bannerbannerbanner
Правда о «Титанике». Участники драматических событий о величайшей морской катастрофе

Арчибальд Грейси
Правда о «Титанике». Участники драматических событий о величайшей морской катастрофе

Полная версия

После того как закончилась пересадка, посыльные суда отчалили, ив 1:30 ночи, когда винты снова взболтали песок, «Титаник» медленно развернулся на четверть круга. Его нос развернулся вдоль побережья Ирландии. Затем мы быстро отошли от Квинстауна; однако еще много миль видели маленький белый домик на холме за кормой. В нашем кильватере парили и кричали сотни чаек; они дрались и ссорились из-за остатков обеда, которые выбрасывали по трубам, пока мы входили в гавань; теперь они следовали за нами, надеясь на дальнейшее угощение. Я долго наблюдал за ними и был поражен тем, как легко они устремлялись вниз и успевали за кораблем, как будто едва шевеля крыльями; выбрав одну чайку, я следил за ней по нескольку минут кряду и не замечал, чтобы она шевелила крыльями с целью ускорить свой полет. Птица кренилась то в одну, то в другую сторону, подхваченная порывами ветра; она напоминала аэроплан, который парит в потоках воздуха. Не теряя изящной простоты, птица успевала за «Титаником», который вспарывал воду со скоростью двадцать узлов; если ветер был встречным, птица взмывала вверх и летела вперед наискосок; так же наискось она спускалась, ее крылья изгибались красивой аркой, а хвостовые перья расправлялись, словно веер. Было очевидно, что птица владеет тайной, какую мы лишь начинаем постигать, – тайной использования воздушных потоков, в которых можно то подниматься, то опускаться или планировать с минимальным расходованием сил. Кроме того, чайки напоминали парусники, которые идут на всех парусах при встречном ветре. Конечно, авиаторы берут пример с чаек; возможно, вскоре мы увидим аэроплан или планер, который изящно ныряет вверх и вниз при встречном ветре, неуклонно продвигаясь вперед над Атлантическим океаном. Чайки еще были за нами, когда наступила ночь; они по-прежнему кричали и ныряли в широкий пенный кильватер, который мы оставляли за собой; но утром они исчезли. Возможно, увидели ночью пароход, который направлялся к ним домой, в Квинстаун, и полетели за ним.

Всю вторую половину дня мы шли вдоль побережья Ирландии; берега охраняли серые утесы. Холмы за ними выглядели угрюмыми и голыми. Вечером побережье удалилось от нас к северо-западу, и последнее, что мы видели в Европе, были горы Ирландии, туманные и тусклые в наступившей тьме. Думая о том, что мы в последний раз увидели сушу перед тем, как высадимся на берегах Америки, я вернулся в библиотеку, чтобы написать письма, не догадываясь о том, сколько всего неожиданного, яркого и внушительного произойдет с нами, со сколькими бедами придется столкнуться и сколько хороших людей придется оплакать, прежде чем мы снова увидим землю.

После того как мы вышли из Квинстауна, с четверга до утра воскресенья, рассказывать почти не о чем. Море было спокойным – более того, таким спокойным, что почти никто не отсутствовал в столовой; ветер был западным и юго-западным, «свежим», как было написано в ежедневной сводке, но его порывы часто бывали холодными, часто такими холодными, что невозможно было сидеть на открытой палубе. Вот почему многие из нас проводили почти все время в библиотеке, где читали или писали письма. Каждый день я писал по нескольку писем и бросал их в ящик, висевший у двери в библиотеку; скорее всего, они и сейчас находятся там.

По утрам в небе, покрытом облаками, вставало солнце. Облака тянулись над горизонтом длинными узкими полосами и поднимались ярус за ярусом; по мере того как солнце поднималось все выше, облака становились красными, розовыми и постепенно выцветали до белого. Красивое зрелище для того, кто прежде не пересекал океан (или, более того, не удалялся от берегов Англии). Приятно стоять на верхней палубе и наблюдать за морской гладью, раскинувшейся всюду, куда ни посмотри, пока не смыкалась с линией горизонта, как казалось, бесконечно далеко. За кормой тянулся белопенный кильватер; под ним, как можно было предположить, лопасти винтов взрезали волны Атлантики. Наш кильватер напоминал ровную белую дорогу, окаймленную по обеим сторонам зелеными, синими и сине-зелеными волнами, которые постепенно закрывали белую линию, которая тянулась к горизонту и исчезала на краю света, ближе к Ирландии и чайкам. Поверхность воды блестела и переливалась на утреннем солнце. И каждый вечер солнце садилось в море прямо у нас на глазах. Золотистая волнистая дорожка на поверхности океана постепенно исчезала, когда солнце скрывалось за горизонтом; она как будто убегала от нас быстрее, чем мы плыли, – словно солнце было клубком золотистой пряжи и нить ее исчезала слишком быстро, чтобы мы успевали за ней.

С полудня четверга до полудня пятницы мы прошли 386 миль, с пятницы до субботы 519 миль, с субботы до воскресенья 546 миль. Как сказал нам казначей, расстояние в 519 миль, пройденное во второй день, разочаровало командование. По их расчетам, мы должны были прийти в Нью-Йорк в среду утром, а не вечером во вторник, как ожидалось. Впрочем, в воскресенье мы с радостью увидели, что проделали большее расстояние, и решили, что все же успеем в Нью-Йорк вечером во вторник. Казначей заметил: «В первом рейсе скорость не увеличивают, не собираются идти быстрее; не думаю, что мы пройдем больше 546 миль; неплохой ежедневный пробег для первого рейса». Мы заговорили о пройденном расстоянии за обедом; помню, что затем беседа перешла на скорость и конструкцию трансатлантических лайнеров с точки зрения удобства движения. Все, кому довелось много раз пересекать Атлантику, единодушно утверждали, что «Титаник» – самый удобный корабль, на котором им приходилось плыть; они предпочитали скорость, с какой мы шли, более быстроходным судам, потому что на тех вибрация ощущалась сильнее. Кроме того, более быстроходные суда двигаются по волнам зигзагом, а не прямо вперед, качаясь вперед-назад, как «Титаник». Затем я привлек внимание сидевших за нашим столом к тому, как «Титаник» кренится на левый борт (это я заметил раньше). Поскольку мы сидели за столом главного казначея, мы без труда видели в иллюминаторы линию горизонта.

Вскоре всем стало очевидно, что корабль кренится на левый борт, так как линия горизонта и море по левому борту были видны почти все время, а по правому борту – только небо. Казначей заметил: возможно, по правому борту загружено больше угля. Несомненно, так бывает на всех судах – все они немного кренятся; но ввиду того, что «Титаник» получил повреждения именно по правому борту, перед тем как затонуть, он так сильно накренился на левый борт, что между бортом корабля и спускаемыми шлюпками образовался большой зазор, который дамам приходилось перепрыгивать или преодолевать, сидя на специально положенных стульях. Вот почему крен, замеченный нами ранее, может представлять дополнительный интерес.

Вернусь ненадолго к движению «Титаника». Я очень любил стоять на шлюпочной палубе, часто забиваясь в проем между шлюпками № 13 и 15 по правому борту (две шлюпки, запомнить которые у меня есть все основания, ибо первая благополучно доставила меня на «Карпатию», а вторая, как мне казалось какое-то время, могла рухнуть на головы мне и остальным пассажирам шлюпки № 13, потому что ее спускали следом за нами, а мы не могли освободить заклинившие тали) и наблюдать за движением корабля по волнам как бы в двух плоскостях. Во-первых, я смотрел, как ритмично поднимается и опускается швартовочный мостик, – с него был спущен лаглинь, который тянулся за нами в кильватере, – и наблюдал за ритмичностью подъемов и спусков. Я даже засекал среднее время, за которое корабль поднимался и опускался, но цифр не помню. Во-вторых, я следил за бортовой качкой, наблюдая за ограждением левого борта и сравнивая его положение с линией горизонта. Конечно, многое можно объяснить тем, что по пути в Нью-Йорк мы пересекали Гольфстрим, который простирается от Мексиканского залива до Европы; но куда больше меня занимала такая же ритмичная бортовая качка. Во время моих наблюдений я впервые обратил внимание на левый крен. Глядя вниз с кормы шлюпочной палубы или палубы В на палубу третьего класса, я часто замечал, что пассажиры третьего класса развлекались вовсю. Их любимой игрой были сопровождаемые громкими криками прыжки через скакалку, как правило парами; прыгали обычно под руководством одного шотландца-волынщика. Иногда он наигрывал что-то, по словам Гилберта «напоминающее воздух». Обычно он стоял в стороне от всех, на возвышении на корме, над «игровым полем». Казалось, что волынщик, мужчина двадцати – двадцати пяти лет, хорошо одетый, всегда в перчатках, холеный, выглядит там не на месте. Кроме того, он не радовался вместе со своими спутниками. Часто наблюдая за ним, я предположил, что он потерпел какую-то неудачу на родине, может быть, разорился, и денег у него осталось, как говорится, лишь на билет третьего класса до Америки. Как бы там ни было, он не выглядел ни достаточно решительным, ни достаточно счастливым. Кроме того, я обратил внимание на одну супружескую пару, привлекшую мое любопытство. Муж ехал в третьем классе, а жене купил билет во второй. Каждый день он поднимался по лестнице, которая вела с палубы третьего класса на палубу второго класса, и они с женой с нежностью разговаривали, стоя по разные стороны разделявшей их невысокой перегородки. Мужа я впоследствии не видел, но мне показалось, что его жена была на «Карпатии». Виделись ли они в ночь воскресенья? Весьма сомнительно; вначале его не пустили бы на палубу второго класса, а если бы и пустили, шансы увидеть жену в темноте, в толпе, были весьма ничтожными. Из всех, кто так радостно играл на палубе третьего класса, я после узнал совсем немногих на «Карпатии».

Возвращаюсь к воскресенью, дню, когда «Титаник» столкнулся с айсбергом. Наверное, было бы интересно передать события того дня в подробностях, чтобы сравнить оценки ситуации разными пассажирами перед самым столкновением. Утром главный казначей вел службу в салоне; поднявшись после обеда на палубу, мы обнаружили, что сильно похолодало. Из-за холода немногие решились остаться на пронизывающем ветру – искусственном, созданном главным образом, если не исключительно, быстрым перемещением огромного корабля в холодном воздухе. Я мог судить, что в то время не было ветра, так как ранее, в Квинстауне, заметил примерно такую же картину. Пока мы шли, дул сильный ветер. Он прекратился, как только мы остановились, но поднялся вновь, когда мы вышли из гавани.

 

Возвращаясь в библиотеку, я ненадолго задержался у входа, чтобы еще раз прочесть, сколько мы прошли за день, и оценить наше положение на карте; преподобный Картер, священник англиканской церкви, был занят тем же, и мы возобновили разговор, какой вели уже несколько дней. Мы обсуждали сравнительные достоинства таких всемирно известных образовательных учреждений, как Оксфорд, который окончил мой собеседник, и Кембридж, который окончил я. Мы рассуждали о возможностях формирования личности в каждом из университетов, помимо собственно образования, и сделали вывод о недостатке в англиканской церкви достаточным образом подготовленных людей. Судя по всему, он принимал этот вопрос очень близко к сердцу. Затем заговорили о службе в его английском приходе. Он рассказал мне о некоторых проблемах своих прихожан, а потом признался, что не сумел бы справиться даже с половиной своих дел без той помощи, какую оказывала ему его жена. В то время я знал ее лишь поверхностно, но, встретившись с ней позже в тот же день, понял кое-что из того, что он имел в виду, когда говорил, что своим успехом как приходской священник он во многом обязан ей. Упоминаю о своих встречах с Картерами в тот день – тогда и ближе к вечеру, потому что, хотя они, возможно, не представляют особого интереса для читателя, мои слова наверняка станут некоторым утешением для его прихожан, которые, не сомневаюсь, его любили. Далее он упомянул о том, что вечером службы не будет, и спросил, хорошо ли я знаком с казначеем и можно ли попросить его воспользоваться салоном вечером, где он хотел бы «спеть гимны». Казначей тут же согласился, и вечером Картер начал готовиться, прося всех знакомых – и многих незнакомых – прийти в салон в 20:30.

В тот вечер библиотека была переполнена из-за холода на палубе; но в окна мы видели ясное небо, ослепительное солнце, которое как будто предвещало спокойную ночь и ясный завтрашний день. Все мы надеялись через два дня оказаться в Нью-Йорке, если и в оставшееся время погода будет такой же. Подобные разговоры доставляли всем нам радость. Вспоминая тот день, я отчетливо вижу библиотеку во всех подробностях – красиво обставленное помещение с диванами, креслами, небольшими письменными и карточными столиками, бюро и застекленными стеллажами по одной стене… Почти вся мебель была отделана красным деревом; между стеллажами стояли белые рифленые деревянные колонны, которые поддерживали верхнюю палубу. В окна был виден застекленный коридор, где по общему согласию устроили игровую площадку для детей; там играли двое детей Навратил с отцом – он был очень им предан и не отходил от них ни на шаг. Кто бы мог подумать, что с маленькой группой, весело игравшей в коридоре, связана поистине драматическая история – похищение детей в Ницце, вымышленные имена, разлука отца с детьми через несколько часов, его гибель и их последующее воссоединение с матерью после периода сомнения в их происхождении! Сколько еще таких же семейных тайн раскрылось на «Титанике» или ушло на дно вместе с кораблем? Этого мы уже никогда не узнаем.

В том же коридоре супружеская пара с двумя детьми; одного из них отец обычно несет на руках; все они молоды и счастливы; глава семьи всегда одет в серый костюм с короткими брюками; на плече у него висит камера. После того вечера я никого из них не видел.

Рядом со мной – так близко, что я невольно слышу обрывки их разговора, – две молодые американки, обе в белом, возможно, подруги. Одна из них побывала в Индии и решила вернуться домой через Англию; вторая – школьная учительница в Америке, изящная девушка в пенсне, которое усиливает решительное выражение ее лица. С ними джентльмен, оказавшийся фотографом, жителем Кембриджа (штат Массачусетс). Общительный, утонченный, он вежливо беседует с дамами, с которыми познакомился лишь несколько часов назад. Время от времени в их разговор встревает знакомая девочка и требует, чтобы они посмотрели на большую куклу, которую она сжимает в руках… Больше я никого из той группы не видел. В противоположном углу сидят молодой американский кинооператор и его молодая жена, очевидно француженка. Жена с удовольствием раскладывает пасьянс, а муж сидит откинувшись на спинку кресла, наблюдает за ней и время от времени вносит свои предложения. Их я тоже больше не видел. В центре зала сидят два католических священника. Один из них – либо англичанин, либо ирландец, скорее последнее, – тихо читает. Второй – смуглый, с бородой, в широкополой шляпе, серьезно беседует с другом на немецком и, очевидно, разъясняет какой-то стих из открытой перед ним Библии. Рядом с ними молодой инженер пожарной службы, который направляется в Мексику; он принадлежит к той же конфессии, что и сидящие с ним рядом пассажиры. Ни один из них не спасся. Здесь можно заметить, что процент пассажиров-мужчин, спасшихся из второго класса, ниже, чем среди представителей других классов, – всего восемь процентов.

Припоминаю многие другие лица, но невозможно описать каждого в пределах короткой книги; из всех, кто сидел в библиотеке в тот воскресный вечер, я потом встретил на «Карпатии» лишь двух-трех человек. Окидывая взглядом читателей, спиной к стеллажам стоит библиотечный стюард, худой, сутулый, с печальным лицом. Обычно он лишь выдает книги; однако в тот вечер он был занят больше, чем раньше: раздает пассажирам бланки багажных деклараций. Моя декларация лежит передо мной, и я заполняю «Декларацию для нерезидентов Соединенных Штатов. Пароход „Титаник“; № 31444, D» и т. д. Заполнив декларацию, я не вернул ее стюарду, а механически сунул в блокнот. Кроме того, передо мной лежит небольшой картонный квадратик: «Компания „Уайт Стар“. Пароход „Титаник“, 208. Бирка подлежит возврату после выдачи сданной на хранение ценной вещи. Ценности, принадлежащие пассажирам, хранятся в сейфе казначея. Компания не несет ответственности перед пассажирами за утерю денег, украшений или аксессуаров, не сданных на хранение». Я сдал на хранение деньги: положил их в конверт, запечатал, надписал свою фамилию и вручил казначею; «бирка» – моя квитанция. Скорее всего, мой конверт вместе с другими такими же, по-прежнему нетронутый, лежит на дне океана, но, вероятно, и нет, о чем я напишу ниже.

После ужина Картер пригласил всех желающих в салон. Один пассажир, сидевший за казначейским столом напротив меня, играл на пианино (молодой шотландец-инженер, который собирался вместе с братом выращивать фрукты на ферме у подножия Скалистых гор). Около сотни собравшихся пели гимны. Их просили выбрать гимн, какой они хотели, но, поскольку желающих оказалось много, пришлось исполнять лишь те, которые пользовались наибольшей популярностью. Когда Картер объявлял очередной гимн, он кратко рассказывал о его авторе, а в некоторых случаях описывал обстоятельства, при которых гимн был сочинен. Думаю, его глубокие познания произвели на всех сильное впечатление, как и желание поделиться с нами своими знаниями. Любопытно, что многие думали об опасностях, поджидающих в море. Я заметил, с каким благоговением исполняли гимн «За тех, кто в море».

Мы пели до начала одиннадцатого; увидев, что стюарды готовятся разносить пассажирам печенье и кофе перед тем, как те разойдутся спать, Картер закончил вечер. Под конец он, тепло поблагодарив казначея за то, что тот разрешил воспользоваться салоном, напомнил об удобстве и безопасности нашего путешествия, упомянул о том, какую уверенность испытывают пассажиры на борту огромного лайнера благодаря его устойчивости и размерам, и выразил надежду, что через несколько часов мы завершим наше приятное путешествие и благополучно высадимся в Нью-Йорке. Все время, пока он говорил, в нескольких милях впереди нас поджидала огромная опасность – айсберг, которому суждено было потопить наш огромный лайнер и многих из тех, кто с благодарностью слушал простые, прочувствованные слова священника. Сколь хрупки человеческие надежды и уверенность, которая покоится на материальных вещах, созданных человеком!

Невыносимо думать, что огромная, бесполезная глыба льда оказалась способна роковым образом повредить прекрасный «Титаник»! Бесчувственная масса стала опасной для жизни многих хороших людей, мужчин и женщин, способных думать, строить планы, надеяться на лучшее и любить – и не просто стала опасной, но и прервала их жизнь! Какое унижение! Неужели мы никогда не научимся предвидеть подобные опасности и вовремя предотвращать их? Как показывает история, неизвестные и неожиданные законы открываются ежедневно. Несмотря на то что новые знания накапливаются и пригождаются человечеству, нет уверенности в том, что способность предвидеть и заранее предотвращать угрозу станет одной из привилегий, которой воспользуется весь мир? Возможно, такой день скоро настанет. Пока же необходимо принимать все меры предосторожности и не пренебрегать мерами безопасности, какими бы дорогостоящими они ни были.

После окончания встречи мы с Картерами побеседовали за чашкой кофе. Затем я пожелал им спокойной ночи и примерно без четверти одиннадцать ушел к себе в каюту. Они были хорошими людьми; после их гибели мир стал беднее.

Возможно, многим приятно будет узнать, что их друзья также находились в тот вечер в салоне и что последние звуки гимнов еще звучали у них в ушах, когда они тихо и отважно стояли на палубе… Кто может сказать, какое влияние оказало исполнение гимнов на их поведение и пример, поданный ими остальным?

Глава 3
Столкновение и посадка в шлюпки

Мне повезло, потому что я приобрел билет № D 56 в двухместную каюту, в которой находился один. Моя каюта располагалась довольно близко к салону и была удобной во всех отношениях для прогулок по палубам. На таком огромном лайнере, как «Титаник», непросто ориентироваться: палуба D располагалась на три уровня ниже шлюпочной палубы. Под нею находились палубы Е и F. Путь из каюты на палубе F до верхней палубы, занимавший пять лестничных маршей, представлял собой довольно значительную нагрузку для людей, не привыкших к физическим упражнениям. Среди прочего, владельцев «Титаника» критиковали за то, что корабль оснастили лифтами; кое-кто называл лифты избыточной роскошью и говорил, что место, которое они занимали, можно было занять дополнительными спасательными шлюпками. Хотя другие предметы роскоши еще можно назвать избыточными, лифты определенно таковыми не являлись; например, пожилые дамы, жившие в каютах на палубе F, с трудом поднимались бы в ходе путешествия на верхнюю палубу, если бы не возможность вызвать лифт. Наверное, самое наглядное представление о размерах «Титаника» давал именно лифт, когда он спускался сверху и медленно проплывал мимо палуб, высаживая и принимая пассажиров, как в большом отеле. Интересно, где в ту ночь находился мальчик-лифтер? К сожалению, я не встретил его ни в нашей шлюпке, ни на «Карпатии», когда мы проводили перекличку выживших. Он был довольно молод – не больше шестнадцати, по-моему, – ясноглазый красивый мальчик, который любил море, игры на палубе и вид на океан. Однако в рейсе он почти не знал ни отдыха, ни радостей. Однажды, высаживая меня из кабины, он посмотрел в большой вестибюль, где пассажиры играли в кольца, и с тоской произнес: «Ах, хотелось бы мне иногда выходить туда!» Мне бы тоже хотелось, чтобы он мог выйти, и я в шутку предложил на час сменить его в лифте, чтобы он понаблюдал за игрой; но он с улыбкой покачал головой и поехал вниз, так как кто-то нажал кнопку на нижней палубе. Думаю, после столкновения он не был на дежурстве в кабине лифта, а если был, то наверняка все время улыбался пассажирам, пока вез их к шлюпкам, которые готовились покинуть тонущий корабль.

Раздевшись и забравшись на верхнюю койку, я читал примерно с четверти двенадцатого до столкновения с айсбергом, то есть до без четверти двенадцать. В то время я заметил особенно увеличившуюся вибрацию корабля и решил, что мы идем с гораздо большей скоростью, чем когда вышли из Квинстауна. Теперь я понимаю, что скорость – важный вопрос, напрямую связанный с тем, кто виноват в столкновении. И все же усилившаяся вибрация судна настолько застряла у меня в памяти, что мне кажется важным записать это обстоятельство. Мои наблюдения подтверждают два факта. Во-первых, я раздевался, сидя на нижнем диване, и мои босые ноги находились на полу. Тогда я отчетливо чувствовал вибрацию от двигателей внизу. Во-вторых, когда я читал, пружинный матрас подо мною вибрировал быстрее, чем обычно; такое укачивающее движение всегда было заметным, если лежать на койке, однако в то время вибрация значительно участилась. Если взглянуть на корабль в разрезе, станет ясно, что вибрация должна была подниматься почти напрямую снизу, ведь, согласно плану, салон на палубе D находился непосредственно над двигателями, а моя каюта находилась рядом с салоном. Если предположить, что сильная вибрация указывала на увеличенную скорость – как, по-моему, и было, – я уверен, что в ночь столкновения с айсбергом, во всяком случае, в то время, когда я не спал, лайнер шел быстрее.

 

Я читал в ночной тишине, нарушаемой лишь приглушенными шагами и голосами стюардов, которые доносились через вентиляцию. Другие пассажиры тоже находились в своих каютах – кто-то спал, кто-то раздевался, а кто-то только спускался из курительного салона, беседуя с друзьями. Вдруг мне показалось, что вибрация вновь усилилась, потому что сильнее завибрировал матрас подо мною. Никакого удара или толчка я не ощутил. Вскоре ощущение повторилось, и я подумал: должно быть, мы еще больше увеличили скорость. И все это время айсберг вспарывал борт «Титаника» и в пробоины хлестала вода, хотя ничто не указывало на катастрофу. Теперь, вспоминая о произошедшем, я невольно испытываю изумление. Достаточно представить себе крен… Огромное судно напоролось правым бортом на айсберг, а пассажир тихо сидит в постели, читает и не чувствует никакого толчка, ни крена на другой борт – а ведь я должен был что-то почувствовать, если то была не обычная качка, которая, впрочем, не была сильной, так как нам все время везло с погодой. Кроме того, моя койка находилась у правого борта; если бы судно сильно накренилось влево, я бы упал на пол. Почему же я ничего не замечал? На мой взгляд, ответ достаточно прост: сила удара «Титаника» об айсберг составляла миллион с лишним футо-тонн. Толщина стальных листов, которыми были обшиты борта, составляла менее дюйма; должно быть, айсберг разрезал их с такой же легкостью, как нож режет бумагу. Вот почему не было крена. Если бы судно сильно накренилось и пассажиры попадали с коек, стало бы понятно, что стальные листы достаточно крепки – во всяком случае, сопротивлялись удару. Возможно, тогда все были бы спасены.

Итак, не догадываясь о том, что с кораблем произошло нечто серьезное, я продолжал читать; по-прежнему я не слышал других звуков, кроме приглушенных разговоров стюардов и пассажиров соседних кают. Не слышалось ни криков, ни свистков, ни сигнала тревоги. Никто не боялся – даже самые робкие не испытывали страха. Но через несколько секунд я почувствовал, как двигатели замедляются и останавливаются; легкая качка и вибрация, бывшие неотъемлемыми спутниками нашей жизни на протяжении четырех дней, внезапно прекратились. Вот первый намек на то, что случилось нечто экстраординарное. Всем доводилось «слышать», как в тихой комнате внезапно останавливаются громко тикавшие часы; все тут же вспоминали и о самих часах, и о том, как они тикали, хотя до тех пор забывали о них. Точно так же все на корабле вдруг поняли, что двигатели – та часть корабля, благодаря которой мы двигались по океану, – остановились. Но сама по себе остановка двигателей ничего не значила; всем оставалось лишь гадать, почему мы остановились. Вдруг меня озарило: «Мы потеряли лопасть винта: когда такое происходит, двигатели всегда вначале ускоряются… Вот почему усиливалась вибрация!» Думая о произошедшем сейчас, я понимаю, что мой вывод был не слишком логичным: двигатели должны были продолжать работать все время и замедляться постепенно. И все же в то время такая гипотеза показалась мне вполне правдоподобной. Действуя соответственно, я спрыгнул на пол, набросил халат поверх пижамы, надел туфли и вышел из каюты в коридор рядом с салоном. К перилам прислонился стюард; видимо, он ждал, пока разойдутся спать пассажиры из верхнего курительного салона и можно будет погасить свет. Я спросил:

– Почему мы остановились?

– Не знаю, сэр, – ответил он, – но не думаю, что произошло что-то серьезное.

– Что ж, – сказал я, – выйду на палубу и посмотрю, в чем дело.

Я направился к лестнице. Когда я проходил мимо, он благожелательно улыбнулся и сказал:

– Отлично, сэр, но там наверху очень холодно.

Не сомневаюсь, он считал меня глупцом, потому что я без причины собираюсь подняться наверх; должен признаться, что и сам чувствовал себя глупо, потому что не остался в каюте. Мне казалось, что я склонен суетиться без нужды и действительно выгляжу глупо, разгуливая по кораблю в халате. Но я впервые пересекал океан; я наслаждался каждой минутой путешествия, и мне очень хотелось запомнить все впечатления; конечно, остановка посреди океана и поломка винта казались достаточной причиной для того, чтобы подняться на палубу! И все же отеческая улыбка стюарда меня немного смутила. Кроме того, ни в коридорах, ни на лестницах никого не было. Никто, кроме меня, не вышел на разведку. Я невольно почувствовал себя виноватым. Казалось, я нарушаю какую-то статью морского кодекса… а может, во мне говорил извечный страх любого англичанина показаться «не таким, как все»!

Я поднялся на три марша, толкнул дверь и вышел на верхнюю палубу. Хотя я и был одет, ветер показался мне пронизывающим. Подойдя к правому борту, я увидел океан на много футов подо мною, спокойный и черный; впереди – пустая палуба; она тянулась до кают первого класса и капитанского мостика. Сзади находились каюты третьего класса и кормовой мостик, ничего больше. Я вглядывался в темноту, но не заметил ничего напоминающего айсберг, ни сбоку, ни за кормой. На палубе были два или три человека; с одним из них – инженером-шотландцем, который аккомпанировал вечером в салоне, – я стал сравнивать впечатления. Он только начал раздеваться, когда двигатели остановились, поэтому был одет вполне тепло; никто из нас ничего не видел, все было тихо, и мы с шотландцем спустились на одну палубу ниже. Заглянув в курительный салон, мы увидели, что завсегдатаи играют в карты; рядом находились зрители. Мы зашли, чтобы узнать, не известно ли им что-нибудь. Очевидно, они тоже решили, что судно увеличило скорость, но, насколько я помню, никто из них не вышел на палубу, чтобы навести справки, хотя один из них увидел, как в иллюминаторе проплыл айсберг – огромный, выше «Титаника». Он привлек к айсбергу внимание своих спутников, и все наблюдали, как айсберг постепенно удаляется. Позже они возобновили игру. Мы поинтересовались высотой айсберга. Одни утверждали, что его высота составляла сто футов, другие – шестьдесят; один из зрителей – инженер-механик, который вез в Америку макет карбюратора (под вечер он заполнял декларацию рядом со мной и спрашивал библиотечного стюарда, как задекларировать свое изобретение), – сказал: «У меня наметанный глаз; по-моему, высота айсберга составляла от восьмидесяти до девяноста футов». Мы согласились с его оценкой и стали строить догадки, что произошло с «Титаником». Мы пришли к выводу, что айсберг царапнул наш правый борт и капитан приказал остановиться из перестраховки; необходимо осмотреть корабль сверху донизу.

– По-моему, – сказал кто-то, – айсберг попортил новую краску, и капитану не хочется идти дальше, пока царапину не закрасят.

Мы посмеялись над такой заботой капитана о корабле. Бедный капитан Смит! К тому времени он уже наверняка прекрасно понимал, что случилось.

Один из игроков показал на свой стакан с виски, стоящий у локтя, и, развернувшись к зрителю, сказал:

– Пробегись по палубе и посмотри, не попал ли на борт лед; мне он не помешает.

Мы посмеялись над тем, что мы приняли за игру его фантазии – увы, она оказалась явью! В то время носовая часть палубы была покрыта льдом, который откололся после удара. Поняв, что больше ничего не узнаю, я вышел из курительного салона и вернулся к себе в каюту, где какое-то время снова читал. С горечью думаю я о том, что больше никогда не видел обитателей курительного салона. Почти все они были молодыми людьми; все строили надежды на новую жизнь в новом мире. Почти все были неженатыми. Умные и сильные, они обладали всеми задатками законопослушных граждан. Вскоре я услышал, что пассажиры выходят в коридор. Выглянув, я увидел нескольких человек, которые разговаривали со стюардом – в основном там были дамы в халатах; кто-то поднимался наверх. Я решил снова выйти на палубу, но, поскольку в халате было холодно, я надел поверх пижамы норфолкскую куртку и брюки и поднялся наверх. Теперь довольно много пассажиров стояли у ограждений и гуляли по палубе; все спрашивали, почему мы остановились, однако ничего определенного никто не говорил. Я пробыл на палубе несколько минут, быстро ходя туда-сюда, чтобы не замерзнуть, и время от времени глядя вниз, на море, как будто что-то могло объяснить причину остановки. Корабль снова двинулся вперед, очень медленно. Я заметил небольшую белую пену внизу у каждого борта. Думаю, мы все обрадовались такому зрелищу; движение казалось лучше, чем полная остановка. Вскоре я решил снова спуститься вниз. Переходя с правого борта на левый, чтобы спуститься в вестибюль, я увидел, как офицер забирается в последнюю шлюпку по левому борту – № 16 – и начинает сворачивать брезентовый чехол. Не помню, чтобы кто-то обратил на него внимание. Конечно, тогда никому и в голову не приходило, что экипаж готовится сажать пассажиров в шлюпки и спускать шлюпки на воду. Ни один из пассажиров не испытывал никакого дурного предчувствия, никто не был в панике или истерике; в конце концов, было бы странным, если бы такое произошло без каких-либо определенных доказательств опасности.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27 
Рейтинг@Mail.ru