Ариадна Борисова
Небесный огонь
– Тебе кажется, потому что оно – о нас…
– Поверь, я не льщу. Да, вот еще что: можно я кое-что добавлю в домм?
– Конечно! – воскликнул Сандал. – Досказывай все, о чем я забыл или неверно выразил.
– Нет, ничего неверного я не слышал. Мне хочется добавить больше о тех, кого я люблю, чтобы в далеких краях меня грели теплые слова о них.
– Но как люди чужих племен, не знающие нашего языка, догадаются, о чем ты поешь?
– Я стану переводить, – ввернула Айана.
Взглянув на нее с легкой досадой, парень вновь улыбнулся Сандалу:
– Совсем недавно ты казался мне другим человеком. Теперь я рад своей ошибке.
– Зови меня Санда, – пробормотал жрец. – Санда – мое настоящее имя, не то, к которому вы привыкли. Я – не Сандал-Лучезарный. Я – Санда. Такой-же-как-все.
Домм второго вечера
Побег долгожданный и неожиданный
Отличную лиственничную лодку сыскал Соннук у озера Травянистого. Она была объемистая, с приподнятыми набоями. Должно быть, легкая на ходу. Такая не побоится высоких волн, невозмутимо пойдет наперерез течению. Весло нашлось лишь одно, да недолго стянуть где-нибудь второе либо самому выстругать. Соннук отогнал лодку в конец озера и перетащил на речной мыс, где тщательно спрятал в кустах.
Едва он заговаривал с Олджуной о севере, у нее портилось настроение. Соннук все же мог убедить ее бежать как можно скорее, но, во-первых, вначале ждал, когда пройдет ледоход, а во-вторых, сам невольно оттягивал поездку из-за волшебного камня. Сата – это было единственное, о чем он не заикнулся Олджуне ни словом.
Иногда снились чудесные сны. В них к Соннуку льнули румяные, ясноглазые сыновья, и махонькую дочку он держал на коленях. У очага хлопотала веселая Олджуна. В высокой юрте с восемью столбами витал восхитительный аромат свежесваренного кобыльего мяса.
«Вс-се это у тебя будет, – обещал, юркою змейкой вползая в уши, шелестящий шепот. – Твой С-сюр с-станет твердым, с-семя ж-жиз-зни укрепится. Ты, з-зачинатель большого рода, проживеш-шь счас-стливую, богатую жизнь и умреш-шь легкой с-смертью. С-собственной с-смертью, отдельной от брата, в окруж-жении любящ-щих детей, внуков и правнуков… Вс-се будет, ты только принес-си С-сата… С-сата-а… С-сата-а-а…»
Это был сон. Не более чем сон. Но явственный голос, знакомый с тех пор, когда душа Соннука костлявым человечком почивала в кошеле на груди Атына, шуршащей пеленой окутывал голову. Посуленное во сне чудилось совсем близким. Просыпаясь, Соннук еще целое мгновенье ловил ноздрями острый мясной запах.
Олджуна спала чутко и пугалась. Не находя выхода, гнев пружинил тело Соннука и заставлял его вскакивать одним броском. В бессильной ярости носился он вокруг шалаша.
Камень размером с яйцо, камень, сокрытый не на дне моря, не в неведомых дебрях, а рядышком в долине, вырастал, как непреодолимая гора, застя собою счастье! Илинэ наверняка спрятала Сата в своей юрте. Исхитриться бы проникнуть туда в отсутствие хозяев! Перевернуть жилье вверх дном, найти камень…
Медлить с побегом становилось все опаснее. В долине происходили странные события. Сперва через нее ринулись звери. Потом птицы летели над нею черною тучей. Теперь Элен наводнили толпы пришлых людей, сторонние табуны и стада. Казалось, сюда стягиваются аймаки и кочевья со всего Великого леса. Шныряя в окраинах крадущейся тенью, Соннук видел издалека многочисленные костры на Поле Скорби. После разведал: люди разных племен явились не на какой-то великий сход или внеочередной базар. Они, похоже, переселились сюда. Все просторное поле от края до края заполонили жилища пришельцев.
В отрогах гор, по лугам и перелескам шумно носились стайки детей. Несколько раз приходилось ускользать от чужаков, видно, плохо предупрежденных о скверном уголке долины. Хорошо еще, что окаймленный хмурым бором Диринг и сытыганский алас, исполненный запустения и мрачной настороженности, всех сами отпугивали. Редкий человек, ненароком заглянув в эти безотрадные места, спешил убраться подобру-поздорову.
Но обнаружилось, что Соннук с Олджуной не единственные, кто тут скрывается. Долговязый Кинтей и толстяк Топпот, встреченные после ливня в лесу, облюбовали развалины юрты Сордонга. Потом лесной старик, чьи зубы оставили на руке Соннука полосы плохо заживающих шрамов, турнул непрошеных гостей оттуда. Тогда дружки вырыли себе крохотную землянку недалеко от шаманского жертвенника. Крепко, знать, нашкодили в Элен, коль с этакими предосторожностями приходилось им хорониться.
Вскоре в долине резко потеплело, как часто бывает после ледохода. Речки и озера избавились ото льда, лишь глубоко промерзший Диринг сбросил еще не все ледяные вериги. Олджуна знала, что лед в нем растаивает только в конце Месяца белых ночей. Но со временем было неладно, месяцы спутались, а она всячески пыталась если не избежать отъезда, то задержать его. Поэтому, не видя загороженную утесами Большую Реку, спорила, что та тоже не совсем очистилась.
Соннуку кое-как удалось уговорить женщину прогуляться вечером к мысу. Спустившись, обогнули неприятную ей отчего-то березовую рощу. Олджуна бы и Диринг обошла, но получался слишком большой круг, а уже хотелось обратно. Она побаивалась отходить далеко от потаенного на холме шалаша. Соннук утеплил его шкурами, поставил из выжженного пня и глины очаг с дымоходом. Уютно обжитое жилище до сих пор никому их не выдало.
Озеро злобно глянуло чернеющими поверх льда разводьями, точно оплывшими после драки глазами. Ветра не было, но волны, как вьюки на конях, подпрыгивали грузно и тревожно. Сообразив, что люди не к нему пришли, а проходят мимо, коварный дух Диринга испустил из глубины надсадный вой. Озеро умело мычать, словно великан, у которого разнылись зубы, ломало лед со стонами и треском, но таких запредельных звуков Соннук здесь еще не слышал. Переглянулись с Олджуной и бок о бок подступили к обрывистому берегу. Диринг, кажется, только и ждал чьего-нибудь приближения: земля тотчас внятно дрогнула от смачного нутряного хлюпа. Видно, где-то внизу, в мшистых хлябях вспучивались и вскрывались смрадные полости гнилого дна…
А дальше перепуганное время, трепеща всполошенными мгновеньями, пустилось вскачь! Оно будто удирало от булькающего рокота, который поднялся вверх с наступательным грозовым звуком. В середине озера с необычайной скоростью завертелся бурливый водоворот. Раскрученная воронка распахнула зев, втягивая и заглатывая крайние льдины. Из недр, кипящих грязной пеной, выдралось огромное тело. В раскатах водяного гуда продолговатая махина ринулась вверх и вынырнула в тучах брызг и осколков взломанного льда! Округлая серо-сизая туша, полускрытая взорванным фонтаном, показалась на миг и пропала…
– Мохолуо, – выдохнула Олджуна.
Они остолбенели в десятке шагов от обрыва, неспособные ни двинуться, ни закричать. Невиданное зрелище развертывалось перед ними! Воронка замедлила бег, и в кругах ее всплыло покатое взгорье чудовищной спины, одетой в складчатый панцирь. Вдоль хребта вздернутыми мечами покачивались обтянутые сморщенной кожей шипы. В мерклой воде смутно угадывались плоские, раскинутые крыльями плавники и расплывчатые движения невероятного тела.
Величиною ящерица, чудилось, была с Двенадцатистолбовую юрту. Тускло блеснул чешуей исполинский хвост, оснащенный чем-то вроде наконечника копья, со свистом шибанул по воде. Восставшим из ада призрачным древом вздыбился новый фонтан… И опять ударила копьеносная плеть, и еще раз, еще и еще, высекая сверкающий брызгами живущий мгновенья водяной лес!
Забавляясь, чудище поколыхалось в клокотанье волн, как поросший мертвыми корягами остров, мелькнуло неимоверным крупом и погрузилось во вспененное озеро. Черная глотка Диринга сомкнулась над ним с утробным смешком. Гребные извивы могучего хвостища, от которого по всему озеру, круша остатки льда, шли рожденные под водой волны, могли с легкостью перевернуть караван лодок.
– Бежим, – просипел Соннук.
– Аг-га, – кашлянула Олджуна, не чувствуя ног. Взбудораженное озеро ворчало, плещась и громко лопаясь пузырями. Вновь готовилось вывинтиться кверху дном, взлететь к небу перевернутым водопадом… И дикий человеческий крик потряс зловещий воздух! За краем обрыва показалась чья-то растрепанная голова со вставшей дыбом косицей.
«Топпот, – подумала Олджуна. – Рога Водяного быка выламывает…»
На присыпанном землей лице мелькнули полные смертного ужаса глаза и вопящий рот. Вслед за тем время странно замедлилось. Над кручей, угнетая слух всасывающим звуки шипением, начала вздыматься древняя бугорчатая колода, вдоль и поперек изрытая глубокими и мелкими трещинами. По бокам ее белели два плоских пятна. Изнутри они отдавали блеклым золотистым свечением. Лишь когда их на миг прикрыло сборчатыми складками, Соннук сообразил, что это – глаза Мохолуо.
Потом ни о чем уже не думалось. Только ощущалось, как из пятен ползет, обволакивая его скованное тело, притягательная дрема. Она звала слепо прыгнуть куда-то – в мягкую темь, сон, забвенье… Виделось, как лепестками гигантской сарданы расцветает красно-крапчатая пасть, как дрожащими струями исходит из нее зловонный зной. Одурманенный парами ядовитого дыхания, смотрел Соннук на ряды мореных кольев, размыкающихся все шире и шире. За ними, будто подыхающий в пещере зверь с заживо содранной шкурой, содрогался багровый язык.
Лебединым движением изогнулась над водою гибкая шея. Головы завороженных покорно запрокинулись вдогон за манящими глазами. Олджуна сделала к озеру шаг… Но тут Топпот изловчился подпрыгнуть и схватиться за куст, к которому был привязан веревкой. Вонзая в землю острие топора, попытался вылезти.
Наверное, ящерица полагала, что этот кусок кричащего мяса уже никуда не денется, и досадливо взмыкнула. Извилистыми рывками свесилась ее оскаленная морда. Неуловимый бросок – и клыки-колья зацепили полу Топпотовой дохи. Мохолуо подбросила несчастного высоко вверх и во всю ширь разверзла пасть…
Взлетая, толстяк издал такой душераздирающий вопль, что в ушах Соннука словно разгоряченные заглушки лопнули. Вернулись звуки, с померкшего сознания пала душная пелена, и обмершее сердце вернулось к яви и жизни. Растекшееся время разом поджалось и ускорилось. Топпот захлебнулся и умолк.
– Назад, – захрипел Соннук.
На лицо Олджуны брызнула кровь. Сверху над нею скрюченными пальцами загребала воздух истерзанная рука, высунутая из страшных челюстей… Разум отшибло женщине – не шевельнулась! Но и одеревенелые ноги Соннука не слушались его. Стараясь избежать гибельных глаз ящерицы, он в немом отчаянии глянул в небо и впервые взмолился всем сердцем: «Помоги…»
И подернутое пасмурными тенями небо откликнулось! Ниспадающая над Дирингом туча внезапно окрасилась желтым. Засияла, как отдраенная песком медная посудина, и прорвалась! В прореху, полную чистой синевы, на Олджуну хлынул солнечный поток. Она зажмурилась, отмирая, вздернула ладони к лицу.
Ноги Соннука ожили. Схватив ее за руку, повернулся и едва не сбил с ног человека, замершего в том же столбняке. Кинтей, а это был он, опомнился, помотал зачумленной головой и открыл рот, но крик потонул в мычании Мохолуо.
Сообразив, что сейчас упустит остальную добычу, ящерица поторопилась сглотнуть. По всей длине шеи, вытянутой, как древесный ствол, волнисто прокатился вздутый ком… А как только с Топпотом было покончено, тварь бросилась грудью на край обрыва.
Берег рушился кусками и глыбами, в хлещущие волны падали кусты. В бездонную пучину увлекло труп Водяного быка с отбитыми рогами. Вывалился второй бык без рогов. Обнажились рога третьего – того, над которым несколько мгновений назад трудился с топором злосчастный Топпот.
Три человека неслись, ничего не видя кругом, а за ними гнались рев и грохот, точно позади, стуча копытами, мчалось стадо свирепых Водяных быков.
* * *
За время лихорадочных сборов не перемолвились ни словом. Не сговариваясь, побежали к мысу, где ждала снаряженная лодка. Соннук тащил наспех скрученные в шкуры пожитки.
Кинтей, ненадолго отлучившись куда-то, догнал беглецов и неотступно сопел за спиной. Он тоже нес что-то большое в медвежьей шкуре и пару вьючных конских сум, переброшенных через плечо. На поясе его болтался меч.
Распяленные икринки грешных Сюров прильнули к мутным стенкам Сордонгова самострела.
– Куда бежишь, сытыганская дочь? – застонали души родичей. – Покидаешь нас?!
Безумный взгляд полных горя глаз Кэнгисы чувствовала Олджуна напряженной спиной. Не помня себя, проскочила березовую рощу. Полетела вперед, ловя воздух горячим ртом. Дальше от ужаса, от Диринга, Сытыгана, дальше, дальше, с закрытыми глазами и трепещущим сердцем. На четверть пути опередила парней. Добралась до залива и плашмя опрокинулась на песчаную гряду. Оплавленные легкие отказывались дышать, слабые пальцы скребли сипящую грудь. Сердце теснилось в горле, грозило лопнуть и залить гортань кровью… Больной вдох все же пробился.
«Спасена!» – заплакала сухими глазами Олджуна. После того, как Йор убрался из нее, она страстно полюбила жить.
Соннук перегнал долговязого, менее проворного Кинтея. Взгромоздил на себя спрятанную в кустах лодку, согнулся под ее бременем. Непослушные ноги заюлили зигзагами, страх выходил из них протяжной дрожью. Хрипя, влачился не пыткою тела – из остатков упрямства. Спустив судно на воду, бросил в него скарб и лишь тогда перевел дух. Подал ладонь Олджуне – не смогла встать, подползла на коленях. А как упала на днище, так и осталась лежать лицом вниз. Хотя знала теперь, что Мохолуо, водяная жительница, по земле не ходит…
На берегу, шатаясь под ношей, появился Кинтей. Силы его были на исходе, но отчаянным рывком зашвырнул за борт вещи и сам мертвой хваткой вцепился в корму.
Соннук собрался огреть надоеду лопастью весла. Олджуна умоляюще взмахнула рукой: не надо, пусть, пусть… Парень, по пояс в воде, подтянулся, перекинулся внутрь. И все молчали, только дышали громко и сипло.
Тяжело груженная лодка наконец отчалила. Огибая мыс, поплыла под сенью кустов. В выходе из залива река подхватила ее. Береговые волны копили у отмелей взбаламученный половодьем мусор. Задумчиво оглаживая осевшие борта, словно прикидывали, не прибить ли лодку с приливом к песчаной косе. Весло разметало волны и открыло путь к водному простору.
Соннук навис над кормой, подставил лицо под россыпь водяной пыли. Остылый речной ветер долго не мог охладить горящее тело. Хотелось перегнуться с борта, сунуть голову в студеную волну и поймать лицом течение – будь что будет.
Олджуна лежала, крепко стиснув в кулаке ременную привязь лодки. Пальцы затекли, но не выпускала. Хоть с малым бременем в руке, а будто бы надежнее. Слушала, как успокаивается, реже и тише стучит пугливая птичка сердца. Страшно было высунуться. Боялась, что не удержится, начнет вглядываться в глубь, где непременно померещатся смутные пятна-глаза. Без того чудилось: вот-вот захлестнет восставшей волной и в фонтане брызг и придонного песка взовьется замшелая колода с несыто разинутой пастью… Что, если железочешуйчатая ящерица все-таки выбралась из Диринга и поплыла за ними?
Плечо Олджуны соприкасалось со спиной Кинтея. Парня колотили безмолвные рыдания.
– Эй, лодку утопишь! – прикрикнул Соннук, и непрошеный попутчик, судорожно всхлипнув, утих.
Маковка Каменного Пальца еще маячила, но времени прошло довольно. Впереди простиралась бескрайняя даль. Без всякой помощи весла лодка перышком скользила по прибитым ветром волнам. Скулы ее делили реку белым ребристым пробором. Курчавые гребни волн стелились и гасли по бокам пенными стежками. Зябкое речное дыхание дуло в корму.
У Олджуны окоченели руки, не так от холода, как от неподвижности. Отбросив ремень, растерла пальцы. Задремавшая кровь проснулась с болью, потекла быстрее. Женщина привстала, и в глазах на миг стало темно, а едва прояснело – испугалась большой текущей воды.
Изредка рядом с лодкой выныривали изуродованные ледоходом черные деревья. Олджуна насилу подавляла желание вытолкнуть криком душный ужас. Соннук спешил отпихнуть коряги веслом. У него тоже не сразу прошло жуткое ощущение кишащих в бездне невнятных груд.
Округлая лопасть весла ловила отражение закатного солнца. Лучи кропили Большую Реку золотыми брызгами. Одинокая лодка плыла в звонкой тишине меж двух вечерних глубин – темно-синей речной и розовато-синей небесной. С обеих сторон, теряясь вдали узорными опоясками, катились назад скалистые берега.
Олджуне грезилось, что никакого течения нет и река хитрит, удерживая суденышко на месте. Будто на самом деле лодка стояла, а от нее без остановки бежали вспять бесконечные утесы. Но порою женщина дивилась бешеной скорости мрачного движения волн. Казалось, течение с самовластной настойчивостью мчит ее во мрак и пустыню. Несет все дальше от берега, где осталась половина пристывшего к Элен сердца дочери Сытыгана.
* * *
Ранняя луна ощупала лодку холодными скользкими лучами. Настала пора подумать об ужине и ночлеге. Направились к устью светлой речки, что весело ниспадала с гор.
Упиваясь свежей прохладой, Соннук дышал глубоко и свободно. Гигантская ящерица осталась далеко, измельчала и потускнела. Потеря джогура стала казаться незначительной, волшебный камень – не столь уж необходимым. Атын мнился чужим человеком, от жизни и смерти которого нисколько не зависели жизнь и смерть Соннука.
Тоскливый взор Олджуны блуждал в скрытых сумерками верховьях реки.
«Ничего, пусть погрустит, – думал Соннук. – Тем приятнее будет прийти туда, где нас ждут». Он не однажды склонялся к мысли, что судьба, творя его с Олджуной будущее, недаром мучила и терзала обоих. На Орто ничего не дается легко, а за высокое счастье и плату приходится отдавать высокую.
Соннук был благодарен Элен за свитое в ней гнездо. Но долина, населенная чванливыми людьми, не сумела сделать счастье полным. Зато теперь каждое мгновенье приближало к стране, где ждал пророческий сон. Олджуна убедится в правоте своего человека-мужчины. Их юрта наполнится плещущим через край счастьем… Подумав об этом, Соннук распрямил устало согнутую спину. В душе сразу водворились спокойствие и уверенность.
Приятные мысли прервал глухой стон. Кто-то стонал в медвежьей скатке. Соннук повернулся, и в сердце его словно что-то оборвалось. Человек?..
– Кто это?
– Невеста моя, – буркнул Кинтей.
Соннук перевел дух. Ему почему-то почудился голос Атына.
Олджуна язвительно хмыкнула. Она-то давно поняла, что в шкуру закатана украденная девушка. Вгляделась в представший берег. С горы к нему спускался беспросветный бор. Черноту леса смягчала тонкая березовая кайма. В дюнах топорщились кусты краснотала. Место было почти такое же, как на Бегунье, где Олджуна впервые познала мужчину…
Лодка с визгливым шорохом пробороздила песок пологой отмели. Люди сошли, расправляя онемелые ноги. Кинтей, размявшись, поволок из лодки «невесту». Соннук любовался своей вечерней тенью. Как верный слуга, она скользила рядом.
Блаженствуя, Олджуна грелась у огня. Соннук успел развести костер и подвесить на рогуле котелок с водой для похлебки, пока Кинтей спиной к спутникам возился с похищенной девушкой. Раскрутил шкуру, расслабил вязки ремней. Белое, без кровинки, лицо, обмотанное какой-то одежкой снизу, повернулось к костру. В измученных глазах плакал и молил застывший крик…
Ладони Олджуны взлетели ко рту. Неужто… Не может быть!
Не может, а было. Ни с чьими другими не могла она спутать этих карих глаз.
– Илинэ!
– Илинэ?.. – пошатнулся Соннук, роняя из рук топор, которым стругал палку для ветрового заслона.
– Она. Ну и что? – с вызовом глянул Кинтей.
Олджуну затрясло от злости. Впору было, ногти навострив, броситься на наглеца, расцарапать его бесстыжую рожу! Как смел он, как дерзнул… дурень безголовый… мерзавец… что натворил!
Стужей повеяло от голоса:
– Развяжи ее!
Кинтей набычился, втянул голову в плечи, точно Олджуна снежком в него запустила:
– Убежит.
– Она все равно убежит. Развязывай, негодник, иначе я не знаю, что с тобой сделаю!
Женщина шагнула ближе, и Кинтей, подпрыгнув, выдернул из ножен молнией блеснувший меч. Ощерился, шалым взглядом перебегая с лица на лицо. Повел грозным оружием перед собой, держа его обеими руками:
– Прочь! Прочь, сытыганское отродье!
Соннук поднял топор и отодвинул Олджуну за спину. Хлестко перекинул топорище из левой руки в правую. На облитых жаром скулах выступили каменные желваки. Жгучий взор точно крапивой ожег щеки Кинтея. Стояли молча, сверля друг друга настороженными глазами.
Кинтей не выдержал. Изобразил лицом миролюбие, улыбнулся кривовато. Вложил меч в ножны.
– Зачем нам драться, Атын, что делить? Сегодня мы пережили такое, после чего люди, даже бывшие враги, сплачиваются и стараются держаться вместе… Мы не прежние глупые мальчишки. Пусть Белый Творец покарает того, кто помнит зло. Я – не помню. Не собираюсь мстить за ту детскую драку из-за тальниковой вязанки, когда ты так же угрожал топором. За тот страшный удар… Скажу честно: я восхищался тобой! Я и теперь восхищен.
Поправив пояс, задвинул меч за спину и ухмыльнулся:
– Ты сумел надуть всех! Ведь мы с Топпо… – он вспомнил, что имя покойника не называют вслух, – мы с другом, как вся Элен, вначале поверили, что в Олджуну впрямь вселился Йор. Ох и мудреную же ты придумал уловку, чтобы увести жену Тимира! Друг мой видел, как вы с Олджуной кувыркались на холме…
Глаза Соннука неистово сверкнули, и Кинтей заторопился:
– Ты похитил баджу собственного отца, я – твою названную сестру. Илинэ пока что никому не принадлежит. Кто из нас больше преступил закон? Я сватался к ней. Ее нянька Лахса… ваша приемная матушка отказала сватам. А я не приемлю отказов. Хочет или не хочет Илинэ, она станет моей женой. Не беда, что согласия с невестой у меня пока нет. Привыкнет. Полюбит, может быть… Мало ли в Эрги-Эн крадут невест? Многие для того и едут на торжища. Я не жесток, и я люблю ее. Ты будешь доволен зятем. Видишь – не скрываю от тебя ничего. Мы еще славно погуляем на свадьбах – твоей и моей!
Он чуть повременил и убедился, что гроза миновала.
– Надеюсь, ты больше не злишься, Атын?
– Я не Атын.
Обдумывая ответ, Кинтей искренне удивился:
– Кто же тогда?
Растерянно уставился на спину того, кого считал Атыном. Любовник Олджуны молча занялся прерванным делом. Он был похож на сына кузнеца, точно отражение. С маленькой разницей. Не понять, в чем.
– Его зовут Соннук, – сказала женщина, и тот, не поворачиваясь, нехотя пояснил:
– Я – близнец Атына. Сразу после нашего рождения кузнец отдал его Лахсе, а меня – в другой аймак. В Элен обо мне никто не знал. Но вот недавно я вернулся в семью… – он запнулся, – и понял, что не нужен Тимиру.
– Не нужен? – усомнился Кинтей.
– Отец не захотел меня принять.
– Ты знаком с… братом?
– Мы как глаза, которые вместе появились, но не видели друг друга. Я приехал, когда Тимир отправил его с заданием в верховные аймаки.
– У вас одно лицо.
– Ну да, мы ведь не просто одночашные братья, еще и близнецы. Родились в одной рубашке.
– Развяжи ее, – снова велела Олджуна.
Кинтей сделал вид, будто только что вспомнил:
– Ах да, Илинэ же твоя родная сестрица! Матушка говорила…
– Мало ли что говорила твоя матушка, – осекла женщина.
Кинтей якобы не расслышал пренебрежения в ее словах.
– Прости за «отродье», Олджуна. Уж больно ты меня раззудила. А я, признаться, не из тех, у кого вялый язык и рыбья кровь!
…Соннук чувствовал спиной прямой взор Илинэ. Глаза у нее, кажется, светло-коричневые? Может, теперь потемнели от горестных мыслей. Он подумал, что этот беспощадный взор останется с ним надолго. Гораздо дольше, чем следы его торбазов на гостеприимной поляне…
Ну и пусть смотрит волчонком. Ему-то что? Все сложилось на редкость удачно. Вместо Сата он привезет Страннику девушку, которая знает, где находится волшебный камень. Соннук старался не думать, как черный человек будет выбивать у Илинэ признание.
– Пусть бы в ремнях сидела, – бормотал Кинтей, освобождая пленницу. – Они не тугие…
– Не бойся, не сбежит твоя невеста, – обронил насмешливо второй сын кузнеца.
Настал черед Олджуны непонимающе пялиться в его спину. Душу охватывали гнев, возмущение, желание на корню извести подлое племя мужчин. Желание было таким мощным, что на миг Олджуна едва не лишилась чувств.
Он догадался о чем-то, сжал ее ладонь и шепнул:
– Нам нужно поговорить.
За деревьями привлек к себе:
– Что с тобой?
Уткнувшись ему в грудь, женщина яростно разрыдалась.
– Если хочешь, я настою на том, чтобы Кинтей отпустил Илинэ, – ласково заговорил Соннук. – Я убью его, если хочешь… Но подумай хорошенько: дойдет ли она до Элен? Мы отдалились от нашей долины на два ночлега пешего пути. Может, и больше. Течение быстрое. Ей придется идти одной. А ведь ты знаешь, Великий лес полон нынче странных зверей. Вспомни пряморогого лося и лесного старика, который едва не изувечил мою руку. Я уж не говорю о сегодняшнем дне… С небом и временем творится необъяснимое. Неизвестно, что будет завтра – пурга или зной. Отпустить Илинэ – значит послать ее на верную гибель. Нам надо идти вместе. Там, на севере, мы найдем способ избавиться от Кинтея. Отправим девчонку с надежными провожатыми обратно на добрых конях. А может, найдем ей достойного жениха.
Он нежно заглядывал в заплаканные глаза, гладил косы:
– Не сердись, любимая… Я сделаю все, что прикажешь.
– Ладно, – помедлив, согласилась Олджуна. – Только пообещай мне, что не дашь этому выродку обидеть Илинэ.
– Обещаю.
– Я сама ей все объясню.
– Вот и прекрасно…
Они вернулись вовремя. Девушка безмолвно и ожесточенно отбивалась от объятий своего мучителя. Хищное, красное в свете костра лицо Кинтея казалось бесовским. Увидев спутников, он отпрянул от Илинэ.
– Еще раз замечу – убью, – молвила Олджуна ровным голосом, но глаза полыхнули. – И никакой меч тебе не поможет.
Соннук спокойно подтвердил:
– Она убьет.
Кинтей поверил бы и без слов. В женщине точно Йор промелькнул.
– Мстительный и коварный человек нам в пути не нужен. – Соннук нарочито зевнул. – Да и не только в пути. Поэтому, если вдруг угляжу, что пытаешься кому-нибудь из нас досадить, ты испытаешь худший удар, чем в детстве от моего брата.
«Жених» отодвинулся от Илинэ. Погодя, засуетился, захозяйничал над котелком, пряча глаза. Высыпал в воду сухую рыбную крошку.
– У меня все есть, – залопотал чуть подрагивающим от страха голосом. – Матушка позаботилась. Я хаживал домой ночами, когда мой друг храпел.
Вытряс из вьючных сум кожаные мешочки:
– Тут – вяленое мясо, тут – тертые луковицы сарданы…
* * *
Запасливая матушка налила в туес с зауженным горлом свежего топленого масла, в другой натолкала квашеную зелень. Набила сумы копчеными тетерками, жареной рыбой, сушеными коровьими кишками, начиненными жиром. Жалостно причитала, провожая Кинтея в дорогу. Все пеклась-радела о нем, невезучем.
После неудачи с поджогом Манихаевой юрты мать распустила слух, будто приятели рванули на север, а они прятались от эленцев и чужаков в норах зверей. Жизни человечьей не стало, впору было волками выть. Кинтей сказал матери, что вернется, хотя вовсе не хотел возвращаться. Собирая еду и кой-какую одежонку, она сквозь плач утешала себя и сына, что отъезд на юг поможет ему избежать войны с бесами, из-за которой в Элен отовсюду ринулся подозрительный сброд. Жаловалась на старейшину Хорсуна: раздает пришельцам на поселение лучшие места в долине, праздники для них устраивает. Вот и сегодня в заставе ожидается медвежий пир. Воинское Посвящение справляют.
«Пируют! – в глухом бешенстве думал Кинтей. – Они – пируют, нищее отребье привечают! А мы с Топпотом, наследники исконных эленских родов, вынуждены бежать куда глаза глядят! Подпортить бы им праздник напоследок… Пусть удалые ботуры Хорсуна ищут потом виновных, покуда кукушка жаворонком не запоет».
Мысль о последнем мщении неотвязной мошкой зудела в мозгу. Распрощавшись с матушкой, Кинтей зашел в коровник. Накинул рванину поверх добротной одежды, испачкал сажей лицо, шапку поглубже надвинул. Сгорбился, заморгал подслеповато… Посмотрел на себя в лужу – старик стариком. В заставу пробрался спокойно. Встречные знакомые не признали, чужие носы воротили от чумазого старикашки.
Асчит с помощниками, как всегда, суетились у костров. В широком дворе хлопотали бабы, разнося угощение. Народ гулял! Кинтей скромно притулился сбоку среди тонготов. Пожевал мясца, чтобы внимания не привлекать. Улучив миг, тихонько прошел за Двенадцатистолбовую, вроде до ветру. Нет никого. Заглянул в окно – пусто в юрте! Празднуют молниеносные… Скоренько выставил окно.
Оружие особо не выбирал, снял болот с рожка на первом же столбе. Меч оказался превосходным. Острое лезвие в мгновение ока лишило тетив луки, гроздьями висящие на столбах. Кинтей охолостил оружие на девять дней, пока не вызреет новый ременной сыромят. Думал еще чем-нибудь навредить, но заспешил: почудилось, что кто-то дергает плотно закрытую дверь. Да и нечего тут было ломать. Разве стрелы полущить об колено? Махнул рукой – оскопленных луков выше головы хватит для переполоха.
Прихватив полюбившийся меч, побежал к Дирингу. По пути скинул лохмотья, подобрал запрятанные матушкины сумы, а тут – девушка на тропе. Шла, видать, с пира домой. Мягкие косы разлетались с плеч, шаг был легкий, быстрый.
Нечеткая, недозрелая мысль поманила Кинтея. Посулила оскорбленной душе ублажение жестокой отплатой эленцам… «Постой-ка, – удивился, крадучись, – а ведь это Илинэ! Отказная невеста!» И в глазах потемнело от желания повалить на тропу, тиская грудь, руки заламывая… Остановился. Нет, нет, – для забав девки всегда найдутся, без Илинэ же, глаз ее звездных… свет не мил. Пришло мгновенное решение взять гордячку с собой. Побольнее будет отместка, чем злополучный поджог и порча луков! Все знают, что Лахса в приемной дочери души не чает.
Догнал Илинэ на цыпочках, стукнул по затылку подобранной палкой – заголосить не успела. Стянул ремнем руки и ноги девчонки. Лицо обвязал своей рубахой так, чтобы дышать могла, но не крикнуть. Время поджимало, а как хотелось хоть раз губами к нежной шейке припасть! Старался не смотреть в вырез ворота, где белела высокая грудь. Не то что ртом вожделеющим – пальцем не коснулся.
Через правое плечо Илинэ перекинута, через левое – вьюки. Боялся попасться кому-нибудь на глаза. Человеком, что несет безжизненную девушку, любой бы заинтересовался.
Вовремя приметил Кинтей медвежью шкуру, распяленную на изгороди у дома Долгунчи. Вновь повезло! Лесной старик вытурил друзей из разваленной юрты на сытыганской горе, а теперь его шкура изгнанному и послужит. Понятно, за какие заслуги Хорсун отвалил перестарке подарочек на лежанку. Пусть слезами умоется веселая игрунья – не валяться ей с багалыком на пышном мехе таежного красавца!
