Аркадий Первенцев
Секретный фронт
Стецко потупился, склонив голову; оцепенение его прошло, мозг работал четко, мысли текли спокойней.
– Тогда зачем держать вооруженные отряды? – осторожно спросил он.
– Для закалки и проверки характеров наших людей, для формирования актива, ради воспитания ненависти. Вооруженные отряды нам тоже нужны… Какая власть без армии? Чем утверждаются программы вождей? Оружием! Только оружием и силой. А потом убийца будет бояться возмездия…
– А идеалы?
– Идеалы? Какие там идеалы! Их нет! Есть люди, болтающие об идеалах.
– И мы?
– Кто кого перехитрит! – Роман Сигизмундович добродушно хохотнул. – Кто ярче блеснет… идеями… Кто покруче завернет… Схимник, ложась в пустой гроб, хитрит, дервиш, проращивая ногти сквозь ладонь, хитрит, все хитрят… Вывод один: кто кого перехитрит… – Он засмеялся, шутливо ткнул пальцем в живот Стецка и тут же, выпрямившись и вынув руки из карманов, строго сказал: – И все же стратегия остается: нельзя победить только оружием. Сеять сомнения, расшатывать основы, вывинчивать шурупы, которые держат главный каркас, работать медленно и неустанно. Вот так. Всего найкращого, пане Стецко! – Он потрепал его по руке, подтолкнул к двери и, будто не заметив отпрянувшего от нее испуганного лакея, сказал: – Третий будет он! Его псевдо – Чугун!
Стецко шел по аллее, будто после дурного сна, по пути сорвал мокрую от дождя зеленую веточку, погрыз. Почувствовал горечь во рту, пришел в себя, передернул плечами, как в ознобе.
У калитки его ждал Зиновий.
– Забалакались, пане Стецко. Як?
– Була добра балачка, – ответил тот, усаживаясь в машину.
– Третий – Чугун? – спросил Зиновий уже в дороге.
– А вы откуда знаете?
– Знаю. – Зиновий обогнал рефрижератор, забрызганный грязью, и еще несколько грузовых машин, которые везли станки. – Выходим на пункт через Польшу.
Глава седьмая
После свидания с Романом Сигизмундовичем Стецко быстро закончил все формальности. Инструкции противоречили наставлениям Романа Сигизмундовича. Но, поскольку инструкции носили деловой, а не философский характер и люди, дававшие их, были людьми практическими, Стецко решил следовать пока им, оставляя философию Романа Сигизмундовича для будущих раздумий. Если, конечно, судьба смилостивится и отпустит ему для этого время.
Роман Сигизмундович оказался прав: в дорогу они отправлялись втроем, а не вдвоем, как было решено прежде. И это доказывало авторитет и вес Романа Сигизмундовича в организации. Видимо, за ним оставалось последнее слово.
Добираться на Украину было нелегко: путь лежал через Чехословакию и Польшу. Маршрут через Австрию и Венгрию отпадал как более опасный: им тогда пришлось бы пробираться через зоны, поделенные меж собой союзниками, а в любой из них могли встретиться осложнения.
Поэтому решили ехать на автомашине через Судеты на Прагу, а оттуда в Польшу, на Краков и Перемышль.
Бытовой стороной путешествия ведал Чугун, замкнутый, малоразговорчивый человек, с неестественно длинными руками и развитыми бицепсами. Его присутствие избавляло от многих забот, что было важно: в Европе, разгромленной войной, достать продовольствие, горючее и кров было далеко не легким делом.
Правда, помогали долларовые бумажки, их шелест завораживал многие жадные до денег сердца.
В Праге Чугун предложил избавиться от «мерседеса», обращавшего на себя излишнее внимание, к тому же нашелся щедрый покупатель. Сбыв машину с рук, вся троица «головного провода» пересела на поезд. И правильно сделала: магистральные международные шоссе подвергались тщательному контролю советских войск.
Посматривая из окна вагона, Стецко с удивлением подумал: «Бог мой! Неужели эти организованные, подтянутые, ладно одетые солдаты и есть те люди, которые никогда ранее не пересекали границы своего загадочного государства? Те полуазиаты, которых нередко европейцы представляют себе или разухабистым парнем в красной рубахе с балалайкой в руках, или бородатым мужиком с топором за кушаком? Или, того хуже, растерявшимся, испуганным до полусмерти тоталитарным режимом маленьким человечком?»
Теперь стали понятны наставления Романа Сигизмундовича о духовном завоевании «сложившегося государства» и о том, чтобы причалить к своему берегу «оснащенный корабль».
«Расширение кругозора» Стецка уже начиналось. Пассажиры, жители, с которыми ему приходилось сталкиваться в поездах, при пересадках на вокзалах, в городках, мимо которых они проезжали, – поляки, чехи и, особенно, евреи – благословляли русских, спасших их от смерти и рабства.
Никто не сомневался в силе советского оружия, а тем более в стойкости и единстве народа, сумевшего так крепко сплотиться перед лицом опасности, выстоять и разгромить сильного врага.
Стецко мучительно отыскивал свою правду, изобретал свое оружие, и прежде всего оружие нравственного порядка, чтобы противостоять этому колоссальному авторитету державы, с которой вступили в неравный на нынешний день поединок и бандеры и романы сигизмундовичи.
На кого они надеялись?
На него, Стецка, поколебленного в своей вере ими же самими, на гориллообразного Чугуна, с его неутолимой жаждой добывательства, на Зиновия, предельно эгоистичного человека, с осанкой тигра и повадками шакала?
Может быть, там, за кордоном, в дебрях гор и лесов Западной Украины, он встретит рыцарей без страха и упрека, тех, кто ведет крестовый поход против «катов и насильников».
Нравственные самоистязания, навеянные искусительными речами Романа Сигизмундовича, не помогали сосредоточиться на главной задаче: он, Стецко, обязан появиться там, в схронах, в лесах, где его ждут, как светоч, как оруженосец великого движения, убедить в том, что их дела им под силу, а жертвы не напрасны.
И Стецко представлял себя в мантии пророка, озаренного величием тех, кто где-то за кордоном с исступленной страстью готовил себя к мученическому костру… Ян Гус, Жанна д’Арк!
Потом под стук колес (они уже тащились где-то под Краковом), полузакрыв глаза и подремывая, он думал о своей семье, которая выплывала перед ним в нереальных, забытых очертаниях: жена, дети… Были ли они вообще? Что знают они о своем муже и отце? Для них он покойник. И, наверное, уже давно… Как они примут его, если он переступит порог их дома? Да есть ли у них дом? Невероятные муки доставляли ему эти мысли, и он хотел видеть все чистым, облагороженным, таким, каким представлялись ему картины детства.
Его отец не буржуй, не кровопиец, а обычный, хотя, пожалуй, не совсем обычный, чиновник судейского ведомства, в мундире по праздникам, с восковым, всегда настороженным лицом и бородкой, пахнувшей почему-то просфорой. Пасхальный стол с неизменным запеченным гусем, с куличами, обсыпанными сахарной пудрой и разноцветными зернышками бисера, а в церкви плащаница с запахом ладана и тайнами, скрытыми в священном Гробе Спасителя…
Как все далеко! Ушло невозвратно. И он сам обреченный, загнанный в тупик, из которого нет выхода. Он шел на смерть и не сомневался в своей неминуемой гибели.
Но минуты душевного упадка, как у наркомана, сменялись подъемом, и иногда воображение подсказывало другие образы. Просыпались мстительность и беспощадность отверженного, сладостное чувство власти и силы – то, что вдохновляло его прежде, когда сердце было твердо, как голенища немецких сапог, и совесть черна, словно ворот эсэсовского мундира. Тогда мысли его не поднимались выше этого дарованного ему эсэсовского воротника, и единственным ответом на все вопросы была очередь из отлично вычищенного денщиком парабеллума.
– Вы спите? – Зиновий толкнул его в бок. – Скоро сходить. Не забудьте свои вещи. Я и так вызываю подозрение, таская их вместо вас.
– Хорошо, – очнувшись от мыслей, ответил Стецко. – Скоро граница?
– Да… – ответил Зиновий, прислонившись щекой к окну вагона и вглядываясь в проносящиеся мимо леса. – От станции еще двенадцать километров на телеге…
– Телегой? – машинально переспрашивает Стецко, хотя знал и о телеге, и о тех, кто должен был их встретить, и о паролях, и о том, где им надлежало перейти границу «сложившегося государства», которое им предстояло отобрать так же просто, как ссыпать к себе в карман пригоршню грошей, выигранных случайно на счастливую карту.
«Не стремитесь победить в первой же схватке советского солдата. Он обучен лучше всех вас…» Чьи это слова?
«Не сумеете уйти, руки вверх, сдавайтесь… физически…»
Подлые советы! За такие напутствия надо стрелять в упор, а потом, выбросив испачканный о подлеца пистолет, вымыть руки. А он, Стецко, слушал, вскакивал, кланялся. Рабская кровь, гнусность, политическая пошлость, гниль.
– Будем переходить по надежному мосту проводки, – шепнул Зиновий, – у села Скумырды.
«Кто из нас старший, он или я?» – мелькнула мысль, пробуждая дремавший мозг, и сразу в ответ проснулись все чувства, напряглась воля, обострился слух, зрение; зверь почувствовал опасность. Это было состояние, которое Стецко считал нормальным.
Мимо медленно проплывали огоньки какой-то деревни. Поезд замедлял ход. На перроне их скорей всего встретят поляки, будут самодовольно проверять документы, еще и поведут куда-то… Но все предусмотрено. Существуют Зиновий и Чугун, эти не сдадутся… Хотя кто знает?..
Глава восьмая
На линейной заставе капитана Галайды прокладывали контрольно-следовую полосу – КСП, чтобы ликвидировать «бродвей» (так называли этот трудный, горно-лесистый участок границы, где еще оставались любители поживиться контрабандой или подзаработать, переправляя нарушителей).
Контрольно-следовая полоса должна была представлять собой расчищенную, перепаханную и проборонованную полоску земли такой ширины, чтобы человек не мог перейти ее, не оставив следов.
Но злые люди стараются перехитрить создателей КСП, применяют ходули, шесты, подвязывают к ногам и рукам лапы медведей или копыта рогатого скота…
Пограничники умело разгадывают уловки нарушителей, обобщают опыт своих лучших следопытов, вырабатывают наставления, инструкции. Формула «Действие рождает противодействие» надежно подкрепляется практикой.
Капитан Галайда, переведенный с высокогорного участка советско-турецкой границы, знал, как разделывать полосу на сложном рельефе, используя для этого все возможности заставы, и обещал командованию не затягивать дело – до зимы оставалось немного времени. Солдаты работали не покладая рук.
В долине, за ручьем, извилисто бегущим вдоль границы, справились более или менее легко – тракторами и металлическими боронами «зигзаг», а вот в горах, куда вела граница, пришлось трудновато: надо было выкорчевывать деревья и кустарник с цепкими стальными корнями, выволакивать камни, размельчать грунт, а скальные пролысины засыпать мягкой землей, которую приходилось таскать на себе из долины.
Послеобеденный отдых был отменен решением комсомольского собрания, от субботников никто не освобождался. Идущие в наряд работали тоже. На временном стенде под самой развесистой елью появились «молнии», кого-то хвалили, кого-то упрекали, рисовали карикатуры.
Одним из объектов шуток был рядовой Путятин, человек самолюбивый, будто нарочно испытывавший терпение своих воспитателей. Старшина Сушняк, не только памятью, но и сердцем затвердивший устав, инструкции, ревниво оберегающий размеренный быт заставы, вел тайную войну с непонятным ему солдатом.
Поработав вдосталь, Сушняк теперь с сознанием исполненного долга стоял на взгорке, поторапливая таскавших отсыпанную землю бойцов: приближались сумерки.
От троны круто уходила скалистая обочина щели, унизанная ожерельями можжевельника, крученого ельника, стеной стоявшей, как конопля, крапивы. Горы, пусть невысокие, но красивые, светло-голубые вблизи, темно-синие вдалеке, цепь за цепью поднимались в желтое предзакатное небо.
Сверхсрочник Сушняк не сразу привык к этой природе после своей степной Украины. Но красота, какая бы она ни была, покоряет сердце, притягивает к себе. И Сушняк полюбил эти весенние рассветы, веселые, стремительные речки и сочную, яркую зелень, нолюбил предосенний мелкий, как сквозь сито, дождь, низкие хмары, будто играющие в жмурки между верхушками гор, ту прелесть полонии, когда настоянный запахами трав воздух приятно распирает легкие и пьянит человека.
Сушняк смотрел на бойцов. По их вялым движениям, по запавшим в орбиты утомленным глазам, по частому, прерывистому дыханию было видно: ребята устали. Кое-кто пошатывался, и ноги «ходили» в широких голенищах сапог, кто-то сглатывал слюну и нет-нет да и припадал к кружке, обхватывая ее, будто боясь обронить, обеими руками. Бочонок с холодной, ключевой водой быстро опорожнялся, а если человек начинал хлебать воду – верный признак: сбился с темпа. И двужильный старшина вздыхал, покряхтывая, переминаясь с ноги на ногу, замечания отпускал вроде бы небрежным, но явно «подталкивающим» тоном.
Сам Сушняк, сильный, будто свитый из стальных тросов, не верил в усталость. Его мощный организм справлялся с любыми нагрузками, и поэтому старшина не сводил своего недовольного взгляда с Путятина, частенько язвительно «подбадривая» солдата.
Путятин, несомненно, не мог превзойти старшину силой мышц и потому считал возможным бороться с ним только силой интеллекта. Приближаясь к старшине, Путятин сбавлял шаг, пошатываясь, изображал на лице мрачную задумчивость несправедливо обиженного человека.
Но опытного старшину трудно было обмануть. Сушняк был достаточно проницателен, чтобы не уловить хитрости.
– Подтянитесь, товарищ Путятин!
Челюсти Сушняка твердели, на широких скулах начинали играть желваки.
Путятин высыпал землю и возвращался обратно, помахивая корзиной.
– Эх вы, Путятин!.. Отчего вы такой?
– Какой, товарищ старшина?
– Снулый.
– Какой есть, товарищ старшина. – Путятин покорно останавливался, принимал стойку «смирно». – Каким мама родила.
– Мама… Не трогали бы свою мать, товарищ Путятин.
– Разрешите идти, товарищ старшина?
– Идите, Путятин.
Путятин круто повертывался и отходил, стараясь выбивать шаг всей подошвой…
К Сушняку незаметно подошел сержант Денисов, тронул его за локоть, упрекнул, не повышая голоса и следя за удалявшимся Путятиным строгими, прищуренными глазами.
– Зря придираешься к нему, Сушняк. Путятин заслуживает другого отношения.
– Возьми петуха и крути ему голову, – буркнул Сушняк. – Задается парень… А чем ему задаваться?
Денисов выждал, пока его друг успокоится, и сказал:
– У него немало хороших качеств. Начитанный, этого у него не отнять. С людьми сходится быстро, отзывчивый… Ты его зря…
Мягкие укоры хорошо действовали на доброе сердце старшины. Не перебивая Денисова, он попросил папироску, закурил.
– Читает, да только не то. Ему надо бы про героев читать.
– Почему?
– Забыл погранзнак девятнадцатый?
– Нет, не забыл…
Сушняк имел в виду случай, когда весной этого года сержант Денисов, натаскивая молодого солдата, обнаружил у пограничного знака № 19 семерых нарушителей. Решив задержать их всех, Денисов занял выгодную позицию, приказал Путятину стрелять только по его команде, а тот не выдержал, выстрелил раньше времени и спугнул. Денисов задержал лишь одного, остальные ушли.
Путятина потом прорабатывали, обвинили даже в трусости, по горячке, конечно, так как вина его была одна – неопытность, торопливость. Позже, в середине августа, Путятин хорошо проявил себя в стычке, получил медаль «За боевые заслуги». Таким образом, вспоминать знак № 19 было ни к чему…
Путятин скрылся за боярышником, спустился по тропе и снова поднялся, ближе к КСП, куда один за другим шли солдаты с корзинами или наплечными мешками, подвешенными на мягких поясах. Солдаты двигались молча, гуськом, но скользкой, узкой тропинке, идущей по краю ущелья, откуда доносились запахи сырости и глухое ворчание воды.
– Делать – не переделать, а радует, – сказал Денисов.
– Почему радует?
– Примета такая: если начинают строить КСП, наступает стабилизация. Границу двигать не будут.
– Мина со стабилизатором, а летит.
– Потому и летит куда надо. Не будь стабилизатора, кувыркалась бы…
Денисов присел на траву, наблюдая за птицей с острыми крыльями и поджатыми лапами. Птица парила на тугом плече воздушного потока и, казалось, прощалась с розовым закатом, купаясь в нем, золотя свои перья.
– Заметил я, Денисов, у тебя что-то свое на уме, – сказал Сушняк.
– А у тебя разве чужое?
Денисов следил за птицей и вслушивался в обманчивую тишину гор.
– Спросил бы меня лучше, о ком я думаю. Я бы ответил: о младшем лейтенанте Строгове.
– С чего бы покойника-то вспомнил?
– Когда зачитали указ о посмертном награждении, стоял в строю и думал: не удалось Строгову стать старшим лейтенантом, майором, не успел покрасоваться с орденом. Мечтал Строгов получить Боевое Красное Знамя, такое же, как и у его отца.
– Слыхал я про его батьку. У Котовского, говорят, служил. У Котовского или у кого?
– Какое это имеет значение?
– Как какое? У Котовского так у Котевского, а у Пантикова… Кто слыхал о Пантикове? Сплоховал твой младший лейтенант…
На усмешку Сушняка Денисов ответил с обидчивой горячностью:
– Сплоховал, говоришь? А как дрался!
– Дрался как надо, не спорю. А зачем позади себя подранка оставил?
Денисов удивленно приподял тонкие, будто нарисованные, брови, они черной лентой легли у переносья, спросил:
– А как же он должен был поступить?
– Добить. Бандит есть бандит.
– Разве угадаешь, кого миловать, а кого добивать, – раздумчиво заметил Денисов, и перед его мысленным взором одна за другой прошли картины, настойчиво напомнившие ему о его собственном поведении в схватках, когда над всеми чувствами берет верх только одно – чувство бойца. Когда глаз видит лишь одну черную точку – мушку, наведенную на врага; когда рука и плечо не дрогнут и пуля идет точно в цель; нет, он не миловал недруга, знал: или он врага, или враг его. Другого не дано!
Как будто и близко, а ой как далеко остались позади детские игры в казаков-разбойников, револьверы и рогатки, вырезанные из дерева, – невинное оружие детства! Их было четверо, ребят-сверстников, и мечты их сходились только на одном: воевать за Родину. Слишком малы они были тогда, казалось, и не придется осуществиться их мечте, а вот пришлось… Строгов был слишком горяч и не всегда осмотрителен, он постоянно стремился вперед, не оглядываясь. А оглядываться надо б – глаза спереди, глаза сзади. Опытные старшины, такие же, как Сушняк, воспитали Денисова, храброго и осторожного воина, не краснобая, не хвастуна, рано повзрослевшего, рано окропленного кровью.
Горы постепенно темнели, сглаживались вершины, сливаясь с облаками, ветер слабо шевелил ветви, но тишина эта была обманчивой. Здесь всюду подстерегала пуля. В этих горах и лесах беспрестанно клокотала чья-то чужая жизнь, тайная и отвратительная, и им, молодым ребятам, приходилось очищать этот горный лесной район, чтобы можно было людям спокойно жить и работать.
Здесь, на краю обрыва, им было хорошо, с ними товарищи, которые, если нужно, всегда придут на помощь. Могучее братство ощущалось весомо и зримо. И эти размышления сами по себе вернули Денисова из воспоминаний в реальный мир. Он увидел заскучавшего Сушняка, услышал его хрипловатый голос, отдавший приказание закончить работу. Усталых и потных бойцов повел в строю сержант Сидоренко, коренастый, крепкий человек, обожавший командовать, чувствовать свою власть. Так думал Денисов, издали наблюдая за могучими лопатками Сидоренко, за его крепкой шеей и размеренным взмахом рук, тоже крепких, как весла фелюги, слушая его сочный, басовитый голос, отсчитывающий шаг.
Сушняк предложил задумавшемуся другу «махнуть напрямик», укороченной тропой, и прийти на заставу раньше, чем Сидоренко приведет туда команду.
– Только-только голос прорезался, – Сушняк откашлялся, – а то сипел, как камышовая дудка. А все те самые бабцы с цыплятами…
Сушняку пришлось две ночи пролежать в засаде, поджидая связниц из-за кордона, вот тогда и заползла простуда в бронхи.
О связницах, которых обязан был встретить Сушняк, предупредила Устя, комсомольский вожак из пограничного села Скумырды.
Устя возглавляла добровольную молодежную дружину, которую сами комсомольцы называли истребительным отрядом, и работала с каким-то особым упоением. Инициатива ее, казалось, не имела границ. Устю скорей нужно было останавливать, нежели подталкивать, но и останавливать было нелегко, если учесть ее властный и своевольный характер. Устя со своими добровольными помощниками нередко выуживала такую «рыбу», что приводила в приятное изумление даже начальника отдела разведки штаба отряда майора Муравьева.
Связницы, о которых сообщила Устя, объявились в конце вторых суток стационарной болотной засады, когда старшина Сушняк успел уже вдоволь накормить комаров и до макушки пропитаться сыростью. Две «красули», как назвали их Сушняк и бывший с ним в паре Магометов, появились в виде разодетых фей с корзиночками, из которых невинно выглядывали белые петушки, предназначенные якобы для продажи на воскресном базаре. Такие переходы через границу не являлись новостью, и, если бы не предупреждение Усти, можно было бы, как говорится, похристосоваться с девицами и галантно отпустить их на все четыре стороны. На поверку дело оказалось серьезным: после допроса и обыска у одной из них был обнаружен грепс к самому Очерету.
Вот как сработала Устя.
– Ты понимаешь, Денисов, – продолжал Сушняк, в который уже раз описывая операцию, – что такое Устя? Чудо! Отставим ее активность, есть она или нет, а сама-то Устя! Не треба расписывать? Чудак ты, Денисов. А кого же еще расписывать? Папу римского? Ты обратил внимание на ее фигурку? А если обратил, скажи, не гитара ль, а? Да я мог бы снять засаду, а как вспомню Устю, лежа в мочажиннике, то сдается мне, что утопаю в перине из гусачьего пуха. Я и голос потерял от думок. Нельзя так разогревать воображение. Отсюда и физическое изнурение и всякая хвороба…
Денисов внимательно выслушивал откровения друга. Что же тут нового? На заставе, пожалуй, не было человека, которому не нравилась бы Устя. Работала она в опасном селе, так как Скумырду бандеровцы избрали своим переправочным пунктом. На той стороне речушки, где воробью по колено, вплотную к иловатому бережку примыкало такое же село, откуда и тянулись нити во все концы Европы. В Скумырде бандиты вели себя тихо.
Устя была яркой девятнадцатилетней красавицей, смелой, порывистой и в то же время женственной. Она могла то накричать и даже пустить в оборот словцо, заимствованное у лесорубов или плотогонов, от которого уши вяли, то залиться краской от самой пустяковой насмешки.
Приезжала она на заставу верхом на игреневом трехлетке. Влетала в ворота карьером, осаживала конька у самого крыльца, у которого редко когда не толпились бойцы, расступавшиеся перед ней, проходила, стуча каблучками сапожек, изящная, с точеной фигуркой, обтянутой темно-синим трикотажным спортивным костюмом.
– Хлопцы, дэ Галайда? – громко спрашивала она. – Опять нэма? Бумаги повез в отряд? Славно! Дэ заместитель? Зацепа дэ?
Устя, как и положено главе «истребков» из Скумырды, ходила с наганом на узком ремешке через плечо.
Любой из молодых пограничников сложил бы к ногам Усти свое изнывающее истомой сердце, но путь был заказан. Лейтенант Кутай доводил до логической развязки уже полтора года тому назад затеянную им и точно распланированную операцию.
Свадьбу могли сыграть и сегодя и завтра, медлила пока Устя, слишком занятая любезным ее сердцу делом.
– Подожди, подожди, Жорик, – просила она, поглаживая его теплой ладошкой то по щеке, то по чубчику. – Не насладилась я свободою, Жорик! Ты же меня скинешь с седла, отберешь у меня «истребков», причалишь меня к корыту, а, Жорочка? Целуй меня, Жорик, при всех целуй, обними покрепче, пущай от зависти дохнут хлопцы!.. – И, веселая, вся будто сотканная из солнечных лучей, по-джигитски ловко бросалась в твердо-кожаное седло и уносилась в свою Скумырду.
С тоской посматривали ребята ей вслед, по-хорошему завидовали счастливому лейтенанту. Кутая уважали, ценили как опытного, расчетливого и смелого офицера.
Поговорив об Усте, два друга еще раз вспомнили о Строгове, увидев идущего в гору с наплечным мешком Магометова.
– Герой! – похвалил его Сушняк. – Помнишь, как он вызвался? «Дайте мне фонарь и пистолет, и первым сигану в яму…» – покачал головой, – а могли прошить его на сто дырочек, как пить дать, могли…
– Магометов не сдрейфил, – скупо согласился Денисов, так как ничего выдающегося не видел в его поведении. Так поступал он, Денисов, и не раз. Таков закон службы, долга – присягу ведь принимали. А как же иначе? За спину других прятаться?
В памяти Денисова возник майский день сорок пятого года. Страна всего четыре дня назад отпраздновала Победу, а у них на заставе боевая тревога: в соседнем городке бандиты ворвались на совещание актива и убили двадцать восемь коммунистов.
Пограничники пошли за бандой группой в тридцать четыре бойца. След держали овчарки. В одном хуторе накрыли шесть человек, переодетых в форму пограничников, а потом в лесу обнаружили банду в двести штыков.
В каком-то клочковатом, кровавом тумане роились воспоминания. Прошлого будто и не было. А каждый бой – твердо ощутимые грани жизни и смерти. Втянулся, привык. А начиналось для него непросто.
Восемнадцатилетнему добровольцу Денисову впервые позволили идти на боевую операцию в сержантском наряде. Да, это было в восемнадцать!
Первый выход, первое доверие. Все чувства обострены, нервы… Хотя какие нервы у юноши, сгоравшего от желания выдержать экзамен на зрелость!
Ему доверено оружие, он идет рядом с сержантами, гвардией пограничной охраны. Это было здесь, южнее села Скумырды, в равнинном перепадке, близ леса. Старший наряда Каблуков вел по опасным местам. Следов не оставляй, окурки закопай, пенек осмотри, бугорок прощупай, возможен выход в схрон – сумей отличить по выбросу земли, крот или человек… Наготове автоматическая винтовка Токарева и гранаты. Рост – сто семьдесят, вас – шестьдесят восемь, тело атлета…
По пути заброшенный сарай, его называют стодолой. Сколько раз наряды бегло осматривали его! Так нужно, хотя стодола близка от заставы, и, казалось бы, кому туда зайти.
И на этот раз Каблуков приказал Денисову осмотреть стодолу и потом догнать наряд. Фактически это было первое боевое задание, и Каблуков, посылая новичка, проверял его на деле. Само собой разумеется, Каблуков не мог и предположить, что злоумышленник осмелится забраться в сарай чуть ли не на виду у заставы. И Денисов, исполняя поручение, в душе досадовал на старшего, пославшего его с явным намерением подчеркнуть незначительность новичка. Вприпрыжку, тем самым беглым шагом, который вырабатывается у разумно спешащего человека, Денисов очутился возле стодолы, осмотрел вход, заметил примятости травы, обсыпанной сизой росой, насторожился. Если сюда и заходил пограничник, ревизуя, как и Денисов, попутную точку, то это могло случиться только вечером, когда еще не упала роса. А это… Теперь от прежней беззаботности не осталось и следа, взгляд стал подозрительней, приметы фиксировались острее.
Ветхая дверь скрипнула в петлях, в ноздри ударил несвежий воздух давно заброшенного помещения. Ранние утренние лучи, проникая сквозь щели, выложили земляной занавоженный пол продольными светлыми линиями. Не включая фонарь, Денисов осмотрел все углы и закоулки, заглянул за приткнутую к стене бесколесную бричку, потолкал ящики, очевидно, служившие для хранения минеральных удобрений. Никого не было, даже мыши-полевки не шмыгали, и ни одна ящерица не изготовила здесь себе гнезда. А вот присутствие человека чувствовалось. В душе настороженно жило подозрение и требовало ясности. Верх сарая был забран дощатым потолком, обмазанным глиной. Взглянув на потолок, Денисов заметил кое-где свежие следы опавшей сухой глины и лесенку, валявшуюся на земле, судя по всему, отброшенную после того, как кто-то забрался на горище. Предчувствие не обманывало, сердце в предвидении опасности забилось спокойнее, ровнее, что позже не раз отмечал за собой Денисов. И прежде всего появилась железная собранность, внутренняя дисциплина, не раз отмечаемая его наставниками. Она помогла ему быстро наметить план действий, не допуская опрометчивости. Надо подставить лесенку, подниматься осторожно, опасаясь прямого выстрела, а добравшись до лаза на чердак, суметь одним прыжком вскочить на горище и там также быть готовым ко всему. Но никто не препятствовал Денисову взобраться, никто не пытался убить его. Чердак был поделен стеной на две равные части. Окно для подачи кормов выходило в сторону леса и было привалено дощатым запыленным щитом, на котором отпечатались свежие следы рук.
Сомнений не оставалось: на чердаке кто-то находился. Денисов пополз. Вдруг затрещала доска обшивки и тень человека метнулась к окну: щит был отброшен, человек ушел.
Оставалось одно: погоня. Денисов выпрыгнул вслед за беглецом в окно, с колена прицелился, выстрелил, но, поторопившись, промахнулся. Человек бежал к лесу, который стоял стеной за ручьем. Первая для молодого паренька встреча с врагом! Первое боевое испытание! Тем более один на один! Если бы задача заключалась в том, чтобы догнать, то Денисов не сомневался в себе: от него тому не уйти. Но первая заповедь пограничника – захватить нарушителя живым – отпадала. Противник, обернувшись, послал в него несколько пуль, просвистевших у самого уха Денисова со знобким, рассекающим воздух свистом. Денисов знал: пуля, которую слышишь, не страшна, поражает неслышная. Человек опять побежал зигзагом, что доказывало его опыт, но зигзаг удлинял расстояние, а это было на руку Денисову.
Возле опушки нарушитель бросился на землю, открыл стрельбу из винтовки. Что ж, огневой поединок – так огневой поединок! Плотно прижавшись к траве, укрепив локти в мягкой земле, Денисов ударил из своей пристрелянной автоматической винтовки. Не по мишени, по живой цели. Опять впервые проверялась феноменальная меткость Денисова, принесшая ему впоследствии и грамоты, и кубки, и дипломы.
«Ты наловчись бить не наповал, Денисов, – упрекнул его Каблуков, переворачивая труп. – Ишь как: под левую лопатку, прямо в сердце. Блондин, интеллигентная внешность, примерно тридцати пяти лет…»
Еще не было первой любви, первых грез, а уже был первый убитый им, восемнадцатилетним парнишкой, кущевой по кличке Крыга. Благодарность Денисову отметили в приказе.
А на рассвете, явившись в казарму, он поставил винтовку в пирамиду и, тщательно вымыв руки и лицо, приготовился к отдыху. Пограничники спят днем, как ночные птицы. К его койке подошел сержант Каблуков. «Спи спокойно, о том не думай. Если приснится или начнут душить кошмары, мой совет: телепай из наших войск, не подойдешь». И еще сказал Каблуков: «Постарайся заснуть сразу».
