Аркадий Первенцев
Секретный фронт

Полная версия

Ткаченко жил на втором этаже. Он видел свет в своей квартире, силуэт жены за тюлевой занавеской.

– Управились к десяти, – сказал Ткаченко, – оперативно управились хлопцы.

– Самое главное, без эксцессов. – Забрудский крепко встряхнул протянутую ему руку. – Веду собрание и думаю: не пробрался бы в зал бандеровец, еще пальнет по президиуму… Сердце покалывало.

– Брось ты прикидываться, – остановил его Остапчук. – Ты еще не знаешь, где у тебя сердце. На якой стороне? Дай спокой секретарю.

– Право, что-то не хочется расставаться, – сказал Забрудский. – Прохлада пришла…

– От леса, – сказал Остапчук, – близко лес, потому и прохлада…

– В лесу не только прохлада, – возразил Забрудский, – не дюже радуйся лесу. Дай-ка папироску.

Взяв папиросу из пачки, протянутой Остапчуком, Забрудский помял ее, надломил гильзу по-своему, потянулся прикурить.

Летучая мышь низко пронеслась над головами и исчезла с противным писком.

– Да, напоминаю, – сказал Ткаченко, – завтра ты, Остапчук, по своей райисполкомовской линии обеспечь всякие там формальности при явке на амнистию…

– Формальности? – переспросил Остапчук басовито-рокочущим голосом.

– Побольше внимания, простоты в обращении. Сумеешь, Остапчук?

– Раз партия приказывает, как не суметь?!

– А тебе, товарищ Забрудский, задача такая – проследи за прессой. Пойдет передовая, я говорил с редактором: тоже побольше ясности, точности, дай примеры, как трудоустраиваются амнистированные, где будут жить и тому подобное.

– Ясно.

– Ну, пока. А то моя Анна Игнатьевна и домой не пустит…

Ткаченко дружески распрощался со своими товарищами и в том же приподнятом настроении легко взбежал на второй этаж, увидел поджидавшую его на лестничной клетке супругу.

– Не наговоритесь никак, – заговорила она. – Я подтопила ванну. Подбрось немного чурбачков. Чайник тоже закипел.

– Не торопись с заваркой, Анечка, – ласково сказал Ткаченко, – разреши передохнуть, понежиться.

Он заранее предвкушал удовольствие. Душ, а потом чай…

Приятно снять сапоги, прокисшую от пота, пропыленную гимнастерку, облачиться в пижаму, ноги сунуть в разношенные тапочки…

Услышав звонок, Ткаченко крикнул жене, чтобы она взяла трубку телефона.

– Это не телефон, кто-то в дверь звонит.

– Узнай кто, вроде бы некому…

Анна Игнатьевна прошла к двери, спросила.

– Откройте! Важное дело, Анна Игнатьевна, – раздалось за дверью.

– Товарищи, ночь уже…

– Мы от генерала Дудника.

– Открой, Анечка! – крикнул Ткаченко. – От Дудника.

Остатки опасений Анны Игнатьевны развеялись, когда она увидела вежливо, с предупредительными улыбками раскланивавшихся с нею двух офицеров в форме МГБ.

– Вы извините, товарищи. Сами понимаете… – Она пропустила офицеров вперед. – Заходите. Павел Иванович сейчас выйдет… Правда, он собирался было принять ванну…

Анна Игнатьевна вошла в кабинет, зажгла верхний свет. Ей хотелось поговорить с незнакомыми людьми да и рассмотреть их получше.

Один из них, капитан, производил впечатление воспитанного, интеллигентного человека, с несколько бледным, тонким, породистым лицом и серыми глазами.

– Вы нас извините за столь поздний визит, Анна Игнатьевна. – Офицер подарил хозяйке улыбку, которую принято именовать ослепительной.

– Не стоит извиняться. Я жена бывшего военного, привыкла… Пройдите, пожалуйста, в кабинет. – Анна Игнатьевна мило смутилась, мочки ее ушей и щеки порозовели.

«Какой приятный, – подумала она, – сколько мы уже здесь, а Тертерьян ни разу не представил их».

Второй офицер, тоже капитан, пока еще не проронивший ни одного слова, был постарше, покрупней, или, как определила Анна Игнатьевна, помужиковатей. У него было широкое, скуластое лицо, запавшие в орбиты глаза и сильно развитые плечи.

«Какие недобрые глаза, какие темные, жесткие губы, – подумала Анна Игнатьевна. – Как разнятся эти два человека…»

Оставив их в кабинете, она вышла. Третий, сержант, высокий, плечистый, с непроницаемым лицом служаки, стоял в прихожей с автоматом на груди.

Дети давно спали. Анна Игнатьевна остановилась у их кроваток, прислушалась. Муж прошел в кабинет, вот прозвучал его голос, вначале громкий, а потом дверь прикрыли, и звуки голосов стали невнятней и глуше.

Вернувшись к детям, Анна Игнатьевна ощутила тревогу, необъяснимую и странную, но очень острую. Но тревога быстро прошла: Анну Игнатьевну, как и всегда, успокоил вид спавших детей. Мальчик недавно перенес корь, и на его щеках и шее еще сохранились следы сыпи. Девочка дышала ровно и тихо.

Анна Игнатьевна поправила одеяло, присела. Мысли ее потекли спокойнее, и она теперь ломала голову, вспоминая, на какого киноартиста походил капитан с изысканными манерами и вкрадчивым голосом, с приятным акцентом. Может быть, поляк или литовец?..

Ткаченко в пижаме вошел в свой кабинет, мельком взглянул на письменный стол и, увидев оставленные на нем бумаги, прикрыл их небрежно брошенным полотенцем.

– Здравствуйте, товарищи! Прошу извинить за, так сказать, неглиже…

Офицер, стоявший у стола, не сдвинулся с места и продолжал молча, с застывшим выражением настороженности, пристально глядеть в упор на хозяина дома. Это был взгляд человека жестокого и волевого. Его молчание, отвердевшие губы, подбородок и сама поза были неприятны и вызывали протест. Но пришедшее к Ткаченко с опытом безошибочное чувство надвигающейся опасности призывало к сдержанности и осторожности.

– Простите, товарищи, вы от генерала?

– Нет! – коротко бросил офицер, стоявший у стола.

– Не от Дудника? – Неприятный озноб пробежал но спине, кровь отхлынула от лица, непроизвольно сжались кулаки. Растерянность и страх, шевельнувшиеся в сердце, тут же исчезли. Заметили или не заметили?

– Мы обязаны просить у вас прощения, Павел Иванович, – первый офицер натянуто улыбнулся краешком бледных губ, отступил на несколько шагов от Ткаченко. Теперь он находился в центре комнаты, под люстрой, отбрасывающей на потолок и лепные карнизы рассеянный свет из-под плоского стеклянного абажура, – за столь поздний визит. – Он наклонил голову как бы в полупоклоне. Тень от козырька закрыла его глаза, зато скульптурно выпукло очертила рот, подбородок и резкие складки у губ. Орденская планка была выполнена по-фронтовому, из плексигласа, ремень потертый, хромовые сапоги сшиты щеголевато.

Второй? Ткаченко достаточно долго прослужил в армии, чтобы догадаться: он не офицер, а некто неряшливо и поспешно переодетый в офицерскую форму да и не пытавшийся убедительно играть свою роль. Он стоял, широко расставив ноги, тесный ворот гимнастерки был расстегнут, парабеллум предупреждающе вынут из кобуры и засунут за пояс.

– Так… – Ткаченко собрал всю свою волю. – Зачем пожаловали?

– Вопрос деловой, Павел Иванович, и вполне закономерный, – сказал первый офицер. – Разрешите восполнить пробел, представиться?

– Представляйтесь!

Внутреннее замешательство Ткаченко продолжалось недолго и осталось незамеченным. Он полностью овладел собою, как перед танковой атакой в неравном бою, когда каждый просчет мог обернуться катастрофой.

– Я – Лунь, начальник школы украинской повстанческой армии имени того самого Евгена Коновальца, которому досталось на орехи в вашем сегодняшнем докладе.

Ткаченко перевел вопросительный взгляд на второго.

– Начальник службы безопасности Капут, – сообщил о нем Лунь. – Слыхали?

– Да.

– Он стреляет на звук, – с загадочной усмешкой предупредил Лунь.

– Что же… вам удалось. – Ткаченко прислушался. В квартире было тихо. Нет… Слух уловил всхлип ребенка: так бывает во сне; после перенесенной болезни сын спал неспокойно.

– Не пытайтесь предпринять неосмотрительные шаги. – Лунь внимательно следил за Ткаченко.

– Пришли меня убить? – спросил Ткаченко.

– Нет.

– Вырезать семью? – Голос его невольно дрогнул.

– Нет! – Лунь продолжал изучать Ткаченко. Отступив к стене, он теперь видел ярко освещенное настольной лампой бледное лицо секретаря райкома, его плотно сжатые губы и ненависть в глазах. – Семья пострадает, если вы будете вести себя неблагоразумно, – предупредил Лунь. – Разрешите перейти к изложению наших условий.

– Что вам от меня нужно? Вы все равно ничего от меня не добьетесь.

– Пока не будем загадывать, Павел Иванович. Может быть, и добьемся.

Капут сделал шаг вперед. Его рука по-прежнему лежала на рукоятке парабеллума.

Ткаченко с презрением посмотрел на начальника «эсбе».

– Я встречался со смертью не один раз.

– Мы знаем вас и уважаем, – сказал Лунь.

– Даже? – Ткаченко с усмешкой взглянул в серые холодные глаза Луня. – Прошу заканчивать, господа! И разрешите мне на правах хозяина дома присесть?

Лунь предупредительно выдвинул стул на середину комнаты.

– Итак?

– Итак, товарищ Ткаченко, – Лунь переглянулся с Капутом, выражавшим явное нетерпение, – мы присутствовали на вашем сегодняшнем докладе. – Губы его скривились, блеснуло золото во рту. У начальника школы был изящный профиль, вкрадчивый голос, наигранное спокойствие и чисто гестаповская манера вести беседу.

Ткаченко почувствовал в нем опытного, иезуитски изощренного противника. Капут – враг другого пошиба, откровенный зверюга, испытывающий отвращение к тонким комбинациям. Его оружие – пистолет и удавка.

– Я слушаю… – сказал Ткаченко.

– Ваш доклад нам понравился…

– Вам?

– Понравился, – жестко повторил Лунь, – и потому мы приехали попросить вас повторить его для нашего «особового склада», то есть личного состава школы.

– Не понимаю…

– Поймете потом, – произнес он многозначительно. – Но вы не бойтесь…

– Плохо вы знаете коммунистов, – Ткаченко вспылил, – бояться вас? Нет, вы плохо нас знаете.

Лунь, не перебивая, слушал, с притворной покорностью наклонив голову. У него достаточно прочно укоренились свои понятия о чести, долге, идеалах; он больше верил в откровенный политический цинизм, чем во все добродетели, которые считал показными.

– Я понял смысл ваших слов, – сказал Лунь, – и обещаю не принуждать вас к нарушению партийного долга. Никто не покушается на вашу честь… – Он говорил медленно, выбирая слова и как бы выстраивая их в твердый, неколебимый ряд. – Мы просим вас поехать вместе с нами в пункт дислокации нашей школы и выступить перед курсантами.

– Перед вашими курсантами?

– Да! Вы не ослышались.

– Конечно, с вашими коррективами?

– Нет! Вы повторите доклад полностью.

– Странно!

– Поверьте, Павел Иванович, – Лунь проявлял нетерпение, – именно так… Если вы не трус… – он сделал паузу, – вы обязаны принять наше предложение. Мы вас отвезем и привезем обратно. Ручаемся за полную вашу безопасность. Мы ждем… Время ограничено…

– А если я не соглашусь?

Лунь вздохнул, поднял мгновенно заледеневшие глаза.

– Тогда мы поступим с вами как с дезертиром и трусом.

Капут зло бросил:

– Уничтожим и тебя и всю твою семью! – Постучал по циферблату наручных часов. – Треба ихать, друже зверхнык!

Лунь оглядел кабинет. Над столом Ленин читал «Правду», Сталин раскуривал трубку. И еще тут была одна фотография – со Сталинградского фронта: на опушке степной лесопосадки, у головной части танка экипаж Ткаченко.

– Сохранилась? – спросил Лунь, указывая пальцем на эту фотографию.

– Как видите.

– Я имею в виду нашу военную форму, Павел Иванович.

– Берегу. Может, еще придется снова надеть…

– Вот и выпал случай, – сказал Лунь. – Где она?

– В соседней комнате.

Лунь обменялся мимолетным взглядом с начальником «эс-бе».

– Чтобы совершить этот маскарад, нам пришлось… потрудиться: потеряли человек десять. Думаете, легко добыть военную машину и одежду ваших офицеров? Мы просим вас – наденьте свою форму, чтобы не возникли подозрения при поездке… Только не вздумайте… Капут сопроводит вас в качестве… камердинера.

Что делать? Решение могло быть единственным. Всякие попытки переиграть закончились бы трагически. Это было ясно. Да, он наденет свой военный мундир и пойдет в бой. Исполнят они свои обещания или нет, теперь уже не столь важно. Он постарается продублировать свой доклад. Пусть ему грозит смерть. Коммунист обязан до конца быть коммунистом.

«Камердинер» неотступно следовал за ним. Звериные законы «эсбистов» допускали применение самых крайних мер в любом необходимом случае. Нельзя зародить никаких сомнений в жестоком, подозрительном мозгу Капута. Расплачиваться придется жизнью близких.

Анна Игнатьевна вышла из детской, остановилась у двери, спросила:

– Ты куда собрался, Павел?

– Не волнуйся, Анечка. Важное, неотложное дело. Дудник просит немедленно приехать.

Она прошла следом за ним в спальню. Ткаченко раскрыл шкаф.

– Ты что ищешь?

– Уже нашел. – Он снял с плечиков китель, достал фуражку, которая давненько не надевалась.

– Что? Война? – тревожно спросила Анна Игнатьевна.

– Иди к детям, Анечка. – Ему было невмоготу. Еще минута, и он сорвется, а потом… Железно застывший в прихожей конвоир с автоматом и Капут…

– Когда тебя ждать, Павел?

Что он мог ответить?

– Думаю, к утру справлюсь.

– И чаю не выпил, не искупался…

Вернувшись в кабинет, Ткаченко переоделся в военную форму.

Наблюдавший за ним Лунь похвально отметил:

– Прекрасно вышли из затруднительного положения, Павел Иванович.

– Давайте не терять времени, – сказал Ткаченко.

При выходе из кабинета Лунь посоветовал:

– Чтобы не возбудить подозрений, попрощайтесь с женой.

– Попрощаться? – Ткаченко круто остановился.

– А разве вы обычно не прощаетесь?

– Обычно – да!

Анна Игнатьевна не могла сдержать тревоги.

– Неужели такие спешные дела? – Она протянула руку Луню. – Пришли мило, приятно, и вдруг… Нехорошие вы…

Лунь поцеловал ей руку, многозначительно приподнял брови. На лице его было написано огорчение. Анна Игнатьевна снова безуспешно постаралась припомнить, кого из киноактеров напоминал этот красивый офицер с тонкими чертами лица.

Она раскрыла окно на улицу, увидела, как все четверо уселись в поджидавшую их военную машину и уехали.

Хотя от сердца отлегло, все же позвонила на квартиру к Забрудскому.

– Да чего вы перелякались, Игнатьевна? – Спросонья голос Забрудского был хрипловатый. – Коли вызвал Дудник, значит, дело есть. Спешное? А не було бы такое, дождались бы и утра. Форму надел? И то бывает. Щоб свои дуриком не подстрелили.

Он успокоил Анну Игнатьевну. Она прилегла на диван в детской, вначале прислушивалась, а затем крепко заснула.

Глава третья

Крайнее напряжение уступило место общей расслабленности. Павел Иванович больше всего боялся за семью. Бандеровцы, не моргнув глазом, вырезали и старых и малых. Он понимал: поведи себя по-другому, случилось бы непоправимое – противник не бросал угроз на ветер. Теперь опасность для семьи миновала, а об опасности для себя нечего думать: привык. Ткаченко вступил в знакомое состояние борьбы, где все движется согласно законам, не зависящим от желания, поведения или воли одного человека. Его куда-то везут, якобы в лагерь, якобы для выступления перед курсантами. Смешно, конечно, поверить в это: обычный прием – заманить человека и… Дальше все могло случиться: издевательства, пытки… Ткаченко достаточно внимательно изучил практику оуновского подполья.

Почему он понадобился в оуновском лагере? Зачем Луню или Капуту потребовался доклад? Что-то таилось за всем этим маскарадом, а что именно?

Амнистия – средство борьбы с бандеровщиной. И само собой разумеется – акт политического гуманизма. Что же они противопоставят этому? Судя по всему, «центральный провод» быстро отреагировал на маневр советской стороны и предложил контрмеры. Какие? Ясно, что начальник школы не мог заниматься самодеятельностью. Бандеровцы полностью отвергали мир. Они не шли на компромиссы. Как и всякое буржуазное националистическое движение, они пытались затушевать классовый характер борьбы… Ткаченко невольно усмехнулся: в сознании привычно выстраивались политические формулировки.

Махновщина – детский лепет в сравнении с бандеровщиной. Махновщина родилась на домашней почве, а вот бандеровщина вызрела на Западе, в термостатах гестапо, абвера, польской «двуйки», Интеллидженс сервис… Кому какое дело, что он, Ткаченко, украинец и Капут – украинец. Никто из них и не пытается обратиться к братству по крови. Для простых, наивных людей – одно, для тех, кого на мякине не проведешь, – другое…

Что же ждет его впереди?

Во всяком случае, что бы ни случилось, он не запросит пощады. Он – коммунист и за правду пойдет на любые муки.

Лунь и Капут с обеих сторон сжали его своими плотными, сильными, будто свинцом налитыми, телами.

Городок проехали на большой скорости. Дважды попались патрульные истребительной роты. Военный «виллис» не вызывал у них никаких подозрений. Ткаченко припомнил: кто-то предлагал ввести контрольно-пропускные посты. Что бы изменилось? Можно уверенно предположить: документы у бандитов в порядке, они даже осмелились явиться на собрание. Конечно, будь КПП, можно было бы закричать… Правда, это повлекло бы за собой немедленную расправу не только над ним, но и над его семьей. Приговоры подполья приводились в исполнение неуклонно и беспощадно. Приговор настигал в любом месте, рано или поздно.

Машина шла в западном направлении.

После поля с посевами пшеницы и кукурузы земля начинала постепенно горбиться, складки становились глубже, за низкорослым молодняком по вырубленной в войну крепи зеленели лесные массивы с расщельными падями и горами.

Въехав на лесную дорогу, Капут вынул из парусинового мешка, пропахшего подсолнечным маслом, нечто вроде платка и туго завязал глаза пленнику.

– Просим извинения, Павел Иванович, – с ласковостью в голосе сказал Лунь. – Необходимые меры предосторожности. Применялись еще с древних времен при двусторонних переговорах.

Затем ехали еще около часа. За всю дорогу никто из спутников не проронил ни слова, и человеку с завязанными глазами оставалось одно – думать. Ни капли сомнений не возникло в душе Ткаченко. Если уж придется испить чашу до дна, что ж, на то он и коммунист. Не он первый, и, наверное, не он последний…

Машина затормозила. Лунь снял с Ткаченко повязку.

– Разомнитесь.

К ним подошли несколько человек в немецкой форме. У каждого кроме револьвера в кобуре за поясом еще и пистолет. Судя по всему, это был командный состав.

Они с мрачной веселостью встретили своих начальников, о которых уже начали было беспокоиться. На Ткаченко, одетого в форму советского офицера, обратили особое внимание.

Лагерь был хорошо замаскирован. На поляне, куда они подъехали, даже трава не вытоптана. Невдалеке, в лесу, под огромными кронами буков, крытые хворостом и поверху задерненные, виднелись землянки. Каждая рассчитана, пожалуй, человек на пятьдесят. Палатки – их было пять – венгерского военного образца, очевидно, для комсостава. Их надежно скрывали от наблюдения с воздуха перетянутые между ветвями маскировочные сети.

Теперь было понятно, почему авиаразведка не смогла обнаружить лагерь.

– Митинг соберем на поляне, – сказал Лунь, отдав распоряжения.

Он стоял, выставив ногу в хорошо начищенном сапоге, покуривал, сбрасывая пепел длинным отполированным ногтем мизинца. Манеры его были подчеркнуто снобистскими, улыбка буквально змеилась по тонкому, презрительно-отрешенному лицу. Что-то было в нем шляхетское, этакий подленький мелкопоместный гонор.

Возле Луня в начальственной позе стоял приземистый человек в высокой гайдамацкой папахе и роскошных шароварах. За поясом опереточно яркого кушака виднелись ручные гранаты. Маузер образца Гражданской войны висел на наплечном ремне. Этого человека помимо одежды отличали от остальных командиров вислые, будто приклеенные, усы.

Он отдал команду резким, отчетливым голосом. Нетрудно было определить в нем служаку. Поднятый горнистом по боевой тревоге «особовый склад» перестроился сообразно командам в каре. В центре горели три костра и стояла трибуна.

На трибуну поднялись Лунь, Ткаченко и человек с маузером, продолжавший играть главную роль в этом «лесном спектакле». Он объявил о приезде в расположение школы секретаря Богатинского райкома партии.

Называя должность, фамилию и воинское звание Ткаченко, он заглядывал в бумажку, расправляя ее на своей чугунной ладони и всматриваясь в слова при прыгающем свете костров.

Справившись с трудной для себя задачей, он облегченно вздохнул.

– Давай ты, Лунь! – откашлявшись, сказал наконец. Лунь кивнул, нахмурил брови и, подойдя к перильцам, вначале пощупал их крепость, а потом уперся, плотно сцепив пальцы и подавшись слегка вперед своим стройным, мускулистым телом.

Ткаченко сбоку наблюдал за этим человеком, за его тонким, бледным лицом, за его отточенным выговором с точно расставленными модуляциями.

Лунь, безусловно, был опытным оратором. И его слушали напряженно и внимательно. Шеренги будто окаменели. Двигались, шевелились и создавали феерическое зрелище только косматые дымы костров и резко очерченные на фоне букового леса языки пламени.

О чем говорил начальник оуновской школы?

Он рекомендовал своим людям выслушать секретаря районного комитета партии, который разъяснит политику. Командование хочет рассеять разноречивые слухи, выслушать, что думают коммунисты об «Украинской повстанческой армии», об амнистии…

Лунь трижды полностью назвал УПА – «Украинскую повстанческую армию», ничего не сказал о Советской власти, говорил только о коммунистах. Говорил увертливо, хитро, не угрожал, не обвинял, не полемизировал. Его слова были размеренно-четки, произносились не спеша, с хорошей дикцией. Сухие, бесстрастные, отчетливые… Он говорил ровным голосом, не волнуясь, только иногда выбрасывая руку вперед и разжимая и сжимая тонкие, длинные пальцы.

Костры разгорелись. На поляне стало светлей. Теперь можно было рассмотреть лица людей, стоявших не только в первых шеренгах каре. С болью в сердце Ткаченко видел молодых, рослых, сильных хлопцев. Разве им заниматься черными делами? Им бы плавить сталь, распахивать земли, сидеть в аудиториях институтов…

Обреченные!

– Начинайте! – Лунь легонько подтолкнул Ткаченко на свое место и стал за его спиной, рядом с успевшим переодеться Капутом.

Теперь на нем был немецкий, застегнутый на все пуговицы, китель и под ним мереженная сорочка.

– Як наш? – Капут ухмыльнулся.

– Послухаешь, сам скажешь, – неопределенно ответил Лунь.

Ткаченко перевел дыхание, шагнул вперед и укрепился подошвами на шатком помосте, наспех сшитом из хвойных бревен и досок. Сойдет ли он отсюда сам, или его стащат с раздробленным черепом – этого, наверное, не знал не только он, но и те, кто окружал его, – эти люди, подчинявшиеся мгновенным вспышкам инстинктов, даже, пожалуй, наиболее выдержанный из них, сохранивший внешнюю корректность, бывший поручик Лунь.

Минутная пауза под тяжелыми, настороженными взглядами выстроенных на поляне людей помогла Ткаченко освободиться от остатков неизбежного в таком положении страха, сосредоточиться, чтобы выполнить свой последний долг.

Внизу, почти достигая уровня трибуны макушками бараньих, заломленных по-гайдамацки шапок, стояли в небрежных позах вооруженные до зубов жандармы службы безопасности – «безпеки». «Нам все дозволено, – как бы говорили их внешний вид, презрительные усмешки, – для нас все пустяк, тем более такая штука, как человеческая жизнь».

Их замысловатые, залихватские прически, языческие амулеты, понавешенные на давно не мытые, словно литые, шеи, подчеркивали привилегированность положения. Это была «гвардия трезубца», опричники – правая рука Капута, всесильного главаря карательного отряда бандеровской жандармерии.

Под ногами была плаха. Да, плаха.

И тем более надо держаться спокойно, собрав всю волю.

Как обратиться к ним, замкнувшим его в железный капкан каре?

– Товарищи! – в гробовой тишине, нарушаемой только потрескиванием костров, тихо произнес Ткаченко, заставив всех вздрогнуть от неожиданного обращения, инстинктивно насторожиться, навострить слух. – Товарищи! – громче повторил он и снял мешавшую ему фуражку. – Пид натыском Радянськой Армии разом с гитлеровцами дали драпа националистычни верховоды, профашистськи поборныки «самостийной и незалежной»^[2] Украины. Гестапо и абвер дают задания превратить вас в «пятую колонну» и проводить «пидрывну дияльнисть». Про озброення потурбувались нимци^[3]. Вам они дали тилькы жовто-блакитный^[4] стяг и трезуб^[5]. Не багато дали они вам! Они наказали вам вырезать тысячи невинных людей, не жалиючи дитей, жинок, стариков… Степаном Бандерой був дан наказ переходить у пидпилля для диверсий, для терроризування украинського народу…

– Вере быка за рога, – хмуро заметил усатый вожак.

– Надумали шилом киселя хлебать, хлебайте! – Капут метнул взгляд на воинственно зашевелившихся жандармов.

Ткаченко оглянулся, увидел спокойно стоявшего Луня, с любопытством прислушивавшегося к глухому рокоту голосов в глубине построения.

Лунь благосклонно кивнул головой оратору, как бы разрешая продолжать.

«Была не была, – решил Ткаченко, – все равно отсюда живым не выйти. Нет, никто не увидит меня униженным или испуганным. Их вожаки привыкли к рабской покорности, пусть поймут свое заблуждение. И кто такие эти вожаки?»

Ткаченко рассказывал об одном из руководителей так называемой «Украинской повстанческой армии» – Климе Савуре, окруженном легендой геройства и бескорыстия. Именно его послал Степан Бандера проверить кадры, перетасовать их, как колоду карт: «козырных», надежных, отложить в сторону, остальных, «сомнительных», то есть сомневающихся, уничтожить.

По указанию Клима Савура формировались отряды из тех, кто прозрел – понял правду, их посылали на верную смерть под пули пограничных засад. Того, кто выходил из боя с пограничниками живым, уничтожали сами бандеровцы, их жандармерия, группы «эсбистов», которые, переодевшись в советскую военную форму, зверски расправлялись со своими.

– Це он в тебя запустил каменюку! – прохрипел Капут над ухом Луня. – Ты же зараз в советской форме!

– Да, було так, Капут. Слова из песни не выкинешь!

– Скажи ему, а то я скажу… – Капут схватился за рукоятку парабеллума. – Мое слово – гроб!

– Добре, скажу. Тильки знай, я не из пугливых… – Он указал на оружие. – И у мене воно е, Капут. – Однако Лунь шагнул к Ткаченко, предупредил: – Говорите по условию, только то, что говорили на собрании, – и указал глазами на своих свирепеющих соратников.

– Товарищи! – Ткаченко взмахнул рукой с зажатой в ней военной фуражкой, второй схватился за поручни трибуны и, подав вперед свое некрупное, но сильное тело, выкрикнул: – Не забуты про розправу оуновца Лугинського на Волыни, в Кортелисах! Разом с гитлеровцами оуновцы вирвались в село на пятидесяти машинах, завели на повну мощность моторы, щоб не було слышно стрельбы, взрослых забивали, а детей живыми кидали в крыныци и ямы и засыпали землей. Так зныщили усе село – близько трех тысяч чоловик. Майно их было пограбовано, а хаты спалени! «Наша влада повинна буты страшной!»^[6] – так казав Степан Бандера.

Ткаченко переждал нарастающий шум. Костры разгорались все ярче. Теперь он мог рассмотреть лица парней, стоявших не только в первых рядах. Курсанты жадно слушали его слова, одни с сочувствием, другие с затаенным страхом, третьи с явной ненавистью.

Он рассказал еще о зверствах оуновцев, а затем о том, как взялась освобожденная Украина за восстановление хозяйства при поддержке России и других республик, как возрождаются колхозы и как они ждут их, молодых хлопцев, для этой полезной работы. Республика призывает вернуться к труду!

– Пожалуй, хватит, – предупредил Лунь, – вы имеете дело с массой, над которой легко потерять контроль.

Вожак в папахе оттер плечом Ткаченко, раздвинул толстые ноги в добрых сапогах со шпорами, посопел, выжидая, пока стихнет говор за его спиной, и повел свою речь на самых низких голосовых регистрах.

Судя по всему, он значился в более высоких чинах, чем Лунь. Взяв на себя руководство митингом, он старался быть точным: не вилял, не хитрил, не оставлял лазеек, говорил прямо и резко; личный состав школы ознакомлен с политикой коммунистов (он махнул рукой на Ткаченко), деятельность УПА сокращается по стратегическим соображениям. Часть сил будет выведена на переформирование за кордон. Курсанты, желающие выйти из УПА, будут отпущены после сдачи оружия. Мести не будет, на все добрая воля.

Затем отдал команду Лунь.

Те, кто согласен покинуть школу, сдать оружие и получить амнистию, должны выйти из строя.

Каре не шелохнулось.

– Не верют, гады, – сказал Капут, – зараз не выйдут, сами втечуть…

– Треба повторить, – предложил вожак тихо, оглянувшись на Ткаченко. – Шо тебе, учить!..

Лунь пожал плечами, но приказание выполнил. Он сказал о том, что желающие поступить по воззванию могут свободно распоряжаться собой.

Спустя минуту-другую из задних рядов, пройдя первые шеренги, нерешительно вышли человек сорок.

– Я ж казав, то е у нас курвы, – процедил Капут.

– Где их нет, Капут, – небрежно бросил вожак. – Що ж ты робыв со своей безпекой? – И, обратясь к Луню, добавил: – Хай вси расходятся. А оцих сомкни и задержи…

Подчиняясь команде Луня, каре неохотно распалось. Кое-кто остановился у догорающих костров. Оттуда доносился говор, взрывался невеселый смех и сразу затухал. Перед трибуной продолжали стоять четыре десятка человек, пожелавшие выйти по амнистии. Они стояли в две шеренги: их опрашивали, переписывали.

Лунь, прислонившись к трибуне, курил.

– Что же, Павел Иванович, вы добились успеха, – он указал рукой с сигаретой на курсантов, – отыскали своих единомышленников. – Голос его прозвучал недобро.

– Вы их отпустите?

– Ну, это уж наше дело, Павел Иванович. Струхнули?

– Нет!

– Верили нам?

– Должны же и у вас быть какие-то принципы.

– Принципы? – Лунь усмехнулся. – Кажется, Троцкий говорил, что на всякую принципиальность надо отвечать беспринципностью.

– Примерно так…

Над верхушками буков нависли стожары. Щедро усыпанное звездами небо, сероватый дым затухающих костров, мягкий, теплый ветерок.

– Поужинаем или сразу домой?

– Домой. – Ткаченко очнулся от дум.

– Да, вы правы, – Лунь усмехнулся, погасил сигарету о трибуну, – поскольку мы обещали…

Он подозвал телохранителя, и вскоре неподалеку от них остановилась машина.

– Садитесь! – пригласил Лунь. Подождав, пока Ткаченко устроится, он приказал шоферу: – Трогай!

Ткаченко устало откинулся на жесткую спинку «виллиса».

В пути прошло минут пятнадцать. Ткаченко услыхал позади, там, где остался лагерь, далекую стрельбу. Привычное ухо определило: залпы из винтовок.