Аргирис Эфтальотис
Пират
– Эх, в горле у меня пересохло, скажи-ка, чтоб нам ещё принесли, и я дальше буду рассказывать.
Нам налили по третьей стопке, Фанасис тут же залпом осушил свою…
– Ну, слушай же дале. За скрипками и инструментами послали в соседнее Мегалохори. Пока музыкантов везли, гостей потихоньку разогревали. Вот прибыла музыка, затянулись песни, замелькали платочки, заплелась хороводом верёвочка… К каждому подойдёт Кондар, каждого по отдельности пригласит он на танец.
Только время за полночь перевалило, всей гурьбою, да с распевами, отправились прямиком в дом Фисеки – он тогда у мачехи своей жил вместе с младшей сестрою Ириной. Разбудил Фисеки сестру, наказал по чарочке вина гостям поднести для угощения – был с ним в компании приятель один, которого Фисеки себе в зятья заприметил. Не имела привычки она перечить брату, поднялась от сна, в платья праздничные оделась и выходит к гостям вся нарядная, восемнадцати лет красавица, черноокая и белокурая, а в нежных руках своих поднос держит с угощением. Гости-то как девушку увидели, рты свои поразевали, но более всех в изумлении пребывал Маринос – в стороне стоит, усы теребит, накручивает, делает вид, что не замечает, а взгляд-то его так и мечется, так и тянется к Ирине, оторваться от неё не в силах. Григорий был человеком открытым, простодушным, потому ничего странного не приметил и к сестре своей доверие имел полное – бог миловал! Любил он сестру очень сильно, и гордость его переполняла, что все на неё смотрят как зачарованные. Выносит Ирина поднос, угостились все по очереди, через некоторое время она опять с напитками выходит, а потом ещё и ещё – так, к слову, до самого утра всё на ногах и ни разу не присела.
Песни и танцы в доме Фисеки продолжились с новой силой, но у Мариноса никакого настроения для веселий – словно весь задор куда-то улетучился: притворился, что захмелел, сидит себе в углу и какой-то тревожный сделался, будто подсел к нему сам сатана или прямо из ада что-то на ухо нашёптывает – настолько беспокойным он теперь казался. Уж утро забрезжило, подошёл к нему Фисеки, вцепился в рукав и танцевать тянет.
– Быстро ж, однако, вас, морских, хмелем с ног сшибает, – смеётся он над Кондаром.
Эх, захотелось Мариносу забыться, душу выплеснуть, и не стал он противиться: вышел в самую серёдку, сорвал со своей шеи платок и ну танцевать, исступлённо, словно бешеный, а сердцу его всё равно неймётся, песни оно просит. Бросился он к скрипачам, деньгами сыплет, музыку заказывает. Вот тогда впервые и прозвучали слова, которые мы и сейчас всякий раз на праздниках поём:
Белокура, черноглаза, душа моя, красавица,
Ох, на ланитах нежных озорные ямочки.
Что тут скажешь – и без объяснений всё уж и так понятно! А как умолкла песня, уселся Маринос опять к себе в угол, снова мрачный и снова в раздумьях…
– Эх, Григорий, – взмолился он вдруг, – нет больше моих сил, позови сестру, пусть принесёт нам ещё по одной, и ухожу!
Григорий, уже в стельку пьяный, послушался и зовёт Ирину. Вот тут-то всё и случилось! Поднялся Маринос из-за стола, взял с подноса стопку и, склонившись к девушке прямо лицом к лицу, пристально глядя ей в самые глаза, словно нет вокруг них ни души, ласково произнёс:
Забрёл плодов отведать спелых в твои тенистые сады,
Но слаще нежных губ девичьих мне не найти отныне.
А в довершение ко всему попытался её поцеловать! Вот ведь такому сраму случиться! Для здешних обычаев вещь, конечно, небывалая! Раскраснелась бедняжка от стыда и тотчас скрылась вся в слезах, разрыдалась, как малое дитя. Тут же и мачеха вступилась, да как гаркнет на Фисеки – компания так и приумолкла. Какое тут теперь веселье, кому ж теперь до праздника?! Вмиг протрезвел Григорий, огляделся вокруг, словно в чувства пришёл, – и нахрапом на Мариноса. А ангел снова зверем стал: разом выхватил из-за пояса нож, ощерился на Григория, блеснул по-дьявольски глазищами. Спохватились вдруг его приятели, повязали Мариноса, отняли нож, вытолкали во двор и потащили с собою в лодку, побыстрее убраться вон.
Всполошилось всё село, разошлись гости по домам вооружаться – кто с пистолетом, кто с саблей несётся, а у кого только топор. Собрались мужики на пристани, выстроились рядком, словно ополчение, и кричат Мариносу, чтобы выметался отсюда со своими дружками, иначе ему конец. А у Кондара войско-то не ахти какое, к тому же пьяное.
– Даст бог, ещё свидимся! – проворчал он со злой ухмылкой, схватил багор, отшвартовался и ушёл в море.
Немного погодя заявился и Фисеки с помятым тромбоном в руках, когда сообразил, что Кондара уже нет, распетушился, кинулся вплавь, словно в погоню собрался! Спьяну-то ещё и не такое вытворишь! Достали его из воды и домой отвели отсыпаться.
Тут дядька Фанасис кивнул мне красноречиво на пустой стакан – нам принесли ещё по одной, – он щедро смочил горло и продолжил.
– Это, дорогой мой, только присказка, слушай теперь саму историю: свидетелем я, конечно, не был, но, поверь, не раз слыхал её и от самого Мариноса, упокой его душу! Ну, значит, убрался далеко он от берега, всю дорогу был злой, как зверюга, долго и угрюмо молчал, но вдруг оживился и обращается к своим дружкам:
– Помните, сколько выручал я вас из всяких передряг?! Пришла, наконец, и ваша очередь оказать мне услугу! Эту девицу я украду – будет мне женой. В стольких сёлах и городах побывал, по стольким островам мотался в поисках женщины, от которой сердце бы дрожало и сжималось, но все без толку! А тут вдруг повстречал её, и что теперь – всё так оставить, забыть?! Либо она моя, либо, видит бог, вместе с нею погибать буду!
Дружки-то его знали, что Кондару сейчас не до шуточек.
– Слушай, – робко говорит один из них, – ну, а если не люб ты ей?
– Чё сказал?! – ухмыльнулся в ответ Кондар. Дурында! Это кого не любит?! Не заметил, что ли, как раскраснелась вся, стоило мне только глянуть на неё! Эх ты, чуня, будто женщины никогда и не видел! Значится, укроемся мы сейчас в той бухте, что напротив, а как только свечереет, к селенью поближе подберёмся и у мола пришвартуемся; я в нищего переоденусь, а вы у берега меня дожидаться будете!
Так всё и случилось. Поздно вечером, когда совсем стемнело, в дверь Фисеки осторожно постучали. Григория не было дома, веселился он в этот самый момент со своей компанией в кофейне – музыканты ещё не успели разъехаться. Старуха-мачеха, так и не оправившись от потрясения, с самого утра всё причитала и неслышно вздыхала, а теперь пропадала где-то у соседей. Ирина оставалась одна и хлопотала по хозяйству. Целый день её душа тихо болела и ныла от стыда, щёки полыхали, а глаза воспалились от нескончаемых слёз. Дай бог здоровья соседкам-подружкам, что взялись её утешать, каждая по очереди, и заверили, что не станут позорить её и срамить или смеяться над ней, и ни словом, ни шуткой, ни намёками не припомнят произошедшего, поскольку нету в том никакой её вины. Успокоилась она только под самый вечер и принялась с печалью воображать: насколько было б лучше, когда как по-людски показал бы Маринос свою к ней любовь, и недолго тогда пришлось бы брата уговаривать – а теперь куда уж там! Нет ему больше к ним дороги! Именно в тот самый момент и раздался стук.
– Кто там? – спрашивает девушка через дверь.
– Благословит господь тебя и твоих сродников, дай бог вам здравия и усопшим упокоения! Сжалься, добрая душа, над слепым и старым человеком – вынеси мне что-нибудь поесть.