Антонин Ладинский
Голубь над Понтом (сборник)
Около ста лет тому назад, когда в здешних местах побывал философ Константин, посланный в Хазарию на прение о вере, были обретены в Херсонесе мощи святого Климента, третьего епископа Рима. Их открыли на маленьком острове в шестидесяти стадиях от Херсонеса. У этого острова мы бросили якорь.
Здесь уже успели побывать варвары. Церковь была осквернена, малая киновия, в которой жили монахи, разграблена, орудие мученической смерти святого – якорь – похищено. Не было ни монахов, ни пения, ни священных предметов. Все было разорено, ветер гулял в пустой церкви. Серебряный ковчег, в котором хранилась голова святого Климента, исчез. Но и в поругании место оставалось святым. Воины и корабельщики выходили на берег, целовали священную землю и грозили кулаками варварам на готском берегу. Там уже должны были заметить наше появление и надо было наметить порядок действий.
Прощаясь со мной, Василий сказал:
– Если Херсонес падет до твоего прибытия, возвратись ко мне. Но если представится удобный случай завязать переговоры, не отвергай варваров. Леонтий знает, о чем говорить.
Я догадывался, какое тайное поручение было доверено магистру. Речь шла, чтобы отдать варварам Анну.
Сомневаться в том, что Херсонес пал, не приходилось. Одна из наших хеландий была у самого берега, и корабельщики видели множество варварских воинов, входивших в городские ворота. Сии разорители вертограда Божьего овладели городом.
Уже давно Херсонес находился в упадке. Русские владения были близко – доходили до устья Борисфена. Прекрасные херсонские стены, сложенные из желтоватого камня, что давало повод хазарам называть эту твердыню «Желтым Городом», стояли нерушимо, но воинов насчитывалось в его ограде мало. Жители всегда считали, что они живут не в городе, а в темнице, потому что за стенами было небезопасно. Даже в самом Херсонесе некоторая часть жителей была варварского происхождения. Многие из них были пришельцы из русских владений.
Уже за неделю до того, как варвары стали разорять Готию, появились в городе беглецы с солеварен и рыбных ловов. Они рассказывали о тех ужасах, которыми сопровождалось нашествие варваров. Стратег Феофил Эротик, в распоряжении которого была малая горсть воинов, раздал жителям оружие из городского арсенала и решил запереть ворота, надеясь, что руссы не обладают искусством осаждать города.
Тогда только что расцвели миндальные деревья, зазеленели лозы на виноградниках, смолились корабли для открытия навигации.
Однажды вечером запылили дальние дороги. Ночью запылало зарево над захваченным селением. Владимир подходил к городу со стороны Гавани Символов. Скрипели возы, ржали кони, кричали верблюды. Первые костры загорелись в русском лагере.
Ту трагическую ночь херсониты провели без сна. Церкви были переполнены молящимися, а утром жители, стоя в безопасности на стенах, увидели варваров. Руссы подошли к башням на расстояние полета стрелы, но ничего не предпринимали. С удивлением они смотрели на каменные башни, которые казались им творением циклопов в сравнении с их жалкими бревенчатыми оградами. Ни в одном ромейском городе, кроме Константинополя и Салони, не было таких мощных стен. Вход в порт тоже был защищен башнями и прегражден железными цепями. В тот же день Владимир послал к стратегу пленных ромеев с предложением сдать город. Феофил Эротик ответил отказом. Жители кричали со стен:
– Уходите, пока мы вас всех не истребили! Подождите, придут ромейские корабли с воинами благочестивого!
Тогда варвары пытались разбить бронзовые ворота бревнами, но их отогнали стрелами и некоторых убили.
Начались тревожные дни осады. С городских стен было видно, как горели костры в лагере варваров, как они жарили туши быков, пировали, пели гимны и поднимали рога с вином. Но скоро все вино было выпито, и варварам стало скучно. В городе же было достаточно соленой рыбы, чтобы продержаться год.
Тогда Владимир решил взять город, присыпая к стенам землю, чтобы по этой насыпи можно было подняться на стены. Однако его воины вели осадные работы неискусно: работали только днем, под стрелами, ночью уходили спать в лагерь, а ромеи, стараясь не шуметь и сделав в стене тайный проход, уносили в кошницах землю в город, и там, на площади, с каждым днем все выше и выше рос земляной холм. Утром скифы просыпались, смотрели на город и не могли понять, почему насыпь не может достигнуть крепостных зубцов.
Христиане в их рядах говорили:
– Это христианский Бог помогает грекам!
Владимир грозил:
– Буду стоять под стенами три года!
Но нашелся в городе изменник. Это был пресвитер Анастасий, предатель рода человеческого, Иуда, польстившийся на тридцать скифских сребреников. В сообщничестве с каким-то херсонитом, имя которого мне не удалось установить, хотя по этому поводу я и производил тайное расследование, он решил войти в сношения с Владимиром. Эти достойные секиры богоотступники пустили в лагерь руссов стрелу с письмом. В письме было указано, с какой стороны проходили трубы подземного акведука и на какой глубине. Они советовали варварам разбить трубы и перенять воду, чтобы принудить жителей сдаться по причине жажды.
Измена и предательство любят ночной мрак, темноту, покров тайны. Я отчетливо представлял себе, как это случилось. Над сонным городом стояла звездная ночь. Анастасий и его сообщник, в плащах с куколями, пробрались по безлюдным улицам на городскую стену. Воины на башнях спали, склонившись на копья. В тишине плескалось море… Послышался взволнованный шепот… Дрожащая рука изменника натянула тетиву тугого лука…
Со свистом оторвалась стрела и полетела в ночную темноту, в ту сторону, где был расположен лагерь варваров, на месте разоренного виноградника. Она лежала до утра на грядке с растоптанными лозами, оперенная птичьим пером, окованная железом легкая тростинка – символ страшного поворота истории. Казалось, не будь этой стрелы, и стояли бы нерушимо крепкие стены ромейского города. Но маленькая стрела повернула огромное колесо истории.
Два человека, крадучись и прижимаясь к стене, спустились в город. У Кентенарийской башни они расстались и разошлись в разные стороны. А утром какой-то варвар, потягиваясь после сонной ночи, увидел стрелу, поднял ее, чтобы положить в свой колчан, и заметил кусок пергамента, на котором были написаны непонятные для него знаки. Не зная, как с нею поступить, он отнес стрелу к своему князю. Княжеский белый шатер стоял среди оливковых деревьев. Какой-нибудь пленный ромей, которого держали в лагере для выполнения различных работ, прочел им греческое письмо.
Почему в ту ночь я не был там? Воины не спали бы, если бы я был начальником стражи.
Акведук шел с восточной стороны. На расстоянии двадцати стадий от города находился источник, из которого по глиняным подземным трубам вода струилась в херсонские цистерны. Найти трубы по указаниям в записке Анастасия не представляло большого труда.
С ужасом увидели херсониты, что больше не наполнялись водой городские водохранилища. Напрасно они смотрели в сторону Понта – ромейские корабли не приходили.
Прошло три дня. Люди в Херсонесе стали походить на путников в знойной пустыне. Жители питались главным образом соленой рыбой и невыносимо страдали от жажды. Не выдержав мук женщин и детей, они решили сдать город.
– Лучше смерть от секиры, чем от жажды!
Человеческие голоса стали хриплыми, как рев зверей. Гортани пылали.
– Воды! Воды! – умоляли женщины.
Мычал скот. Плакали дети…
А варвары показывали в лагере херсонитам горшки с водою, выливали ее со смехом на песок. Мукам христиан не было конца. Доведенные до крайности, они произнесли пересохшими устами слово «мир».
Во время переговоров скифы ворвались в город. Многие тогда погибли, Стратег Феофил Эротик был изрублен мечами. Его юная дочь досталась женолюбивому Владимиру. В тот же день запылали лавки на базаре и сгорела базилика святой Софии. Теперь вся Готия, Готские Климаты, Киммерии, Лагира, Нимфей и целый ряд других селений были в руках варваров. Виноградники были уничтожены, площади загажены конским навозом, базилики наполнились варварскими голосами. Мы же стояли в отдалении и не знали, что предпринять. Но надо было подумать о судьбе пленного ромейского города.
С наступлением темноты решено было послать хеландию в Гавань Символов с поручением спустить на берег лазутчиков. Чтобы тайна огня Каллиника не попала в руки врагов, я велел снять с хеландии медные трубы и сосуды с огненным составом, так как русские челны могли окружить хеландию и захватить метательные машины. В полной тишине маленький корабль отошел и вскоре скрылся в темноте.
С волнением мы ожидали его возвращения. Ничего не было видно во марке безлунной ночи. Только в стороне Херсонеса поблескивали огоньки. Может быть, то были огоньки костров. Часы казались столетиями. Никто не ложился спать.
Вдруг послышались крики. Мы поняли, что это возвращается хеландия, а за нею, как псы, гонятся русские ладьи.
Я отдал распоряжение, чтобы корабли приготовились к бою. Затрубили трубы. Корабельщики поспешно подняли якоря, люди встали у метательных машин, зазвенело оружие. Паруса надулись ветром, но прошло некоторое время, прежде чем мы двинулись на помощь погибающей хеландии.
Ее уже настигли враги. В темноте трудно было рассмотреть, что там происходит, но, судя по крикам, можно было предположить, что скифы избивали корабельщиков. Стоявший впереди других корабль открыл огонь. Ослепительным светом блеснуло пламя и озарило высокие дромоны, черные воды моря и там, откуда доносился шум сражения, трепетавшую в агонии хеландию. С ромейских кораблей раздались вопли негодования.
Никифор Ксифий заскрежетал зубами:
– Теперь уже можно молиться о спасении их душ…
Я понял его. Единственное спасение в битвах с русскими моноксилами надо полагать в огне Каллиника. В тот час, когда руссы поднимаются на корабль, уже ничто не может противостоять их ярости. Ободренные успехом, опьяненные легкой победой скифские ладьи неслись на нас, рассчитывая захватить врасплох.
Трепещите, варвары, я уже принял меры. Тактика морского сражения учит, что в таких случаях лучше всего построить боевую линию в виде полумесяца, чтобы охватить врагов железным кольцом. Но в темноте кораблям трудно было занять указанные им места. Напрасно я кричал, приложив ладони ко рту. Дромоны натыкались друг на друга, как неуклюжие животные. Наконец с большим трудом они развернулись и выстроились полукругом. Два дромона я отрядил для охраны неповоротливых торговых кораблей, нагруженных пшеницей.
Корабль «Двенадцать Апостолов» находился за первой линией, чтобы мне удобнее было управлять ходом сражения. Иерею и дьякону, которые чувствовали себя в этой обстановке, как в аду, я велел служить молебен о ниспослании победы. Они облачились в ризы и затянули молитву. Голоса их прерывались от волнения.
Стоявший со мной на кормовой башне Никифор Ксифий шепнул:
– Слышишь, какого петуха пускают страха ради иудейского?
– Молчи, грешник, – ответил я.
Уже на кораблях ревели огнеметательные трубы. Звук, с которым огонь вырывается из медного жерла, можно уподобить нечеловеческому вздоху гиганта. Людям казалось в темноте, что именно на их корабль несутся скифские ладьи, и они метали и метали огонь. Во мраке ночи поминутно возникали столбы пламени. Несмотря на ветер, в воздухе стояло удушливое зловоние горящей серы.
Дрожащими голосами священнослужители продолжали тянуть псалом. Магистр Леонтий мучительно вдавливал в лоб пальцы, сложенные для крестного знамения. Это было не его дело – принимать участие в морских сражениях.
Вот послышались из мрака дикие вопли обожженных. Должно быть, одна из хеландий удачно метнула огонь в какую-нибудь варварскую ладью. Так воют люди, когда с них сдирают заживо кожу. Жидкое пламя причиняло невыносимые ожоги, выжигало глаза, обваривало огромные куски чувствительной человеческой кожи. Ничто так не чувствительно к страданию, как тонкая и болезненная кожа человека.
– Жарко! В другой жизни будет еще теплее! – кричал в темноту Никифор Ксифий и хлопал в ладоши.
Сражение во мраке ночи можно было уподобить картине Страшного Суда. Огонь адскими языками возникал в темноте и с треском горел на воде, как неопалимая купина. Тяжкие вздохи труб наполнили воздух зловонием серы. Как громом небесным поражали мы варваров. Вновь и вновь трубы выхаркивали всепожирающий огонь. С хеландий метали в ладьи руссов горшки, наполненные горючим составом. Когда такие сосуды ударяются о ладьи и разбиваются, от удара воспламеняется состав Каллиника, вспыхивает нестерпимым пламенем. Скифы корчились и выли, как грешники в геенне огненной. Напрасно они бросились в воду, чтобы спастись от мучительных ожогов. Огонь пылал и на воде, потому что его можно погасить только песком или мочой. Затем к месту сражения подходил дромон, и лучники, находившиеся на высоких кормовых башнях или в мачтовых бочках, засыпали освещенное пространство стрелами, убивая с Божьей помощью множество врагов.
С мужеством отчаянья скифы еще раз сделали попытку овладеть нашими кораблями. Тщетно, всюду их встречал огонь. Только дромон «Жезл Аарона» очутился в затруднительном положении. Ветром его отнесло на несколько стадий от того места, на котором действовали хеландии. Видя, что на корабле нет страшных труб, варвары окружили его и, подсаживая друг друга, полезли на высокий корабль. Поняв по крикам, долетавшим с корабля, что ему угрожает опасность, две хеландии кинулись на помощь. В суматохе, разгоняя огнем русские челны, с одной из хеландии метнули сосуд с огненным составом на помост корабля. Пламя вспыхнуло с невероятной силой. Крики двухсот человек поразили наш слух. Еще мгновение, и «Жезл Аарона» запылал среди ночи, как гигантский смоляной факел. Мы видел, как люди бросались с корабельного помоста в море и погибали в черной воде…
Убедившись, что ничего нельзя сделать против ромейского огня, челны рассыпались в разные стороны и ушли под покровом ночной темноты. Кое-где догорали языки пламени. Но я велел трубить в трубы. Это было знаком прекратить огонь. Надо было беречь драгоценный состав. Мы не преследовали врагов, чтобы не попасть в сети ловушки.
Так заступничеством святого Димитрия мы отбились от скифов, и я помолился об упокоении души раба божьего Каллиника, который из обыкновенной серы и безопасной селитры создал и дал в руки ромеев такое страшное оружие.
На востоке уже брезжил рассвет, над водой возникал утренний туман. Тогда громкими голосами мы запели на кораблях псалом, благодаря небо за спасение и победу.
Но бесполезной была наша победа. Произвести высадку мы не смогли, так как на суше теряли единственное преимущество над врагами – силу огня. В мгновение ока варвары смяли бы моих шестьсот схолариев, из которых многие были больны от непривычного морского пути. Таким образом, мы ничем не могли помочь пленному городу. Мы кружились в море на виду у Херсонеса, иногда подходили на расстояние десяти стадий к берегу, вызывали на бой ладьи скифов, но, наученные горьким опытом, варвары не решались нападать на ромейские корабли. Руссы стояли толпами на берегу и грозили нам мечами и секирами. Эти ужасные секиры напоминали нам о том, какая участь ожидала бы нас, если бы мы захотели расстаться с неприступным убежищем кораблей.
На следующую ночь снова паника овладела корабельщиками. Во мраке послышались крики:
– Плывут! Скифы нападают на нас!
С хеландии «Великомученица Варвара» полыхнул огонь. Тревога оказалась тщетной: скифов не было. При вспышке огня можно было увидеть в море ладью, которая приближалась с корабля, стоявшего в эту ночь на якоре у острова святого Климента. В ночной тишине мы услышали диалог.
– Кто вы? – кричали с кораблей плывущим в ладье.
– Монахи из киновии святого Климента.
– Куда плывете?
– На пепелище.
– Сколько вас?
– Трое.
Дрожащие от страха монахи поднялись по веревочной лестнице на корабль «Двенадцать Апостолов». Обманув бдительность скифов, они вышли с наступлением сумерек из херсонской гавани и пустились в опасное странствие с целью достичь ромейских кораблей. Им хотелось посмотреть, что осталось от монастыря на острове. Монахов привели ко мне, и они упали на колени.
– Что происходит в Херсонесе? – был мой первый вопрос.
Они стали вопить, перебивая друг друга:
– Погиб Херсонес! Разорен прекрасный город! Скифы наводнили его, как волны морские. Многих жителей убили. Стратег погиб от русских секир.
От них я и узнал о том, что произошло за последние дни в Херсонесе. Базилика святой Софии сгорела. Базары были разграблены, и в городе не осталось ни одной амфоры вина. Владимир занял со своими близкими дом стратега, и каждый день там происходят оргии. Даже дочь стратега, семнадцатилетняя девственница, разделила ложе с русским князем. Но князь запретил своим воинам осквернять церкви и наносить ущерб имению священнослужителей. Епископ два раза совещался с князем. Монахи уверяли нас, что дело касалось мирных переговоров с базилевсом.
Как это ни странно, дальнейшее подтвердило их слова. На другой день утром мы увидели, что из херсонской гавани отплывает еще одна ладья, украшенная коврами. Солнце поблескивало на ее хоругвях. К нашему удивлению, в ладье находился сам епископ Иаков с пресвитерами в пасхальных облачениях. Заплаканный и взволнованный мальчик держал в руках икону Пречистой Девы. Тщедушный дьякон бряцал кадилом. За священниками стояли скифы в красных и голубых плащах, без оружия. Судя по одежде, это были посланцы князя. Мы смотрели на них изумленными глазами и не знали, что все это значит. Поразительна была красота этих людей, мощь и соразмерность всех их членов.
Прежде чем ладья пристала к «Двенадцати Апостолам», я успел надеть на себя воинские доспехи – ослепительный панцирь, поножи и меч, накинул на плечи вышитый золотыми орлами черный сагий. Леонтий тоже надел присвоенную его званию белую хламиду с золотым поясом.
Корабельщики, свесившись за борт, с любопытством смотрели на людей в ладье. Епископ держал в руках двоесвечник и троесвечник и крестообразно осенял ромейский корабль. Священники пели стихиры. Высокий взволнованный голос мальчика звенел в хоре гнусавых басов. Епископ был огромным и тучным человеком, с лицом, заросшим до глаз черной бородой. Иподиаконы, повязавшие себя крест-накрест орарями, казались в сравнении с ним пигмеями.
Странно меняется жизнь, когда военные обстоятельства нарушают ее мирное течение. Подобное зрелище не могло бы представиться и во сне. Но я собственными глазами видел, как епископ в сияющем облачении, в митре[20] и в саккосе[21], поднимался на корабль по веревочной лестнице, а корабельщики протягивали ему с помоста мозолистые руки, предлагая сыновью помощь. Маленький иподиакон поддерживал иерарха, как будто бы он мог справиться с тяжестью огромного архиерейского тела. За епископом поднялись остальные. Вокруг расстилалось сияющее море. Солнце ослепительным шаром стояло над головой. Вдали были видны на херсонесском берегу желтоватые башни павшего города. Черные ромейские корабли неподвижно стояли на якорях.
На помост положили красный ковер. Мы встали на него – Леонтий и я, он представитель гражданской власти, я – воинской. Заспанный Никифор Ксифий застегивал фибулу хламиды. Нас окружили другие чины и схоларии в панцирях из медной чешуи.
Епископ тяжко дышал. Опираясь на посох, он стоял перед нами и смотрел мученическими глазами на ромейских воинов. Мы тоже молчали, потому что он прибыл на корабль в сопровождении врагов христиан. Наконец епископ скосил глаза на восковую табличку.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа… Приветствуем прибытие ромеев в сии воды. Да продлит Господь дни христолюбивых базилевсов наших, Василия и Константина, а над врагами дарует победу и одоление и во всем благое поспешение…
Небо сделало меня свидетелем величайших событий, ужасных войн, несчастий и катастроф. При одной из этих катастроф я присутствовал на помосте «Двенадцати Апостолов». Необычайное действо разыгрывалось перед нами. Владимир предлагал мир, обещал вернуть ромеям захваченный город и всю Готию, предлагал помощь в борьбе с азийскими мятежниками, но требовал соблюдения обещаний, данных базилевсами. Они ни для кого не были тайной. За шесть тысяч варягов, посланных против Варды Фоки, базилевсы обещали отдать варвару руку Порфирогениты. Теперь он требовал соблюдения договора. В противном случае угрожал, что пошлет воинов на Истр, отзовет варягов из Азии, сотрет с лица земли несчастный Херсонес.
Маленькие глазки Леонтия забегали. Это не ночной бой. Теперь он был в привычной для него атмосфере. Уже его служители несли бронзовую чернильницу, пергамент и трости для писания, как будто могло теперь что-нибудь зависеть от тростника, а не от меча. Несдержанный на язык Никифор Ксифий шепнул мне:
– Архивная крыса!
А мне казалось, что это только странный сон. Вот все рассеется, как дым, и ничего не будет. Но по-прежнему сияло море. Ромейские корабли стояли на якоре. Иподиакон высыпал в море горячие угольки из кадила. Думая, что это пища, к ним подплыла стайка серебристых рыбок.
На другой день переговоры продолжались в Херсонесе. Ими руководил по всем правилам ромейской дипломатии магистр Леонтий Хризокефал. Дело было ответственным и важным. Ведь речь шла не о каких-нибудь пустяках, а о руке Порфирогениты. Теперь я понял, почему базилевс послал в Херсонес такого опытного и ловкого человека.
Переговоры происходили в доме убитого стратега. Владимир, окруженный своими военачальниками, сидел на скамье, покрытой куском парчи, широко расставив мощные колени, опираясь подбородком на ладонь красивой руки. На нем была белая рубаха без всяких украшений.
Один из воинов держал в руках княжеское голубое знамя с изображением трезубца. Трезубец был знаком того рода, из которого происходил князь. Его предки плавали на кораблях в северных морях. Трезубец, символ Нептуна, охранял их во время бурь.
Я смотрел на князя с любопытством. Это был человек лет тридцати, высокого роста, стройный, с широкими плечами. У него были голубые глаза, над которыми нависали дуги густых бровей, и плоский нос. Румянец играл на щеках. По обычаю варангов он брил подбородок, но оставлял длинные усы. Они были у него русые. Копну таких же волос на голове сдерживал золотой обруч. На шее висело ожерелье из золотых шариков. Я видел однажды такой шарик…
Да, это был северный Геркулес, воин, жестокий варвар, проливший столько ромейской крови, колебавший теперь основы нашего государства. В левом ухе у него я заметил серебряную серьгу, украшенную жемчужинами. Но почему он не хотел носить бороды, которая так украшает мужа и христианина?
Ненависть к этому человеку в те дни наполняла до краев мое сердце. Но пусть она никогда не ослепляет моего разума и не ослабляет моих суждений.
Мы стояли перед ним полукругом – Леонтий, я и Никифор Ксифий, херсонский епископ Иаков, нотарии. Я пожирал князя глазами. Леонтий с привычной торжественностью разложил на небольшом столике копии договоров, пергамент, письменные принадлежности. Он улыбался, употреблял в речи изысканные метафоры, которые казались мне неуместными в этой обстановке, рассыпался в любезностях, называл варвара то «новым Моисеем», то «вторым Константином», выводящим свой народ из скифского идолопоклонства. Обязанности переводчика исполнял Анастасий, предатель церкви.
Но напрасно плел магистр сети своих тончайших силлогизмов, цитировал параграфы прежних договоров, ссылался на прецеденты. Победа сделала варваров самоуверенными. Владимир не уступал. Иногда Анастасий склонялся к его уху, шептал ему что-то, глядя преданными собачьими глазами на своего нового господина. У Владимира была привычка дергать ус. Он щипал его и угрюмо слушал нашептыванья Анастасия. Один из военачальников, старик с седой бородой, сказал:
– Хитрят греки, как лисы. Пойдем, княже, на Дунай!
Владимир хищно улыбнулся, обнажив белые волчьи зубы. Плохо понимая славянский язык, Леонтий вопросительно поднял брови и посмотрел на меня.
Какие унижения приходилось испытывать ромеям! Я вспомнил, что писал Фотий, величайший патриарх, об этом народе, который мы так презирали и ставили рядом с рабами, но который вознесся теперь на такую высоту!
«Помните ли вы рыдания, которым предавался город в ту страшную ночь, когда к нам приплыли варварские корабли?»
Да, помним и не можем забыть! Нельзя забыть поля и холмы, превращенные в кладбища, младенцев, отрываемых от материнских сосцов и разбиваемых о скалы, могилы, где нашли себе последнее убежище люди и волы, водоемы, заваленные трупами христиан.
Владимир сидел, подпирая рукой подбородок, и мечтательно смотрел перед собой. Он, казалось, ничего не слышал и не видел. Вокруг князя, живописные в своих белых рубахах и в разноцветных плащах, стояли воины, сподвижники его дел. У некоторых была высокая обувь из желтой кожи, удобная среди болот и снегов, на ногах других перевились крестообразно красные и черные ремни. Магистр шуршал пергаментом, разворачивал хартии, доказывал, что брак сестры базилевса даже с таким ослепительным воином нарушил бы все благочестивые традиции священного дворца. Через широкие окна, разделенные колонками, доносился иногда с улицы топот коней. Это отряды варваров вели лошадей на водопой. А на стенах залы были изображены красками подвиги Феодосия, его победы и триумфы. На фреске конь героя попирал копытами поверженных врагов.
Зачем этому варвару нужна была красота Анны? Разве мало было у него красивых рабынь и юных пленниц? Должно быть, ему захотелось озарить свою темную и дикую страну великолепием славы базилевсов, породниться с наследниками римских кесарей, возвысить в глазах народов темноту своего рабского происхождения. Почему обуяла этого распутника и убийцу такого множества людей ревность ко Христу? Или у него возникали в мозгу какие-то гениальные планы? Мне передавали его слова о «книжных реках», которые скоро потекут в языческой стране, о церковных голосах, которые огласят огромные пространства русских земель.
Сила его ума и ясность его мыслей были необычайны, признаем это в целях соблюдения истины. Как орел, он окидывал умственным взором пространства и морские побережья, взвешивал все обстоятельства и с необыкновенной быстротой разбирался в лабиринте политических хитросплетений, повергая в отчаянье магистра Леонтия. Владимир прекрасно понимал важность водных и караванных путей, по которым текло золото, совершая мировой оборот. Он знал о затруднениях, которые испытывало в данный час государство ромеев, и пользовался этим обстоятельством с варварской настойчивостью. За его спиной стояли тысячи воинов. Он мог настаивать на своих требованиях. Магистр вытирал с чела шелковым красным платком пот.
С тех пор как я стал принимать участие в работах огромной государственной машины, я понял, насколько сложна земная жизнь. Жена бедного писца, приготовляя мужу скромный ужин, или императорский повар, украшая веточками петрушки огромную рыбину для своего господина, и не подозревают о той политике, которую проводят базилевсы ради горсти перца, что служит для приправы. Устья Танаиса и Борисфена кишат рыбой. На солнце поблескивают солончаки Меотиды. Корабли везут в Константинополь соленую рыбу. Навстречу ей движутся караваны верблюдов, нагруженные обыкновенным кухонным перцем.
Нужны воины, быстроходные дромоны, огонь Каллиника и победы, чтобы охранять эти прозаические караванные дороги. Что такое победа? Соединения холодного расчета, реальных сил и еще чего-то, что не поддается никакому учету. Ничто не интересует так человека, как собственная прибыль. Однако существует что-то более высокое, чем нажива, какие-то неясные помыслы, которые влекут народы к страшным и величественным судьбам. Как соединить торговые расчеты русской торговли и страсть Владимира к Анне? Не объясняется ли все стремлением человека к бессмертию и неудовлетворенностью его нашей краткой земной жизнью? Какая сила толкает варваров на мировую арену? Огромное количество их или мечта о чем-то прекрасном, чего никому до них не удалось осуществить на земле?
Такие мысли приходили мне в голову, когда я надевал алаксимены, собираясь на очередное собрание в доме стратега. Служитель подавал мне красный скарамангий. Я надевал его, и эта длинная одежда сразу же отделяла мое тело со всеми его слабостями от внешнего мира. Вместе с тем она защищала меня от холода и от всех влияний атмосферы, а также от тех враждебных эманации, что излучают люди и животные. Я опоясывался поясом, и тело мое приобретало в нем опору, необходимую для мужа в его предприятиях. Поверх я набрасывал на плечи черную хламиду с вышитым на правой поле золотым тавлием, и это одежда, украшенная внизу серебряными бубенцами, указывала на занимаемое мною в ромейском мире место. Золотая цепь на шее и вышитая золотом черная обувь довершали мой наряд. Уже не было тела, оно пряталось в складках материй, в золоте и в парчовых украшениях. Бубенцы символизировали мою ревность в непрестанном труде. Всюду, куда бы я ни шел, они возвещали тихим звоном о моей готовности служить христианскому делу.
Ничто так не отличает нас от животных, как одежда. Когда я смотрел на Анну, я видел только пышность ее одежды и глаза – выражение ее бессмертной души. А все низменное и случайное было скрыто от меня шелком, пурпуром, золотом. Несовершенство и грубость человеческой природы прикрываются красиво вышитым плащом. Один плащ называется «морем», другой – «орлом», в зависимости от его покроя и складок, но смысл их один и тот же – отвлечь наши мысли от плоти.
Мы являлись на переговоры с высоко поднятыми головами, благоухающие духами и розовым маслом, но сердца наши не были покойны. «Двенадцать Апостолов» стоял на якоре в гавани, как униженный проситель. За Понтом истекал кровью базилевс. Мои духи назывались «Печаль розы».
Трудно было в таких условиях сохранить твердость духа и быть неуступчивым, тем более что в Херсонесе велись только предварительные переговоры. Участь Анны должна была решиться в священном дворце. Но я понял, что благочестивый, вручая мне судьбу последних ромейских кораблей, еще большие полномочия дал магистру Леонтию Хриозокефалу. В конце концов все уже было решено. Теперь только шла торговля за красоту Порфирогениты. Странно звучало для меня ее имя, произносимое в этой зале во время переговоров, в присутствии варваров, предлагающих за нее рыбные промыслы и солеварни.
Шел третий день переговоров. Магистр неутомимо шуршал пергаментными свитками хартий. Вдруг Владимир подошел к столу и ударил по нему кулаком:
– Анна!.. Или мы идем на Дунай!