Аркадий Безрозум
Пока не забыто
Предисловие
Воспоминаний из собственной истории я касаюсь не впервые. Семейные корни, их переплетения, образование, профессии карьера – все интересно даже, когда они не взлетали в заоблачную высь. Вопросами по этой теме меня стали засыпать мои же близкие, когда я сам оказался старшим среди них. Вот здесь я и сам стал записывать все, что вспоминал или слышал, чтобы не забыть. На определенном этапе со мной щедро делились рассказами, вырезками из газет и фотографиями мои близкие и дальние родственники по материнской и отцовской линиям.
По мере накапливания материала, я даже издал несколько небольших книг. Как же я сожалел, что немало вопросов у меня так и остались без ответов. А все потому, что в свои молодые годы я не расспросил, как следует, не только бабушку и маму. А было бы здорово еще тогда обзавестись толстыми тетрадками для занесения ответов. Прозревать, спустя годы, неново. Но не стоит забывать, что мы были другими и времена были другими. А поэтому я предлагаю то, что есть, руководствуясь высказыванием Черчилля «Народ, забывший своё прошлое, утратил своё будущее».
Базар и школьная парта
Летом 1944 года большинство мужчин страны все еще оставались на фронте. И в нашем Немирове женщины и дети старшего возраста занимались разборкой завалов. Киркой и лопатой пришлось поработать и моей маме. Мне предстояло пойти в первый класс к осени. Чтобы мне и младшей сестре Шеле не умереть от голода, маме и бабушке Сосе приходилось стирать белье и копать огороды в относительно зажиточных домах.
О судьбе отца, который ушел на фронт в первые дни войны, мы все еще ничего не знали. Сложность нашего положения заключалась и в том, что мы не только недоедали, но и были раздетыми и босыми. Спали мы на полу, да и укрывались каким-то тряпьём, которое выпрашивали у соседей. В том не виделось чего-то чрезвычайного, потому что в подобных условиях проживали и другие немногочисленные еврейские семьи, которым удалось сбежать на румынские территории или в Зауралье.
Заработки мамы составляли гроши. Для их пополнения бабушка Сося подключилась к перепродаже пищевой соли на местном «большом базаре». Так его называли потому, что по средам и воскресеньям он собирал продавцов и покупателей, как из ближних, так и из дальних сел района. Немало из них проходили пешком 10 и более километров в один конец. Соль, спички и мыло пользовались на базаре особым спросом, потому что и их не было на прилавках государственных магазинов. Сельчане все это покупали на деньги, вырученные от продажи продовольственных «излишков» – картофеля, молока, яиц. А их они накапливали тем, что сами недоедали.
Въезд в городок более поздних времен из интернета.
Бабушка Сося к базарным дням тщательно готовились. В мой наплечный мешок она насыпала 30 стаканов соли. Сама же она становилась в торговый ряд с мешочком, в который отмеряла всего пять-семь стаканов. Их можно было даже оставить на прилавке, если бы пришлось бежать от милиционера, появлявшегося для отлова «матерых спекулянтов». У власти ведь и за такое преступление можно было схлопотать пять, а то и больше лет тюрьмы.
Во избежание беды я стоял поодаль с рюкзачком за спиной. Как только милиционер появлялся на горизонте, я подавал условный знак бабушке. Она тут же сворачивала свой скарб и покидала торговый ряд. Уходил и я подальше от лиха. А частная торговля на большом базаре, как при нэпе, набирала силу от недели к неделе. Вскоре там уже можно было купить и вязку дров, и курицу, и корову.
В базарные дни вымощенная гранитным камнем главная улица городка наполнялась звоном лошадиных подков и скрипом несмазанных колес. То более расторопные сельчане в телегах доставляли на базар мешки зерна, крупы и картофеля. Повизгивали в них и откормленные хряки. Маленькие поросята, гуси и утки напоминали о себе другими звуками. В моей памяти это запечатлелось своеобразным кино.
На подходе к базару цыганки уговаривали прохожих выслушать всю правду о себе самом всего за один рубль. Соглашались единицы, скорее потому, чтобы ощутить своеобразный праздник торгового дня. В моих глазах на базар больше других торопились те мужчины, которым хотелось поскорее «окропить душу» стаканом самогонки. Ее можно было и закусить краюшкой хлеба с тонким, почти прозрачным кусочком сала – все на деньги из твоего кошелька. Запрещался и такой вид торговли. И все же стаканом самогонки было легче откупиться от наводившего страх милиционера.
Больше других его почему-то боялись те из нас, кто еще вчера прятался от гитлеровцев и полицейских в сырых и темных погребах. Правда, мне после пережитого праздником казался каждый базарный день. Тогда я даже забывал об ощущении чувства постоянного недоедания. Омрачить праздник мне могли только те покупатели спиртного, которые грубо нарушали меру окропления души.
Таких бузотеров было немного, и, как правило, это были те из них, на которых и посмотреть то было тяжело без боли в сердце. Речь о возвращавшиеся из госпиталей тяжелых инвалидах войны без двух ног. Они перемещали остаток своего тела, сидя на крошечной деревянной тележке, которая катилась по земле с помощью четырех подшипников. Так вот они-то, сильно перебрав, набрасывались на прохожих с грубым матом.
«Жидовская морда!» являлось неотъемлемым приложением к нему. Деревяшки, которые были предназначены для отталкивания от земли руками, инвалид с гневом швырял в того прохожего, который хоть чем-то напоминал ему предмет раздражения. С такими сценами приходилось сталкиваться и в центре местечка. В ночное время они завершались еще и битьем оконных стекол в еврейских домах.
Не знаю каких лет фотография из интернета поможет представить место нахождения моего дома тех лет. Под №3 он располагался на улице Колода. Она начиналась сразу за дальним углом двухэтажного дома справа и разделяла его и возвышавшийся далее костел. Десятка два ступенек его широкого дворового выхода были обращены в сторону деревянной веранды моего небольшого дома. Костел тогда он являлся городским домом культуры. А мощеная брусчаткой улица Колода опускалась к пруду.
Учителя и одноклассники
Послевоенный период был непростым и для учителей, и для учеников. Немалую часть из них называли переростками. Это были те дети, которые сели за учебные парты с опозданием до трех лет. Большинство из переростков не горели желанием учиться. Среди них были и дерзкие шалуны – мастера придумывать изощренные способы розыгрыша учителей и срыва уроков.
Я с осенних месяцев 1944 года совмещал торговлю на базаре с занятиями в первом классе. Тетрадок у нас не было и в помине. Писать нам приходилось на сшитых в тетрадку газетных нарезках. Не было и чернил. Его было принято делать из сока ягод бузины. Зимой чернила превращались в лед, потому что классы почти не отапливали из нехватки дров. На переменках, чтобы согреться, мы «ходили на головах», как говорили учителя. Тон баловству, конечно, задавали переростки. Более трех лет оккупации усилили нашу вспыльчивость и озлобленность.
В моем классе переростки составляли около трети учеников. Они были на особом учете учителей. В том списке оказался и я перед окончанием второго класса. Наша учительница выбрала хороший солнечный день и повела всех нас в парк на экскурсию. В школу большинство мальчишек возвращалось с каким-нибудь трофеем – цветами, клюшками, свистками. В моей руке было рябенькое яйцо величиной в крупную вишню. Я его нашел в птичьем гнезде, исцарапавшись в колючих зарослях шиповника.
Тяжело доставшуюся мне находку я решил подарить девочке, которой симпатизировали все мальчишки класса. В ответ на «возьми» избалованная капризуля демонстративно отворачивалась и брезгливо фыркала. Она продолжала отвергать мою щедрость и, когда мы вернулись в класс за свои парты. Мне было очень обидно, и я толкнул в спину соученицу, которая сидела впереди меня.
Она обернулась. Ее взгляд выражал возмущение и презрение одновременно. Мою словесную реакцию «да пошла ты к чертям» должен был усилить взмах руки, пальцы которой удерживали рябенькое яичко. Его скорлупка, к сожалению, оказалась настолько тонкой, что в руке она лишь и осталась. А вот все ее содержимое (желток смешавшийся с белком) буквально впечаталось в шелковистые волосики над лобиком аккуратно причесанной головки.
Клейкая маслянистая жижа стекала со лба на личико мраморной белизны в сопровождении звонка на урок, который раздирал ушную раковину. Выступившие на глазах соученицы крупные бисеринки слез раздирали мое сердце. В распахнувшихся дверях появилась никогда не улыбавшаяся учительница. С ее профессиональным опытом потребовалось совсем немного времени, чтобы тут же оказаться у наших парт. Для уточнения того, что случилось, понадобилось не более двух ее вопросов.
– Марш домой и без мамы в школе не появляйся! – такая команда учительницы была адресована мне.
В моих ушах она прогремела оглушительным раскатом грома. Последовавшее далее исключение из школы на три дня я воспринял, как вполне заслуженное наказание. Под осудительными взглядами соучеников после этого я еще долго опускал глаза кающегося преступника. Дома я больше всего я стыдился отчима. Недавно демобилизованный боевой старшина все еще ходил в гимнастерке, с единственной, но очень дорогой для него боевой медалью «За оборону Сталинграда».
Отчима звали Давидом. Он появился у нас сразу после объявления дня победы, вскоре после того, как мы получили извещение, что мой отец Моисей Безрозум пал смертью храбрых в тяжелых оборонительных боях первых месяцев войны. Незадолго до этого его однополчанин не только подтвердил известие, но и назвал место последнего боя отца – на подступах Новоград-Волынска. Ответить на тяжелые артобстрелы было нечем. Тяжелое ранение в живот оказалось несовместимым с жизнью. Выжили единицы. Адресами обменялись заранее, чтобы выжившие могли оповестить родню.
На повторном замужестве мамы настояла бабушка Сося, «чтобы поставить на ноги двое еще маленьких детей». А Давида привез из Винницы Берко Безрозум, который приходился дядей моему отцу. В Виницу Берко вернулся из эвакуации с женой и семьями двух дочерей. Туда же вернулся с фронта Давид. Но там не осталось ни его дома, ни семьи. Его жену и маленького сына расстреляли фашистские оккупанты. Сам уже немолодой Берко помогал нам, чем мог. Это он познакомил бабушку Сосю с теми людьми, которые занимались перепродажей соли.
Фотография здания немировской школы была сделана много лет спустя.
После драмы, связанной с птичьим яичком, которым я, нехотя, попал в голову одноклассницы, моя школьная жизнь покатилась с горы снежным комом. Следующее происшествие изошло из привычки нашей учительницы оставлять на своем столе классный журнал, когда она уходила на перемену. Тогда, из-за отсутствия другого, он представлял собой обычную ученическую тетрадку, разграфленную и заполненную самой учительницей. Гена, ярко рыжий переросток почти двухметрового роста, привязал к журналу, посредством шпагата, мышь-полевку.
Журнал пополз мелкими рывками по столу перед глазами испуганной учительницы вскоре после того, как она вернулась с перемены. Наблюдавшие за ее реакцией мальчишки разразились невероятным хохотом, а девчонки – визгом. Урок был сорван. Разгневанная учительница и в том усмотрела «мое изощренное хулиганство». С таким выводом она привела меня в кабинет директрисы, где состоялся очередной «допрос с пристрастием».
Не менее остро учительница отреагировала на другой «партизанский выпад» с моей стороны. На этот раз тот же Гена собрал в желобке под классной доской белую пудру – результат трения о доску мела, который учителя используют в процессе урока. Пудру Гена смешал с едкими фиолетовыми чернилами. Полученной смесью он намазал ту часть моей парты, на которую учительница любила опираться руками в ходе урока. Вскоре ее щеки и нос окрасились в фиолетовый цвет, вызвав у детей очередной приступ хохота. И в этот раз Мария Ивановна предстала со мной перед директрисой, с последующими выводами.
Хрен редьки не слаще
Окончания четвертого класса я уже не мог дождаться. Я надеялся, что в пятом классе у меня появится много учителей, соответственно предметам, а с ними я быстрее сумею найти общий язык. Только, оказалось, что радовался я напрасно. Учитель английского языка Евгений Иванович изначально относился ко мне настороженно. Скорее всего, о моей ненадежности он был загодя наслышан от Марии Ивановны.
К этому времени уже действовали восстановленные мельница и электростанция – символ технического величия местечка
Уроки английского языка проходили у нас очень скучно. В классе стоял шум, хотя учитель заслуживал нашего лучшего отношения за высокий профессионализм. Кроме того, он успешно руководил школьным кружком художественной самодеятельности. Еще более ярко он проявил себя в качестве редактора школьной стенгазеты, но в глазах дирекции, а не переростков. Они не могли простить ему карикатуры с едкими эпиграммами.
В моем классе переростки решили отомстить Евгению Ивановичу мычанием сомкнутыми губами в начале урока, в ходе переклички. Учитель понял, что его разыгрывают. Чтобы пресечь отъявленную наглость немалой группы «смельчаков», он отодвинул журнал в сторону и велел нам положить тетради с домашним заданием на парты. Сам учитель встал со стула и пошел вглубь класса.
Разглядывая глаза каждого из нас, он на самом деле, пытался разобраться, от кого исходило провокационное «м-м-м». А мычание стихало по мере приближения учителя и крепло с новой силой за его спиной. Пару раз Евгений Иванович резко порывался в чью-то сторону, но также резко останавливался перед невозмутимым взглядом того, кого он подозревал. А это сопровождалось хохотом учеников. И тогда учитель остановился у моей парты и взял меня за ухо. Со словами «здесь твое место, партизан» учитель сопроводил меня в угол, рядом с классной доской.
Теперь уже все хохотали надо мной. От своих учителей я познал не одну несправедливость. Только эта превосходила все вместе взятые. Мое возмущение не знало предела. В моей голове созревал план мести, несмотря на существенную разницу в весовых категориях сторон. Когда Евгений Иванович вернулся за стол, я оказался за его спиной.
В полуметре от меня стояла большая классная доска. Ее удерживали две деревянные стойки, на которых она поворачивалась на оси. За нее я переместился из угла, взял кусок мела и стал рисовать на обращенной ко мне стороне огромную фигу. Ко времени завершения популярного у школьников рисунка учитель приступил к опросу учеников. Он и при нем медленно вышагивал в проходе между партами вперед и назад.
Когда Евгений Иванович оказывался спиной к доске, я поворачивал ее фигой к классу. Оглушительный взрыв смеха взрывал тишину. Пока учитель сообразил, что надо обернуться, фига оказалась в исходном положении, на моей стороне. Я трижды успел повернуть доску под оглушительный хохот. Наши взгляды встретились на третьем развороте. Возвращать доску в исходное положение уже не имело смысла.
Воцарилась мертвая тишина. Возможно, и учитель заново оценил все, что произошло. Возможно, он даже сумел понять, что превысил собственные полномочия. А это ведь могло привести к нежелательной и для него реакции моих родителей. Во всяком случае дальнейшего разогрева обстановки не последовало. Евгений Иванович измерил меня достаточно спокойным взглядом и тихо произнес: «Не лучше ли тебе выйди из класса. Так, пожалуй будет лучше тебе и нам».
К началу следующего урока за партой, за которой я уже давно сидел в одиночестве, в порядке наказания, оказалась Алла Пищик. Симпатичная малоразговорчивая девчонка, с пухлыми губками, одевалась заметно лучше своих соучениц. Она резко отличалась от них еще и тем, что в последнее время стриглась наголо «под машинку». Я сторонился и ее, после неудачи с рябеньким птичьим яйцом.
– Кто тебя сюда звал? – спросил я Аллу.
– Никто. Сама так решила.
– Пожалела?
– Нет, – ответила Алла, – просто хочу показать, что я на твоей стороне, потому что знаю – ты не мычал вместе со всеми.
После звонка на урок вошла учительница истории. Она, в отличие от англичанина, умела удерживать дисциплину всего лишь нахмуренным взглядом.
Сейчас она направила его на нашу парту.
– Алла, почему ты не на своем месте? Вернись, – прозвучала негромкая, но твердая команда.
Алла не сдвинулась с места. Так и она продемонстрировала собственную твердость. Такое поведение соученицы я тогда мог объяснить и тем, что ее папа работал директором самого солидного в городке завода по производству пищевого спирта. Отвесить почтительный поклон такой личности старались многие горожане и школьные учителя в их числе. К пониманию таких тонкостей я пришел намного позже. Зато в тот день я впервые вернулся со школы с ощущением победителя в борьбе за справедливость.
В отличие от Аллы, моя мама с отчимом смотрели на мои школьные приключения иначе. В отличие от других родителей, мои не произносили даже слова в мою защиту, потому что в каждом учителе им виделась святая корова. Это могло быть связано и с религией, в которой раввину не противоречат. Я полагаю, что поэтому в школу вызывали именно их «на показательную порку». «Верующий коммунист» отчим с особой боязнью реагировал на вызовы, ему и «подбрасывали жара», соответственно.
Так однажды занятия нашего 5 б класса перенесли в школьный клуб: настолько намокла штукатурка потолка от протекания крыши от затяжных дожей. Местами она отваливалась большими кусками. Учителя ругали дожди. Но на самом деле им помогали наши переростки. Они умышленно «атаковали» потолок своими портфелями на переменах, чтобы нас отправили по домам.
Замысел не удался. В тот раз классный руководитель велел нам продолжить занятия в школьном клубе. А меня в очередной раз подставили и там. На одной из перемен неугомонные переростки взломали стоявший в глубине сцены шкаф с реквизитом драмкружка. Из него буквально полетели сложенные на полках головные уборы, бороды и парики. Теперь непоседы, словно клоуны, напяливали все на себя, под смех одноклассников.
Я знал, чем и это могло кончиться для меня лично. Поэтому я отдалился от всех в самый дальний ряд с учебником по предстоявшему уроку. Только и там переросток Петька подкрался ко мне из-за спины и нахлобучил на мою голову фуражку офицера СС с фашистской кокардой. Большой головной убор упирался в мои оттопыренные уши и закрывал глаза. Я безуспешно сопротивлялся придерживавшему мои руки коренастому Петьке, который тогда еще и выкрикнул изо всех сил:
– Хайль Гитлер!
На возглас Пети повернулись все одноклассники. От их смеха задрожали стены. На тот шум и примчался учитель английского языка. На его рукаве была красная повязка дежурного по школе. Руководитель драмкружка чуть не задохнулся от злости, когда увидел, что вытворяли мои соученики с реквизитами. Он выискивал и изготавливал их с невероятными трудностями.
А Петька тут же растворился среди соучеников. Так я оказался первым на пути Евгения Ивановича в висевшей на моих ушах форменной фуражке. Мою руку озверевший учитель и завел за спину, как это делали милиционеры. В таком виде он и доставил нарушителя в кабинет директора школы.
– Посмотрите на это чудо-юдо! – Объявил не без основания возмущенный учитель.
Секундный проблеск улыбки озарил каменное лицо директора. В его глазах появились молнии гнева, когда дежурный учитель заявил, что видит в моих действиях «признаки отъявленного вандализма с нацистским душком». В сталинские времена такие слова серьезно настораживали, кого бы то ни было. На тот раз меня исключили из школы на десять дней! Копию приказа вручили отчиму. Его предупредили, что вопрос об отсутствии в его семье воспитательной работы будет поставлен перед его парторганизацией по месту работы.
Заявление о вступлении в партию отчим писал в окопах Сталинграда. Конечно, он не мог допустить, «чтобы важную для него партийную честь так безответственно запятнали». И боевой старшина самым серьезным образом задумался о пресечении моих безобразий. Конкретные меры он привел в исполнение за два дня до моего выхода на занятия.
– Завтра пойдешь стричься с отцом (так мы теперь называли отчима), а то еще снова вернут домой из-за непозволительной шевелюры, – прозвучал из кухни наказ не меньше напуганной мамы.
То ноябрьское утро было холодным и дождливым. Парикмахерская находилась на главной улице городка и занимала небольшую комнатку, рядом с аптекой. Мы здесь оказались первыми. Парикмахер, пропитанный запахами дешевого цветочного одеколона, поставил на подлокотники кресла доску и велел мне сесть на нее, чтобы ему было удобней. Когда на мне оказалась простыня не первой свежести, я увидел свое отражение в зеркале с большими пятнами. В нем не было «непозволительной шевелюры»
Парикмахеру я назвал самую короткую стрижку бокс, в угоду маме. Мастер хитро улыбнулся и туго затянул на моей шее простыню. Затем, чтобы я себя не видел, он низко наклонил мою голову левой рукой. Правую руку, в которой защелкала и зажужжала машинка, парикмахер приставил к моему лбу. Я и ахнуть не успел, как в моих густых волосах пролегла широкая борозда до макушки. Это означало, что меня принудительно стригут на лысо, как барана! Видимо, в том, по сговору отчима с парикмахером, и заключались «конкретные меры».
Вскипев от ярости, я спрыгнул с кресла, сорвал с себя простыню и с горьким плачем выскочил под проливной дождь. Дома только бабушке Сосе удалось меня успокоить. Она же отогрела меня горячим чаем с вишневым вареньем. К концу дня она отвела меня к другому парикмахеру достричься. Выглядел я ужасно: уши торчали, как у чебурашки. В школу я пришел в отвратительном настроении. На перемене я выбрал удобный момент и подкрался к Петьке, когда он оказался один за своей партой.
– Ты сейчас же пойдешь со мной к директору, – потребовал я и тоже завел за спину его руку, как учитель английского языка. – Сам ей все и расскажешь, а иначе я расквашу тебе нос. Для убедительности я коснулся его сопевших ноздрей кулаком свободной руки.
– Пошел вон, чего еще захотел, жид пархатый, – прошипел разъяренный Петька.
Я оторопел, а Петька вырвал свою руку и отвесил мне болезненную оплеуху. С раннего детства я был вынужден научиться быстро забывать обиды, а иначе можно было бы и умом тронуться, потому что их было так много. К счастью, и отчим не относился к числу злопамятных людей.
Из своих запутанных школьных приключений я выбрался с переходом в шестой класс. Связываю это и с тем, что к тому времени я неплохо проявил себя в юношеской секции бокса, но еще лучше я показал себя на футбольном поле. И все же главная причина видится мне в приходе нового классного руководителя. Это был Иван Маркович Губань. Он первый из учителей оказал мне полное доверие.
Мой футбол
Какой мальчишка не играл в футбол в конце 40-х и начале 50-х. Моя юность и молодые годы, в которые я тоже не терял интерес к футболу, выпали на время проживания в Немирове, Москве и Виннице. К концу 40-х из Москвы в Немиров стали приезжать на отдых в отпуске трое моих дядюшек. Они останавливались у нас дома, у своей мамы и сестры, которые приходились мне бабушкой и мамой.
К тому времени я со своими друзьями уже гонял по дворам консервную банку или набитый тряпками старый чулок. Мы тоже выставляли условные ворота, посредством камней и кричали «гол!», когда в них попадали. Пользовались и словом «футбол», хотя, и не представляли толком, о чем разговор. О том, что это интересная спортивная игра, я впервые услышал от дяди Володи, старшего брата мамы.
Он приезжал чаще других. Утром он вставал, умывался, завтракал и выкуривал папиросу «Беломор канал» фабрики «Ява». Аккуратно сложенные пачки занимали половину чемодана холостяка. Вдохнуть благородного дымка приходили мальчишки из соседних домов, потому что им был знаком лишь запах махорочных бычков и крепкого местного самосада.
А, тем временем, дядя Володя удалялся в парк. Там он до позднего вечера «дышал целебным воздухом и расписывал пульку в компании культурных отдыхающих». В порядке исключения он возвращался домой раньше времени в дни, когда играла его любимая команда ЦДКА. И тогда он просил полной тишины, а сам прижимался ухом, к висевшему на стене круглому радиодинамику.
Так дядя Володя слушал радиорепортажи о проходившей в Москве или другом городе футбольной встрече. Он ужасно разочаровывался от слов «ай-яй-яй, мяч пролетел мимо, в 10 см от штанги!». Его лицо озаряла счастливая улыбка от громоподобного «Го-о-о-ол!». Временами я не понимал, что доставляло дяде Володе больше удовольствия – забитый гол, или мастерство ведения радиорепортажа непревзойденным спортивным комментатором Вадимом Синявским.
А телевизоров тогда еще не было и в помине. Однажды дядя, отойдя от радио по завершении передачи, уловил мой полный недоумения взгляд. Я думаю, что также на него смотрели остальные члены мой семьи, а, скорее всего, не обращали внимания вообще. Остановился дядя рядом со мной и тихонько заметил, что в его близком окружении он не знает культурных людей, которые не знают Синявского и, что такое футбол. В заключение он добавил, что и я должен это иметь в виду.
Намного более сдержанным болельщиком был дядя Петя, младший брат дяди Володи. Когда приезжал в гости этот дядя, он мог снизойти и до того, что, проходя мимо двора, в котором мы играли, останавливался и наблюдал за нашей игрой. Более того, он мог пробить по воротам тряпочным мячом и рассказать нам кое-что о правилах игры. Я от него впервые услышал о понятиях пенальти и корнер.
Притом в моих глазах неимоверно возрастал авторитет моих дядюшек. Еще бы, в отличие от брата среднего, они недавно вернулись с войны не только с наградами, но и целыми, и невредимыми. Возвеличивался и мой собственный авторитет в глазах моих товарищей. Кайф продолжался недолго. Дядюшки тут же познакомились с лучшими местными девушками, на их взгляд. А вскоре они отгуляли скромные свадьбы. Ясно, теперь им стало не до футбола и не до меня. И кто бы тогда мог подумать, что именно им еще предстояло надолго привить мне подлинную любовь к замечательной игре.
А год следующий пролетел почти незаметно. В очередной отпуск дядюшки привезли своих жен на роды в дома их родителей. Там они теперь и сами оставались, а к маме и сестре наведывались в гости только в определенные дни. В один из таковых они мне объявили, что я еду с ними в Москву, а их отпуска заканчиваются спустя неделю.
Немного позже я узнал, что объявление братьев вытекало из настояний моей бабушки Соси. В начале 30-х годов в Москву уехали все ее пятеро детей из-за того, что в маленьком Немирове ничего хорошего их не ожидало. В столице им, как могли, помогали обустроиться в своих семьях все трое братьев бабушки. А дальше ее дети сами учились, обретали профессии и трудоустраивались. Их мама очень рано осталась вдовой, потеряв мужа в одном из погромов. А их повторения в провинции боялись больше всего.
И вот теперь бабушка напомнила, что пришло время всем проживавшим в Москве ее детям пристроить одного ребенка ее младшей дочери. Ведь она тоже овдовела в годы войны. Так Володю и Петю приперли к стенке, хотя это было им, ох, как не с руки. А я совершенно неожиданно оказался в Москве. Она показалась мне многоэтажной каменной громадой после глинобитного одноэтажного Немирова. Такое впечатление вызывала улица Новослободская с ее домами цвета асфальта.
По нему сновало много машин. Особенно громко шуршали резиновыми шинами троллейбусы. Сначала они меня даже пугали тем, что их длинные штанги с грохотом выскакивали из электрической линии, по которой они скользили. Такое несовершенство в голове юного провинциала не укладывалось. Не воспринимались и водители женщины, когда они резко тормозили, выскакивали из машины и мчались в ее хвостовую часть. До чего же неловко им было забираться на приваренную лестницу. Но иначе водительнице было не достать длинные вожжи, которыми она с трудом усмиряла раскачивающуюся штангу.
К странному виду транспорта я присматривался во время походов в гастроном. Этому меня довольно быстро научил дядя Петя. А вот здесь меня ошеломляло обилие продуктов на прилавках. Сохранять было очень трудно, потому что холодильных прилавков еще не было. По этой причине продавщицы начинали рабочий день с протирки растительным маслом заплесневелых шкурок сырокопченых колбас.
В соответствии с инструкцией дядюшек, я такие колбасы не покупал. В списке, который я писал под их диктовку, числились свежий батон, сливочное масло, тонко порезанные докторская колбаса или сыр определенного вида. Реже в нем присутствовали красная икра или приготовленная в маринаде тихоокеанская сельдь. Того или другого продукта я покупал не более 100–150 грамм, чтобы не испортились.
Инструктировал меня дядя Петя. Деньги мне выдавал дядя Володя. Он работал на солидной должности, с более высокой зарплатой. Дядя Петя мне так и говорил: «Иди за деньгами к главбуху». Это и в самом деле соответствовало профессии дяди Володи». Сорить деньгами было не по карману и ему. Поэтому с первых дней он и меня учил их считать. Соответственно тем урокам, я сохранял кассовые чеки и сразу по приходу домой докладывал – сколько потрачено и сколько осталось.
«Копейка рубль бережет», – любил повторять дядя Володя. А еще, с его легкой руки, в моем бедном провинциальном лексиконе появились два новых слова дебет и кредит. Их значения я долго не мог понять, хотя дядя Володя мне его разъяснял неоднократно. Назвать главбуха жадным у меня не было никаких оснований, потому что, какой же жадный будет спрашивать, наелся ли я, а иногда еще и давать деньги на мороженое.
Мороженное я покупал, когда к приходу дядюшек с работы, вторично отправлялся в гастроном за продуктами. Это было связано с отсутствием домашних холодильников для хранения скоропортящихся продуктов в летнее время. А оба брата очень боялись отравления чем-нибудь несъедобным.
В послеобеденные часы народа в гастрономе было намного больше. Выстаивая в очереди, я имел возможность лучше рассмотреть окружавшие меня прилавки. Их полки были завалены крупами, макаронами, мясными, рыбными и кондитерскими изделиями. От запахов конфет и печений кружилась голова. В ней, даже в моем детском возрасте, не укладывалось понимание разницы между тем, что я видел здесь и в нашем немировском продовольственном магазинчике.
Много ли можно было выбрать там из быстро черствевшего хлеба, консервированных бычков и кабачков в томате. Даже залежалая «ржавая» селедка в бочках у нас появлялась редко. В моем доме и ее подавали как деликатес к утреннему картофельному пюре. Продукты лучшего качества приходилось покупать на рынке в три дорога. В годы сталинского режима в провинциальной глубинке выгребали все для столицы. Она должна была удивлять изобилием иностранных гостей и работников посольств.
