Но знайте – этот голос симптоматичен. Он выражает возмущение тех, кто всей своей жизнью доказал свою беззаветную преданность интересам партии в целом, интересам коммунистической революции. Эти партийные молчальники возвышают свой голос только тогда, когда сознают явную опасность для всей партии. Они никогда не будут „Молчалиными“, царедворцами партийных иерархов. И их голос когда-нибудь призовет к порядку зарвавшихся „вождей“ так, что они его услышат, даже несмотря на свою крайнюю фракционную глухоту»[156].
12 января Оргбюро ЦК признало невозможной дальнейшую работу Антонова-Овсеенко на посту начальника ПУРа в связи с его «неслыханным выпадом» и угрозой в адрес «зарвавшихся вождей». Выступая на пленуме ЦК 15 января, Антонов-Овсеенко говорил: «Настаиваю на совершенной ясности в постановке вопроса обо мне. Речь идет об отстранении с поста начальника Политуправления члена партии, осмелившегося выступить в партийном порядке против линии большинства ЦК, вредной для единства партии и моральной сплоченности армии… Считаю неоспоримым правом члена партии указывать членам ЦК на ту или иную опасность партийного положения… никакой угрозы не заключается в моем письме от 27 декабря, кроме – воздействовать в партийном порядке (через конференцию или съезд) на фракционно настроенных вождей со стороны партийно мыслящих товарищей… Я отнюдь не заблуждаюсь, что этой широко ведущейся кампании дан определенный тон и не кем другим, как товарищем Сталиным»[157].
Результатом этого выступления стало направление Антонова-Овсеенко за рубеж с дипломатическим поручением. На январском (1924 года) пленуме ЦК с особенно оскорбительными замечаниями в адрес лидеров оппозиции выступил Зиновьев, задавший тон дальнейшей их травле аппаратчиками. Пленум «подвел итоги партийной дискуссии, причем ряд выступавших членов ЦК, работающих на местах, в резкой и категорической форме осудили линию оппозиции в составе Троцкого, Радека, Пятакова и др. о легализации в партии фракций и группировок, о противопоставлении аппарата партии и т. п.»[158]. Итак, еще до партийной конференции, которая должна была подвести итоги дискуссии, три члена ЦК, включая одного члена Политбюро, были публично обвинены в антипартийных взглядах, что предопределило распад и разрушение монолита партии.
Историческое правосудие
Раскол партии длился десятилетие, закончившись кровавым финалом поголовного истребления инакомыслящей оппозиции и созданием основанного на страхе нового монолитного единения партии вокруг своего непогрешимого вождя. Потребовалось еще много пролитой крови, чтобы после его смерти появилась возможность восстановления исторической правды о сталинизме, представлявшем собой не кратковременный, прямолинейный и случайный, а длительный, противоречивый и драматический процесс. Мифы и легенды, основанные на сталинских идеологических концепциях, не могли быть стерты в сознании народа, измордованного многолетним зомбированием и оболваниванием. Инстинкт самосохранения подсказывал руководству партии, что искоренение и ликвидация исторических мифов приведет к устранению его с политической арены как узурпатора власти партии и народа, как основоположника многолетней лжи и догм.
Руководство страны вдруг столкнулось с дилеммой: осознание своего прошлого или его замалчивание. Был выбран путь селективного замалчивания, выпячивая только то, что невозможно скрыть. Тем самым руководство вскрывало внутренние нарывы, не касаясь причин их появления, ссылаясь на культ личности Сталина, на его индивидуальные, только ему присущие черты характера. Этому способствовало проводившееся десятилетиями зомбирование сознания советского человека, искаженного псевдонаучными начетническими, переходящими в догматические перепевы и почти религиозные постулаты исторических мифов марксизма, к которым относятся иллюзорные политические программы и утопические социальные проекты. Не свершились ни мифы Хрущева о радужном светлом будущем, ни о «перестройке сверху» Горбачева, ни путчи коммунистических вожаков, запутавшихся в авантюризме. Все эти звенья одной цепи, не способствующие освобождению рабочего класса СССР, скомпрометировавшие марксизм как учение, как идею. Они закончились полным разгоном компартии и провозглашением реставрации капитализма в распавшихся республиках СССР.
Идеологические мифы, однако, не оказали бы столь сильного дезориентирующего влияния на массовое сознание, если бы они не подкреплялись историческими догмами, служившими всегда, а особенно в кризисные эпохи, излюбленным духовным оружием реакционных политических сил. В отличие от псевдопрогнозов и нереальных обещаний, они не продукт политического заблуждения или социальной демагогии, а результат либо исторического невежества, либо сознательного замалчивания одних фактов и тенденциозной интерпретации других.
В принципе мифы, касающиеся прошлого, развенчать легче, чем демагогические проекты «судьбоносных» преобразований, обнаруживающие свою несостоятельность лишь в ходе их длительной проверки социальной практикой. Для опровержения исторических догм необходимо восстановить действительные факты прошлого, скрывавшиеся или искажавшиеся заинтересованными в этом политическими силами. Однако на такой путь очищения исторической правды от многочисленных мифологических напластований сталинской школы фальсификаций косная постсталинская бюрократия не могла и упорно не желала встать.
Даже в лучшие времена хрущевской «оттепели» в «партийных документах» и исторических работах, посвященных тому, что тогда именовалось «культом личности и его последствиями», содержались многочисленные оправдания ошибок и преступлений сталинской клики. Да и как могло быть иначе, если у власти оставались запятнанные соучастием в сталинских преступлениях представители этой клики и взращенные ею партократы, обязанные своими постами «большому террору».
Осудив наиболее одиозные и криминальные деяния Сталина, Хрущев не решился довести свои разоблачения даже до пересмотра фальсифицированных процессов 30-х годов и «ограничил» преступную деятельность Сталина периодом, последовавшим за убийством Кирова, сохранив в неприкосновенности версии внутрипартийной борьбы 20—30-х гг., согласно которым Сталин «отстоял ленинизм» в борьбе с «антипартийными» течениями в ВКП(б). Не было сделано ничего к переосмыслению идейного наследия и политической роли оппозиционных сил в ВКП(б) и международном коммунистическом движении. Над несколькими поколениями советских ученых продолжал довлеть запрет на сколько-нибудь объективное исследование и освещение данной проблематики. Отстранение Хрущева от власти в 1964 г. означало долговременную победу консервативных сил в руководстве КПСС, наложивших табу на всякую критику Сталина и сталинизма, на пересмотр бесчисленных идеологических и судебных подлогов.
Лишь с 1987 года, на гребне «перестройки», в советской официальной идеологии аморфный термин «культ личности Сталина», мало что дающий для понимания трагедии большевизма и советского народа, был заменен термином «сталинизм», впервые выдвинутым левой оппозицией 30-х годов. Восстановление исторической правды открыло возможность реконструкции логической цепи ошибок и преступлений сталинизма и раскрытия подлинно социалистической альтернативы исторически сложившемуся течению событий. Но уже с 1989 г. критика сталинизма сменилась реставрацией (хотя и с обратным, негативным знаком) основного тезиса сталинской пропаганды: «Сталин – верный продолжатель дела Ленина и Октябрьской революции». Место прежних мифов заняли не менее произвольные и фантастические мифы и исторические деформации.
Наряду с этим продолжалась реконструкция реальных политических процессов, происходивших в 20—30-е гг. в партии и в стране, чему способствовал анализ недавно обнародованных архивных документов, позволяющих полнее представить деятельность антисталинских оппозиций в 30-е гг., показавший, что вместе с новыми оппозиционными группами Сырцова – Ломинадзе, Рютина – Каюрова и др. в СССР продолжала действовать левая оппозиция, остававшаяся наиболее массовым политическим движением, противостоявшим сталинизму. Работы оппозиционеров, не капитулировавших и не сломленных тоталитарным режимом, неведомыми для сталинских сыскных органов путями переправлялись к Троцкому и публиковались на страницах «Бюллетеня оппозиции».
Вопреки Волкогонову, утверждающему, что у троцкистской оппозиции не было четкой программы, автор Роговин, к которому вновь обращаюсь, считает, что коммунистическое оппозиционное подполье обладало альтернативной сталинизму программой по всем вопросам мирового революционного движения и социалистического строительства в СССР. Именно все возрастающий страх, связанный с потенциальным усилением влияния этого движения в партии и стране, объяснял непрерывно ожесточавшуюся свирепость сталинской репрессивной машины по отношению к «троцкистам».
Октябрьская революция 1917 г. в России была, несомненно, самым важным событием XX века, и никакие сталинские репрессии не могли помешать, а только на время дискредитировали ее. Революция проходила в самом большом государстве мира, с населением более 165 млн человек, территориально в три раза большем, чем США, и большем, чем Индия и Китай вместе взятые. Она привела Ленина и большевиков к власти, уничтожив возможность сделать Россию демократической страной западной модели. Под властью Сталина политическая система, создавшая «Красный Октябрь», превратилась во всемогущую, репрессивную, авторитарную диктатуру. Нужно помнить, что революция изначально была экспериментом эгалитарного социализма, потрясавшего спокойствие Европы с 1918 г. до 1920-х гг., сохраняя опасность появления в ней, и не только в ней, нового «Красного Октября». Это в значительной мере способствовало в 1933 г. захвату власти Гитлером, обещавшим разрушить СССР, большевизм и всемирное еврейство раз и навсегда, прокладывая дорогу ко Второй мировой войне. После победы союзников сталинская советская система распространилась на центральную и восточную Европу. Страх разрастания коммунизма привел к холодной войне между Востоком и Западом, закончившейся развалом СССР.
Однако революционные преобразования в России стали фактом, и их последствием явилось огромное положительное влияние на мировое социал-демократическое движение, результаты которого не только выражались в активизации и консолидации новых мировых идеологических концепций, но и в переходе к «мировым реформам» и социальной перестройке капитализма из-за страха капиталистических правительств перед усиливающимся движением рабочего класса за свои права. Усилилось национально-освободительное движение в колониальных странах за их освобождение от гнета империалистических государств, за получение независимости.
Уже в 30-е годы обнаружилось, что Октябрьская революция объективно принесла больше прав и свобод трудящимся передовых капиталистических стран, чем народам СССР. Оказавшись перед лицом социализма с его социальным вызовом, правящие круги буржуазно-демократических государств были вынуждены пойти на немалые уступки трудящимся своих стран, а впоследствии и колониальным народам, изменившим существенно всю капиталистическую систему. Многие политологи считают, что если на другой день после Октября не свершилась мировая революция, ожидаемая народами, измученными мировой и гражданской войнами и разрухой, то совершилась мировая реформа, и это было побочным результатом неслыханных жертв, принесенных народами России для общего дела социализма.
Начало этой «мировой реформы», или социальной перестройки капитализма, относится к середине 30-х годов, когда в ряде крупнейших капиталистических стран было введено прогрессивное социальное законодательство (законы о социальном страховании, платных отпусках, правах профсоюзов, государственной помощи безработным, «справедливом» найме рабочей силы и т. д.) и существенно расширилось государственное регулирование экономики с использованием плановых начал. В одних странах (например, во Франции) эти реформы были вызваны революционными выступлениями рабочего класса, в других (прежде всего в США) они стали результатом гибкой и предусмотрительной политики буржуазных правительств, их стремления предотвратить социальный взрыв, грозящий потрясением и ломкой господствующей системы. Но во всех случаях такие реформы означали внедрение некоторых социалистических принципов при сохранении экономических основ капиталистического строя.
Внимательное прочтение сталинских речей и статей той поры свидетельствует, что, инспирируя все новые политические кампании против «контрреволюционного троцкизма», Сталин, однако, внимательно изучал новые работы Троцкого и использовал их идеи в своей практической политике. Например, выход из периода «экономической чрезвычайщины» был достигнут в результате переориентации внутренней политики на осуществление мер, настойчиво предлагавшихся Троцким в годы первой пятилетки с установлением более низких и реалистических заданий для второго пятилетнего плана. В не меньшей степени идеи Троцкого оказали влияние на внешнеполитический курс Сталина, отказавшегося от трактовки социал-демократии как «социал-фашизма» и ориентировавшего советскую дипломатию и Коминтерн на установление широких антифашистских союзов. «Когда речь шла о безопасности собственного правления, Сталин с готовностью прислушивался к совету своего противника, хотя часто с запозданием и всегда в своей грубой и извращенной манере»[159].
Эта извращенная форма реализации даже правильных идей вытекала из того, что Сталин в вопросах большой политики неизменно оставался грубым прагматиком и эмпириком, неспособным к глубоким научным обобщениям и теоретическому предвидению. Как неоднократно подчеркивал Троцкий, Сталин никогда не обладал сколько-нибудь четким стратегическим планом и умением предвидеть даже ближайшие последствия своей политики; он никогда не исходил в выработке своей тактики из теории и стратегии, а, наоборот, приспосабливал теорию и стратегию к потребностям тактики, изменяя свой политический курс лишь под давлением явных трудностей, возникающих на пути своей политической практики, в большей степени порожденной его бессистемной и необоснованной политикой.
Об отсутствии у Сталина политической дальновидности писал и Ф. Раскольников: «Предпринимая какой-нибудь шаг, он не в состоянии взвесить его последствий. Он апостериорен. Он не предусматривает события и не руководит стихией, как Ленин, а плетется в хвосте событий, плывет по течению»[160]. Эта сталинская практика мышления не была улучшена ни им самим, ни его ближайшим окружением, из которого Сталин с конца 20-х годов последовательно изгонял самостоятельно мыслящих людей, предпочитая оставлять самоучек, способных лишь к беспрекословному повиновению его власти, распространив свои репрессии и на 30-е годы.
В 1933 г. в СССР завершилась растянувшаяся на шесть лет фактическая гражданская война правящей бюрократии с большинством крестьянства. Едва одержав победу в ней, бюрократия «стала изо всех сил взращивать новую аристократию»[161], вызывая недовольство у широких масс.
Это нашло свое отражение в новой волне террора, сопровождающегося чудовищными судебными подлогами, положившими начало компрометации большевизма в сознании миллионов людей. Согласно этим историческим деформациям, партия большевиков с первых лет своего существования возглавлялась людьми, способными к самым низким уголовным преступлениям. Вакуум доверия к партии стал заполняться верой в исключительность и величие Сталина. Цепочка возникших на этой основе ложных схем распалась сразу же после разоблачения на XX съезде сталинских преступлений, породив новый вакуум доверия: Сталин представал теперь в своем истинном обличье тоталитарного злодея, хотя с его главных политических противников не были сняты запятнавшие их обвинения.