Архип Индейкин
Играй
Тимур вдруг отчетливо почувствовал Женино тепло: голову на груди,руку на животе, посапывание это пухлогубое. Разозлился, заспорил сам с собой. Сделать ничего не мог, только дров наломал. Сдаться тоже не мог.
Так и брел в предрассветных сумерках, спотыкаясь о себя и не разбирая дороги.
Под ногой чавкнуло. Тимур замер, посмотрел вниз. Лужа. И откуда берутся? Две недели ни тучки на небе. Наклонился, заглянул в мутную рябь. Из черной подрагивающей лужи на Тимура хмурился старик. Щеки обвисли, как сдутый шарик, брови набрякли над впалыми глазницами, губы кривой линией переходят в складки, тянутся к подбородку.
Плюнул зло в лужу, распрямляясь. И так понимал, что время его на исходе, но увидев отражение, осознал, что вот-вот, вот сейчас, с минуты на минуту. Глупо, конечно. Что там обещают перед казнью? Вкусный ужин, последнее желание, последнюю сигарету? Тимуру никто ничего не обещал.
Посмотрел на часы – без семи шесть. Вот и все.
Ну уж нет, если уходить, то красиво. Плюнуть на прощание Переплуту в лицо.
Выудил маску из-под ветровки, повертел в руках. Личина почти разгладилась – впитала темным деревом молодость Тимура. Насколько, интересно, хватит ему годов Тимура? Нельзя, нельзя допустить, чтобы еще кому-то попалась эта чертовщина.
Впился до побелевших костяшек руками в черные края, пытаясь разломать. Маска не поддавалась – силы в старческих ладонях не хватало. Оглянулся – расколоть бы об камень какой. Ничего подходящего не было. Бугристая мертвая земля с застывшей грязной лужей, косенькие заборчики, приземистые домики. Пошарил взглядом по домам. Заметил почерневший, перекошенный – не живет, наверное, никто в нем давно. Можно залезть, пошариться внутри. Что-то да найдется, чтобы гадину эту проклятую разломать в щепки.
Вдалеке снова взвился собачий лай. Тимур прислушался. Лают коротко, без долго надрыва, какой бывает, когда человек крадется вдоль заборов. Значит, кто-то движется быстро. Машина. Менты!
Тимур прыгнул к заброшенному дому. Теперь главное успеть с маской расправиться, а что там дальше будет – плевать. Толкнул дверь, та скрипнула противно.
Затхлый запах шибанул в нос, передавил горло. Тимур залился кашлем, тяжелым, выворачивающим. Выругался, сплюнув на пол. Снова кровь. Густой ошметок размером с кулак.
– Э-э-э, – булькнуло из глубины дома.
Не пустой, значит, дом. Бомжи облюбовали или еще кто.
Юркнул в какой-то проем – комнатка. В темноте заворочалось, закряхтело и разразилось криком. Звонким, высоким, искренним. Ребенок! Здесь ребенок!
Нырнул рукой в карман, выудил телефон, задрожал пальцами по черному стеклу, включая фонарь. Луч света врезался в в бесформенную груду. В углу, где хлама поменьше, ворочался, распрямляясь, малыш лет шести. Из-под сбившихся косм и чумазого личика не разобрать, мальчик или девочка. Внутри колыхнулась мимолетная надежда. В эту яркую, как бенгальский огонь секунду, пока за спиной разрасталось рыготное нечленораздельное ворчание и на улице хлопало дверьми машины, стучало ботинками по гнилому крыльцу, Тимур вдруг все понял. Кто бы и как с ним не играл, если вообще играл, сейчас дает ему шанс. Последний, если не единственный. Может, и у других был? Не воспользовались? Он-то воспользуется, не упустит.
Метнулся к ребенку, выставляя маску перед собой. Пока дряблое, почти обессилевшее тело плыло по комнатке – метра полтора, не больше – успел убедить себя, что делает малышу лучше. К чему ему такая жизнь, здесь, среди пьяни и хлама? Или приют, что ли лучше будет? Нет, пусть лучше так, пока маленький. Отмучается бедняга, и все. Зато Тимур и Женя снова вместе будут. Должны быть вместе. Пусть только проклятый Переплут вернет отобранные годы. Пусть теперь с этим вот играется.
– Стоять, руки в гору! – сзади лязгнуло.
Тимур впился костистой ладонью в руку малыша, ткнул с размаха маской в лицо. Детская головка ударилась больно, отскочила от деревянной изнанки.
– Ты чо творишь? На пол быстро! – в тесный квадрат ввалились автоматчики, тыча воронеными стволами. – Отошел быстро, мордой в пол!
Тимур остервенело тыкал маской в голову малыша. Тот интуитивно спрятал лицо, закрывался свободной рукой и рыдал, раздирая Тимуру нутро. Деревяшка в руках потеплела, на неё налипло вязкое.
– Играй, тварь, играй. Играй же. Вот тебе, подавись.
На него навалились, подмяли. Маска вылетела из рук, простучала по дощатому полу и закатилась. Тимур тянулся, силясь поймать. Не смог. По голове, ребрам, спине забарабанили. Били ботинками, прикладами. Мстили.
Откуда-то сбоку грохнулся телефон. Не сразу понял, что сам же выронил. Глаза застило красным, мутным. Проваливаясь, уцепился за гаснущие цифры – шесть ноль четыре.
Глухо стукнуло и одало ледяным.
– Живучий какой. Михалыч, кажись, оклемался. Вести? Ладно. Эй, слышь меня? – пронзило Тимура.
Глаз разлепить не мог, как ни старался. Голова надулась, вот-вот лопнет. Попытался пошевелиться, проверить на месте ли тело. Снова не смог. Голос гудел над головой, низкий, давящий.
– Доигрался, дед. Посиди пока. Тебе теперь некуда торопиться, – низкий голос ухнул по затылку. Через секунду что-то лязгнуло и мир вокруг исчез.
Звуки появились не скоро. Долго сидел, пытаясь осязать себя. Глаза все еще не открывались. Отходили его так знатно, что даже дерущий последние дни глотку кашель куда-то внутрь забили. Впрочем, плевать. Одно заботило – успел ли? Принял ли Переплут новую жертву для своих бесовских игр?
– Принял-принял. Как не принять? – прошамкало издалека. – Только зачем теперь? Такого веселья у меня давно не было. Знатно ты меня развлек. Такой накал. Потешил, потешил.
– К-к-кто, – Тимур зашевелил разбитым ртом. Слова не давались, размазывались по кому лица.
– Не признал? Ай, не хитри, Тимурка. Я это, – шаркающий голос приблизился и рассыпался над головой. Вскоре у самого уха звонко раздалось: – Или тебе так привычнее? Когда с ребенком говоришь? Хотя, я заметил, что детей-то ты не жалуешь. Отрочице всю голову раскромсал. Уж и не знаю, выживет ли. Ну ты не горюй, не горюй, будет тебе.
Тимур усилием попытался протянуть руку, схватить наглый голос, впиться в глотку и вырвать отнятое:
– Где.. Же..ня?
– А тут звиняй, косатик. Не верну. Не в моих правилах. Тебе что краснощекая сказала? Это в ваших сказках солдат черта обыгрывает. Боитесь вы нашего брата, вот и защищаете себя сказками да легендами.
Тимур дернул непослушным телом вперед, отдалось болью. Снова попытался разлепить глаза. Веки резануло, словно залитые свинцом.
– Ты… От-дай.
– Ну будет тебе, будет, – голос кружил совсем рядом.
Снова дернулся, сгребая в себя последние силы. Свалился на пол, удалось разлепить один глаз. Под потолком тускнеет одинокая лампочка. Её света едва хватает, чтобы выхватывать из темноты побитые плесенью облезшие стены. Вдоль стен тянутся деревянные лавки в доску шириной. На периферии зрения подрагивает силуэт.
Повел окаменевшей головой, пытаясь поймать черное пятно.
– Тварь. От-дай. Я же… Играл.
– Играл-играл. Только не успел.
– За что?
Силуэт дернулся к Тимуру, приблизился мигом.
– А вы за что? Мы испокон века жили мирно. Пришли вы, выгнали нас в леса, потом и леса сожгли. Поднялись в горы, освоили реки и болота. А мы? Где нам жить? Племя ваше поганое не сидит на месте, вам всегда мало. И всего, что не можете объяснить, вы боитесь. А раз боитесь,то спешите уничтожить неведомое, – фигура склонилась над Тимуром. Лица не видно из-за капюшона. Лишь откуда-то из недр черного зева зло шипит голос. – Я страсть как играть люблю. И что теперь, я зло? Меня каленым железом? Меня огнем надо?
Тимур дернулся рукой вперед, хватаясь за балахон. Существо выскользнуло.
– Даже не думай.
– Я же играл. Отдай. Ты должен. Обязан, – Тимур ворочал разбитыми губами. Слова вылетали с присвистом. – Играл. Верни.
– Нет, Тимурка, не верну. Но раз ты меня повеселил, тебя забирать не буду, – Переплут распрямился, замер, буравя темнотой из-под капюшона Тимура. – Да и захотел бы – не смог вернуть.
Тимур выгнул окаменевшую шею, вперился в Переплута.
– Смотри, – фигура выпрямилась, потянулась рукой к груди. Пальцы – скрюченные старческие и пухлые детские – потянули лохмотья в стороны, раскрывая грудь Переплута.
Ветхая ткань затрещала. Сверкнуло и потянуло теплом.
– Ношу вот, как напоминание о племени вашем поганом. – Под хламидой полыхало. Слабые языки, пламени, скользя по двум уголькам, тянулись тонкими струйками к капюшону существа. – Видишь угли? Тот, что побольше – отрочица, поменьше – Женя твоя. Дотлели почти. Здесь третий должен быть – твой, но раз принес вместо себя, так и быть, не стану тебя забирать. Хотя твой уголек поболее должен быть. Послаще. И вернуть не могу теперь, дурья твоя башка, потому как не оставлю же себя голодным. Питаюсь я ими, питаюсь. Я же себе не враг, да, Тимурка?
