Аполлон Кузьмин
Древнерусская цивилизация
Введение
Тысячелетие назад, в конце X в., один из первых русских летописцев посвятил специальный труд – «Повесть временных лет» выяснению вопроса «откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть». Здесь, видимо, впервые осмысливались предания былых времен, эпохи родоплеменного строя, когда песнотворцы и жрецы на собраниях соплеменников напоминали о давних предках и освященных веками обычаях. Кирилл Туровский в конце XII в. напомнит о том, что предания былых времен хранят летописцы и витии, а памятник того же времени «Слово о полку Игореве» – это золотое слово витиев, хранивших память о предках на протяжении целого тысячелетия.
В эпоху перехода от родоплеменных отношений к государственным, когда Власть все более отдалялась от Земли, неизбежно затрагивались интересы разных общественных слоев. В результате на свет появлялись разные версии происхождения того или иного народа. Ясно, что первый летописец придерживался какой-то одной версии, но в дошедших до наших дней летописях оказались неодинаковые и даже прямо противоположные решения вынесенных в заголовок вопросов. Возникали они, по всей вероятности, в разных общественных слоях и в разное время. Со временем же, когда притуплялась жгучая актуальность тенденций, позднейшие сводчики вносили эти версии в свои компиляции, в одних случаях пытаясь как-то их примирить, а в других (к счастью для исследователей!) и вовсе не замечая противоречий.
К этим позднейшим сочинениям относится и так называемая «Начальная летопись», которая удержала в заголовке древнее название «Повесть временных лет» и которую в литературе приписывают перу либо печерского монаха Нестора, либо выдубицкого игумена Сильвестра.
Летопись эта долго почиталась первоначальной, что и отразилось в ее традиционном названии. Это главный письменный источник по древнейшей истории Руси, и позднейшие исследователи, ссылаясь на него, жарко спорили, не замечая, что очень часто они лишь продолжали спор, начатый многими столетиями ранее.
История всегда была и будет наукой политической. И известный афоризм Бисмарка, что «войну с Францией выиграл немецкий учитель истории», имеет в виду не превосходство немецкой диалектики над французским позитивизмом, а пронизанную идеологической целеустремленностью немецкую науку над безыдейными французскими собраниями анекдотов. Особую же актуальность обычно приобретает изучение цивилизаций, имеющих непосредственных наследников. Начало Руси – это процесс формирования древнерусской народности и образования государства, оказавшего большое влияние на судьбы народов, населявших Центральную и Восточную Европу. И неудивительно, что изучение этой темы зачастую подогревалось и деформировалось прагматическим интересом. Достаточно напомнить почти трехвековую (продолжающуюся и поныне) полемику норманистов и антинорманистов. Очень часто учеными двигал собственно познавательный интерес, но крайне редко этот интерес противоречил общественным симпатиям автора, а социальное содержание принимаемой методологической системы чаще всего вообще не осознавалось.
В течение ряда столетий на значительных пространствах Европы взаимодействовали славяне и германцы. Формы их взаимодействия были самыми различными, но традиция сохранила представление о давней борьбе, в период же образования ранних славянских государств эта борьба обострилась вполне реально. Создавалось впечатление извечного противостояния двух больших этносов: с VIII в. осуществляется германский «натиск на восток», в XVIII – XIX вв. реализуются давние стратегические цели России – овладение балтийским побережьем. Немецкие наследники Ливонского ордена оказались под властью русских царей, но новые подданные очень скоро приобрели права привилегированного сословия, а позднее стали опорой российского самодержавия. На царском дворе кормились захудалые графы и бароны из многочисленных германских княжеств. И чем значительнее были успехи русского оружия на поле брани, тем прочнее побежденные овладевали подступами к русскому трону. Именно в этой своеобразной обстановке складывалась норманнская теория – интерпретация летописного предания о призвании варягов в прогерманском духе.
Спор норманистов с антинорманистами, разумеется, не сводился только к этническим противопоставлениям. Но он велся почти неизменно с повышенной страстностью, даже если страсть порождалась просто жаждой истины, – на построениях ученых могли сказываться и методологические установки, и их специализация, и круг источников, отобранный из моря самых разнообразных и противоречивых свидетельств.
Разумеется, ученые не могут нести ответственности за выводы, кои из их разысканий иной раз делают политики. Но они обязаны учитывать, какие именно положения оказываются удобными для спекулятивных построений. В 30 – 40-е гг. прошедшего столетия норманская теория была взята на вооружение германским фашизмом, и самым непримиримым апологетам аполитичности истории пришлось удостовериться, как якобы чисто «академические» рассуждения превращаются в отравленное оружие агрессии и геноцида. Сами вожди Третьего рейха включились в идеологическую борьбу, обнажая и пропагандируя некоторые важные положения норманнской теории. «Организация русского государственного образования, – писал Гитлер в «Майн кампф», – не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе свое умение создавать государство… В течение столетий Россия жила за счет этого германского ядра своих высших правящих классов». Из этого «научного» анализа следовал и практический вывод: «Сама судьба как бы хочет указать нам путь своим перстом: вручив участь России большевикам, она лишила русский народ того разума, который породил и до сих пор поддерживал его государственное существование». К положениям норманнской концепции обращались и в публичных выступлениях. «Этот низкопробный людской сброд, – неистовствовал, например, Гиммлер, – славяне, сегодня столь же неспособны поддерживать порядок, как не были способны много столетий назад, когда эти люди призывали варягов, когда они призывали Рюриков».
Сказание о призвании варягов непосредственно цитировалось в пропагандистских документах массового назначения. В памятке немецкому солдату – «12 заповедей поведения немцев на Востоке и обращения их с русскими» – приводилась фраза: «Наша страна велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите и владейте нами». В аналогичной инструкции сельским управляющим (составленной за три недели до 22 июня) разъяснялось: «Русские всегда хотят оставаться массой, которой управляют. В этом смысле они воспримут и немецкое вторжение, ибо это будет осуществлением их желания: «Приходите и владейте нами». Поэтому у русских не должно оставаться впечатления, что вы в чем-то колеблетесь. Вы должны быть людьми дела, которые без лишних слов, без долгих разговоров и без философствования четко и твердо выполняют то, что необходимо. Тогда русские будут вам услужливо подчиняться»[1].
Работы, выдержанные в духе высказываний Гитлера и Гиммлера, появляются на Западе и в послевоенное время. Многократно на разных языках была издана книга Вернера Келлера «Восток минус Запад равен нулю». Не раз переиздавалась книга Ганса фон Римши «История России». С тех же позиций оценивалась советская историография в статье норвежского автора Хакона Станга. Но в целом норманизм на Западе стал тоньше, появились и некоторые работы антинорманистского плана.
Антинорманизм, утвердившийся в советской науке с конца 30-х гг., не мог, естественно, не считаться с практической стороной давнего спора. Полемика приобрела слишком острый характер, чтобы удержаться в научных рамках. Односторонний национальный нигилизм, преобладавший в нашей литературе 20-х – начала 30-х гг., оказывался несостоятельным перед лицом шовинистической эпидемии агрессора. Срочная же корректировка ряда важных идеологических положений не могла пройти без ущерба для науки. Исходным положением многих антинорманистских концепций стал тезис: «государство не может быть навязано извне», причем он раскрывался, как это будет показано ниже, неточно. В острой полемике спорящие стороны подчас оперировали разными фактами, причем их количество даже имело тенденцию к сокращению. Вместе с тем чувство протеста против расистских притязаний германистов иногда выливалось в возражения на том же методологическом уровне, возобновлялся (навязанный германистами же) спор столетней давности, кто «лучше»: германцы или славяне? Спор в такой плоскости невольно «закрывал» разные этнические общности, обособлял их друг от друга, вносил в процессы глубокой древности понятия нашего времени.
В советской историографии первых послевоенных десятилетий наблюдалась своеобразная реакция на упрощения и упущения в публикациях 30 – 40-х гг., что проявилось и в возрождении норманистских представлений, иногда и в гипертрофированной форме. Кризис конца XX столетия и организованный криминальными структурами развал страны осуществлялся под флагом привнесения «западных ценностей». Криминальные методы стали проникать и в науку, и прежде всего в традиционно спорные вопросы. Наступление норманистов стало настолько политизированным и идеологизированным, что от науки уже ничего не остается. «Защита» путем пропаганды поделок и подделок в виде «Велесовой книги» лишь укрепляет позиции фантастов-норманистов.
А между тем за последние полвека накоплен обширный новый материал, в особенности в области археологии, антропологии и лингвистики. Необходимость осмысления этого материала вытекает и из потребности как-то ориентировать поиск новых данных. В настоящей работе предпринята попытка разобраться в фактах и событиях, связанных с историей славян, русов и «варягов», в их этнической природе и роли в становлении древнерусской цивилизации.
В последнее время школу засыпали учебниками, в которых эксплуатируется понятие «цивилизация» как альтернатива диалектико-материалистическому подходу в понимании процесса исторического развития. Сам предмет истории определяется одним из «цивилизаторов» как «человеческая деятельность, направленная на удовлетворение потребностей людей в пище и крове… в собственности и власти»[2]. В основе такого понимания «цивилизации», целенаправленно привносимого в сознание подрастающего поколения, – «суверенитет личности», который с неотвратимостью и породил беспрецедентное поглощение общества криминалом, поскольку в рамках такого суверенитета реализуется известная формула: «человек человеку – волк». Если же такой «суверенитет» еще и управляем и направляем, то речь может идти о сознательно осуществляемом геноциде целого народа (в данном случае русского)[3]. Здесь понятие «цивилизация» употребляется в его исконном значении – гражданское, общественное, государственное, (от латинского civilis) предполагающем как раз ограничение зоологического «суверенитета личности» в интересах других личностей, общества в целом.
Основной закон диалектики (и в материалистическом, и в гегелевском, и в христианском ее осмыслении) – все в мире находится во взаимосвязи и обусловленности, в постоянном развитии. В применении к человеческому обществу первое составляет предмет науки социологии, второе – истории. Именно закономерности служат предметом любой науки. И предметом истории как науки являются именно закономерности развития человеческого общества. Путь от обезьяны до человека, занявший, по новейшим данным, более пяти миллионов лет, – это путь от стада к обществу. Провозглашение «суверенитета личности» означает обратное движение, и чтобы убедиться в этом, оказалось достаточно одного десятилетия.
В свое время неграмотный крестьянин хорошо знал, что: «если Господь хочет наказать человека, он лишает его памяти». Десять лет назад лишить весь народ памяти решила группа энтузиастов во главе с зам. министра образования А.Г. Асмоловым. В «Базисном учебном плане средней образовательной школы» (М., 1993) история была исключена из преподавания полностью, а русский язык в нерусских школах сведен до минимума. Активное вмешательство ряда ученых помогло остановить эту диверсию. Но, разумеется, зам, имеющий второе гражданство, в нашей стране ничем не рискует. Примеры Березовского и Гусинского это продемонстрировали перед всем миром. А историю можно заменить и антиисторией. «Версия» в № 1 за 2002 г. дала информацию о встрече президента с несколькими историками под аншлагом: «Путин правит историю. России подыскивают новую колыбель вместо Киева». Судя по составу приглашенных, эта колыбель – Стокгольм. А историю полезно знать именно такой, какая она есть, дабы лучше понять настоящее и сделать соответственные выводы на будущее.
Глава I
Гипотезы и концепции
В свое время М.П. Погодин, полемизируя с С. Гедеоновым, справедливо заметил, что «всестороннее подробное изучение какого бы то ни было частного вопроса приносит величайшую пользу и оказывает благодетельное влияние на все последующие занятия, дает мерку, указывает приемы, приучает к взыскательности, расширяет кругозор»[4]. Частный вопрос в данном случае – это как раз проблема начала Руси. С обсуждения этой проблемы начинается русская историческая наука. В ходе ее разработки совершенствуется сама наука, предлагаются, испытываются, утверждаются или отбрасываются разные исследовательские приемы. Каждый более всего доверяет тому, что прошло через его личный опыт. Но та же проблема показывает, насколько ограничен и недостаточен личный опыт для достижения обоснованных выводов. Одни и те же факты получают разное, иногда противоположное осмысление в различных концепциях. Исследователи часто не могут даже понять друг друга, потому что говорят об одних и тех же предметах в разных плоскостях, ориентируются на несходные системы ценностей. Поэтому прежде чем выносить на обсуждение собственный опыт, необходимо осмыслить опыт предшественников.
Обычный в исследованиях обзор литературы – это как раз элемент осмысления предшествующего опыта. Однако и в подходе к литературе уже действует определенная ценностная шкала, сказывается специфика методологического подхода. Известный автор середины прошедшего столетия В. А. Мошин, стремившийся придать спору о начале Руси «академический» характер, полагал, что «главным условием на право исследования вопроса о начале Русского государства должно быть знакомство со всем тем, что уже сделано в этой области»[5]. Это требование, справедливое при обращении к любой проблеме, в данном случае невыполнимо, если считать «сделанным» все опубликованное. Опубликованы десятки тысяч книг, статей, заметок, и в этом море легко утонуть, если не будет выверенного компаса. И осмыслены должны быть прежде всего стержневые факты, которые разводят исследователей по разным направлениям.
1. Система ценностей и исходных принципов
Историческая наука, как и все научное знание, проходит через три больших этапа поступательного развития: здравый смысл, позитивизм, диалектический материализм. На первом этапе наблюдается большой качественный разнобой исследований: от гениальных теорий и гипотез до безответственных и спекулятивных домыслов и «угадываний». Позитивизм впервые ввел научные построения в строгие рамки. Единообразные требования к исследованию ставили преграды легковесным спекулятивным писаниям, давали возможность получения сравнительных материалов. Но позитивизм и ограничивал, давил творческую мысль ученых, чей здравый смысл и исследовательский опыт не могли мириться с упрощенной схемой «положительной» методологии, согласно которой познавать надлежало лишь «мир явлений», в то время как «мир сущностей» мыслился как непознаваемый. Весь XIX век в академической сфере обсуждались плюсы и минусы позитивизма. Но критика чаще всего не могла выйти за рамки той же методологической системы. Наиболее влиятельным «соперником» позитивизма явилось неокантианство, которое Ленин помещал в одни скобки с позитивизмом в их отношении к диалектическому материализму[6]. Более существенной была критика со стороны разных вариантов гегельянства. Последние, однако, никогда не имели господствующих позиций как в силу декларируемой идеалистичности философии Гегеля, так и – в особенности – в силу трудности усвоения диалектики.
Диалектика – и христианская, и гегелевская, и материалистическая – особенно необходима в изучении как раз общественных явлений. И диалектический материализм изначально сосредотачивал огонь не столько против идеализма в диалектике, сколько против метафизики в материализме. Энгельс не случайно подчеркивал, что метафизический материализм относится к гегелевской диалектике как низшая математика к высшей. Гегелевская система «и по методу и по содержанию представляет собой лишь идеалистически на голову поставленный материализм»[7]. В свою очередь, Ленин заострял внимание на том, что без гегелевской диалектики материализм может быть «не столько сражающимся, сколько сражаемым»[8].
Позитивизм стал главным противником диалектического материализма (и диалектики вообще) и потому, что он преобладал в академической науке, и потому, что с ним связаны наиболее характерные черты буржуазного мировоззрения, и потому, что, только «очистившись» от позитивизма, материализм мог стать диалектическим. Позитивизм постоянно имеет мощного союзника в обыденном сознании, традиции, видимой логичности и привычке мыслить метафизически, вести отсчет от какой-то «твердой» точки. «Бытие определяет сознание», «общественное бытие определяет общественное сознание» – эти формулы вполне приемлемы и для метафизического материализма, хотя механизм их взаимодействия требует и обращения к диалектике в любом ее понимании. И показательно, что основополагающий в христианской диалектике тезис о приоритете системы ценностей в общественной жизни, который практически не отражен у Гегеля и лишь намечен в диалектическом (историческом) материализме, получил убедительное обоснование под пером российского «правого гегельянца» и «западника» Б.Н. Чичерина.
Особенно устойчивыми позиции позитивизма оказались в важнейшей для мировоззрения области – в области познания. Усвоение основных выводов Маркса и Энгельса не устранило опасности постоянного возрождения позитивизма либо в его традиционных формах объективизма и культа «факта», либо в форме догматизма, т. е. омертвения отдельных положений, правильных лишь в определенном историческом контексте. Критика Лениным гносеологических ошибок В.Г. Плеханова вызвала недоумение в стане «ортодоксов», которые и не поняли даже, что имелось в виду. Это побудило Ленина вернуться к вопросам теории познания уже не ради критики позитивизма в форме махизма или эмпириомонизма, а для преодоления позитивизма в форме остатков метафизики в представлениях ряда крупнейших марксистов XX столетия. Работы этой Ленин завершить не успел, остались лишь заметки, объединяемые темой «диалектика». Здесь Ленин и обратил внимание на конечную природу ошибок «ортодоксов». «Диалектика, – подчеркивает он, – и есть теория познания (Гегеля и) марксизма: вот на какую «сторону» дела (это не «сторона», а суть дела) не обратил внимания Плеханов, не говоря уже о других марксистах»[9].
Самое устойчивое заблуждение позитивизма заключается в убеждении, что познание начинается с анализа источников. Почти два столетия позитивизм мистифицирует не только широкую аудиторию, но и ученых, предлагая столь простой и будто бы материалистический путь познания. Факты и только затем концепции – это кажется совершенно естественным. Многие и многие ученые, искренне считавшие себя марксистами, не позволяли себе усомниться в «материалистичности» такого подхода. Позитивизм и родился в борьбе со спекулятивными теориями, с философскими школами, переоценивавшими возможности абстрактного разума. Между тем без предшествующего опыта невозможно никакое исследование, в том числе изучение источника. Отвергая философию, позитивизм неизбежно должен был создать свою философию, отвергая «привнесенные» философией теории познания, он должен был предложить свою теорию познания. В результате, протестуя против «априорного» знания, позитивизм сам вносил априорное знание, развенчивая эвристическое значение теории, сам возлагал большие надежды на свою теорию познания.
Вопреки декларациям позитивистов, исследование не может начинаться с источника, поскольку к источнику любой ученый подходит с определенным научным кругозором и системой ценностей. «Предшествующее развитие науки, – справедливо замечал советский философ И.Г. Герасимов, – задает уровень, на котором включаются в научно-исследовательскую деятельность последующие поколения ученых»[10]. Игнорируя этот очевидный факт, позитивизм лишает себя возможности правильно оценить доисточниковое, или, как его еще называют, «внеисточниковое» знание[11]. Не может, естественно, позитивизм правильно осмыслить и весь ход познания, поскольку теория, «закон» в позитивистской схеме оторваны от фактов, являясь лишь выводом из них, не воздействующим на предшествующее знание.
Диалектика познания заключается прежде всего в том, что предшествующее знание со всеми его противоречиями служит отправным пунктом исследования. Диалектический материализм требует, чтобы это знание было систематизировано и оценено, очищено от неизбежных при позитивистском подходе априорных и догматических положений. Исследование немыслимо без четко определенной системы критериев и ценностей, через которую должен быть пропущен изучаемый материал. Лишь определив шкалу ценностей, имеет смысл переходить к оценке фактического материала, а также способов его «добывания» и изучения. В изложении результатов исследования картина неизбежно упрощается, причем именно в позитивистском духе: результаты кажутся выводом из совокупности материалов. На самом деле в процессе познания каждый новый факт и новая связь между явлениями немедленно пополняет «внеисточниковое» знание, так или иначе воздействуя на всю его структуру. Любая книга – это лишь этап познания, которого автор достигает в момент ее завершения.
В избранной теме приходится иметь дело с тремя проблемами, каждая из которых может служить основанием для целого комплекса монографических исследований: процессы этногенеза, классообразования и возникновения государственности. Вопросы эти неизбежно вызывали и вызывают острые споры, поскольку речь идет о коренных политических проблемах. Здесь, разумеется, может быть высказано лишь отношение к названным проблемам. Необходимо, в частности, определить отношение к таким ценностным категориям, как прогресс и регресс, поступательное и попятное движение.
Понятие прогресса в марксистской литературе связывается с поступательным развитием социально-экономических формаций, а более непосредственно – с развитием производительных сил. Но такой общей оценки для конкретных исследований недостаточно. К тому же оно и в общей постановке вопроса должно быть конкретизировано. Так, следует говорить не просто о росте производительных сил, а о росте материальных и духовных благ общества, причем наряду с ростом производительности труда должен учитываться и характер распределения результатов материальной и духовной деятельности (приближение к принципу разделения по труду). Феодализм по сравнению с рабовладельческой формацией нес во многих случаях регресс производства. Но он способствовал установлению более целесообразных отношений, что в будущем могло послужить базой для существенного подъема всего производства. Могло быть, однако, и такое разрушение производительных сил и сложившихся культур, которое отбрасывало человечество (по крайней мере данное общество) далеко назад.
Наука, как известно, открывает закономерности. Закономерности исторического процесса стремятся установить историки разных методологических школ, и соответственно неодинаково воспринимается само понятие закономерность. В позитивизме закономерность либо фатально неизбежное, жестко запрограммированное развитие событий, либо, вследствие абсолютизации релятивного начала, закономерность отрицается вовсе. И в том и в другом случае явления рассматриваются как равные себе независимо от пространства и времени, т. е. на любой территории в любой исторический период. Диалектический материализм исходит, во-первых, из представления о внутренней противоречивости самой закономерности, во-вторых, – из убеждения, что «чистых» явлений ни в природе, ни в обществе нет и быть не может… само понятие чистоты есть некоторая узость, однобокость человеческого познания»[12].
Давая общую характеристику исторического процесса, Ленин предупреждал, что «в каждой эпохе бывают и будут отдельные, частичные движения то вперед, то назад»[13]. «При общей закономерности развития, – полемизировал он с «ортодоксами»-догматиками в другом месте, – во всей всемирной истории нисколько не исключаются, а, напротив, предполагаются отдельные полосы развития, представляющие своеобразие либо формы, либо порядка этого развития»[14]. В литературе появились понятия «обратимости» и «необратимости» исторического процесса, а А.Н. Чистозвонов на примере генезиса капитализма попытался это примерно конкретизировать[15].
В науке закономерность выявляется как бы в «чистом» виде. При этом в естественных науках условия для эксперимента специально создаются в лабораториях, в гуманитарных же обычно приходится абстрагироваться от случайного, внешнего (применительно к данному ряду явлений). После же того, как закономерность выявлена, она становится рычагом познания конкретного. И задача сводится, конечно, не к тому, чтобы объяснить закономерностью каждую отрубленную голову, а к тому, чтобы понять, в какой форме пробивается та или иная закономерность в определенный исторический период, какие силы задерживают или вообще отбрасывают назад закономерное, с точки зрения всемирно-исторической, развитие.
Роль случайного заметно выше именно для древнейших обществ, когда в роли такого случайного могли выступать и вторжения неизвестных ранее в данном регионе народов, и природные явления, легко преодолимые в более развитых обществах. В древних обществах мы должны предполагать несовершенные и незавершенные процессы, причем незавершенность и попятные движения могли распространяться и на этногенетические процессы, и на классообразование, и на становление государственности.
Естественные теории второй половины XIX в., отвергнув божественное участие в происхождении жизни на земле, способствовали в ряде случаев утверждению положений, питавших расизм (что в условиях завершения формирования наций оказалось весьма актуальным). Марксизм в общей форме выступил против апологетики биологического начала в развитии обществ, подчеркнув решающую роль социального фактора. Но в то время марксисты опирались на сравнительно незначительный этнографический материал, а всякие новые данные, как правило, проходили стадию позитивистской обработки. В результате даже такие «ортодоксы», как К. Каутский, допускали известную переоценку биологического начала, а самое социальное содержание склонны были механицизировать, переоценивая устойчивость условных рефлексов. Вопрос этот и сейчас нельзя считать решенным, причем оценке теперь подлежит огромный фактический материал. В современной археологической и лингвистической литературе, например, существуют две резко расходящиеся точки зрения на время возникновения таких этносов, как кельты, германцы, славяне, причем амплитуда колебаний охватывает период от двух до нескольких десятков тысяч лет.
Следует подчеркнуть, что биологическое развитие ни в коей мере не тождественно лингвистическому и этническому. Антропологи единодушно отмечают неоднородность антропологических типов практически всех древних народов (не говоря уже о современных). Еще в эпоху палеолита пересекались пути «черной» и «белой» расы (негроидные антропологические типы достигали Причерноморья). Европейский неолит дал смешение «арийского» и монголоидного типов. Поскольку археологические культуры не совпадают с областями распространения тех или иных антропологических типов, а языковые зоны не совпадают с теми и иными, объем и качество фактического материала будет самым непосредственным образом зависеть от правильности методологического подхода.
Правильная оценка процессов древности – величина безусловно искомая. Вместе с тем изменение оценки может вести к существенно иным выводам. Поэтому, во-первых, необходимо сознательное отношение к исходным принципам, во-вторых, требуется учет зависимости конкретных построений от принятых методологических установок. В лингвистике, например, и до сих пор противоборствуют сравнительно-историческое языкознание и «яфетическая» теория Н.Я. Марра. Для той и другой теории имеется достаточный материал: та и другая теория оказывается правомерной при объяснении определенного ряда явлений. Но, как это часто бывает, теория, успешно решающая частные проблемы, оказывается недостаточной при объяснении всего процесса в целом. Такова судьба всех метафизических построений. Индоевропеистика исходила (по крайней мере, в своем классическом варианте) из очень стройной, но метафизически ограниченной схемы: предполагалось, что человечество – это постоянное разделение некоего цельного этнического массива, представленного этническими группами, идущими от Сима, Хама и Афета. Эта теория при объяснении исторических условий возникновения реальных народов одной стороной как будто противостояла националистическим тенденциям, поскольку искала «пранароды», «праязыки» для больших групп народов. Но в ней содержались задатки и расистских теорий, которые расцвели пышным цветом в «индогерманистике» – немецкой националистической интерпретации той же теории. Объективная возможность в такого рода повороте заключалась в том, что исходным материалом исследования являлись большие замкнутые расовые группы, изолированные друг от друга и в известном смысле противостоящие друг другу. «Яфетическая» теория Н.Я. Марра объявляла войну как раз расистским поползновениям, выливавшимся в той или иной форме из индоевропеистики. Согласно учению Марра, «различные народы создавались не в результате «вычитания» из каких-то расово изолированных, обособленных групп индоевропейцев, семитов, хамитов и т. д., а в результате «сложения» первоначально одних и тех же производственных групп с одинаковой или почти одинаковой культурой, позднее – племен и народов, уже различных по своей культуре».[16]
