Антон В. Шевченко Космическая ночь

Выстрелы

Эта любовь началась с выстрела.

Был канун Татьяниного дня. Студент Игорь Бабушкин, житель подмосковного города N, скользил по аллее парка, окружающего здание администрации. Долговязый интеллигент в очках, Бабушкин виделся замкнутым типом, страдающим приступами экзальтации по поводу и без. Отчасти это правда, отчасти нет, но парнем он был приличным: никто не мог сказать, что Игорь кого-то задел или обидел хоть раз в жизни. Он обучался на юриста, учёба давалась легко, даже слишком, отчего Бабушкин несильно интересовался изучением права. Игорь ушёл в поэзию, особенно он млел перед англоязычными авторами: ёмкое англосаксонское слово умело носить в себе одновременно несколько смыслов сразу, чего не хватало русскому языку. Нет, Бабушкин любил родную речь, однако мог видеть красоту и в иных наречиях. Поэт ещё присматривался к французскому языку, но английский он знал и понимал пока что лучше.

Наверняка кто-то знает, что литература Великобритании в современном понимании началась в Средние века благодаря человеку по имени Джеффри Чосер[5]. Он заговорил с современниками не на высокоучёной латыни, как делали до него, но на народном языке, и говорил он про то, что близко и понятно третьему сословию. Чосер, благодаря своему таланту, смог создать целую галерею запоминающихся персонажей, от мельника до рыцаря. Каждый обладал своим голосом, своей тональностью, как во внешнем облике, так и в манере разговаривать. В этой галерее не было ни одного лишнего или недописанного персонажа, все вызывали неподдельный интерес и симпатию за счёт своей объёмности. Собрание героев изъяснялось стихами, и были они все паломниками к могиле Фомы Бекета, а жили они в пространстве с наименованием «Кентерберийские рассказы». Чосер стал примером для подражания: титаны Англии, Шекспир и Диккенс, черпали вдохновение из «Рассказов». Интересные сюжеты и умелое описание представителей разных сословий закрепили за средневековым автором неувядающую славу, правда, на данный момент эти слова теплятся лишь где-то на вересковых пустошах Йоркшира[6]. Кто в России, что в питерских дворцах, что в полях Орловщины, слышал про мистера Чосера? В узкое общество просвещённых в этом вопросе входят лишь некоторые нёрды[7] и зануды с высокими лбами. Среди них оказался и Игорь Бабушкин, мечтавший прочитать «Кентерберийские рассказы» в переводе Ивана Кашкина[8]. Но где, в каком книжном можно было бы раздобыть подобную редкость? Современники бы сказали: да пусть закажет по интернету! Все так делают, а этот чего? Но Игорь был старорежимен, ему желалось выискивать тома своими руками, копаясь на полках, обозревая то, что занимает стеллажи и что с них изгнано. Единственный вариант, который мог бы помочь парню, был бы поход в городскую библиотеку, куда он и направился, когда прозвучал роковой выстрел.

Откуда стреляли? Игорь так и не понял. Он услышал хлопок, почувствовал боль в руке и рухнул в испуге на скользкую дорожку. Свидетели поговаривали, что стрелял из-за деревьев некий сумасшедший, лицо которого никто чётко не запомнил, но единственной выдающейся деталью были безумные глаза с красным отблеском опьянения. И вот эти алые очи, что ранили Бабушкина, так и не были пойманы. Никто не знал, почему странный объект намеревался пристрелить студента, который конфликтов не имел ни на какой из почв. Дело в конце концов замяли, поскольку загадочный стрелок как внезапно появился, так внезапно и исчез. Аллеи рядом с администрацией были некоторое время оцеплены, но всё же недолго – старички с палками, мамаши с колясками снова занимали дорожки, а Игоря Бабушкина направили в больницу на излечение. История, конечно, шуму наделала, потому что город был тих, как книга, а тут стрелок и одна, слава Богу, жертва.

Городская больница пополнилась Игорем Бабушкиным. Рука болела, но особых страданий не доставляла. Для того чтобы не было ухудшений, доктор решил, что студенту было бы лучше ещё побыть некоторое время в больнице. Бабушкин не был доволен, но он и не злился. Держат и держат, что уж тут, ведь дают лекарства всякие, полезное делают – хорошо. Игорь занимался стихами: он лежал и писал в блокноте о разном. Правда, стихами Бабушкин не был доволен, в нём присутствовали здоровая самокритичность и то чувство, когда нет вдохновения, однако ты всё равно пишешь почему-то. Карандаш зло зачёркивал строки и целые строфы – всё для появления идеального стихотворения. Каждое слово должно быть отточено, каждое словосочетание должно быть к месту. Игорь много читал поэзии – он сделал вывод, что таких вещей, которые пробирали бы до мурашек, не так уж и много, потому что мало авторов, кто серьёзно работал над рифмами, ритмами и звучаниями. Если брать каких-то старых, то да: работа ещё заметна, но вот современные авторы были, по мнению Бабушкина, ленивы и отвратительны. К примеру, его однажды коробило от одной поэтессы, которая получила премию «Стихотворение года». Мадемуазель удачно сыграла на политической повестке, однако слог был настолько деревянным, что Игорь долго отряхивался от опилок. Бабушкин считал, что все так называемые «сегодняшние поэты» не умеют работать ни над стихами, ни над собой, в результате чего выходит отвратительная поэзия. Он взвалил себе на плечи труднейшую задачу – своим примером изменить тенденцию и представить новый подход в литературе. Он был решителен и амбициозен. Он был мечтателен. Он был юн.

Пока в блокноте Бабушкина кипела работа, на Игоря стал кое-кто заглядываться. Нет, это не пациент: вокруг были лишь мужчины преклонного возраста, которых навещали родные и близкие. Это была девушка из персонала, медсестра. Молоденькая и игривая, она являла полную противоположность Бабушкину. Рыжеватая, с зелёными глазами и красивой ухмылкой на губах. Медсестра, безусловно, приковывала взгляды парней, чем она и пользовалась. Девушка любила флиртовать, при этом она не доходила до ночных встреч с поклонниками, медсестра знала себе цену, да и ещё одно обстоятельство присутствовало – на безымянном пальце красовалось обручальное колечко. Рита, а именно так звали нашу героиню, рано выскочила замуж за одноклассника, который трудился автомехаником. Никита, так звали мужа, замечательный парень: везде сойдёт за своего, в выпивке меру знает, да и работать помногу способен. Рита очень уважала его, старалась поменьше ругаться с ним… Вы вдруг спросите: а любила ли? Душа медсестры – потёмки, может, любила, может, нет. Рита была слишком весёлой и несерьёзной, чтобы чётко сказать, любила она кого-то или нет. Девушке нравилось ИНТЕРЕСОВАТЬСЯ кем-то, это не измена, это любопытство знакомства с новым человеком, желание просто поболтать с ним, от природы-погоды до, быть может, Американской Войны за Независимость и органической химии. У Риты было много интересных знакомых, в первую очередь мужского пола, поскольку особы женского пола слишком завидовали её привлекательности и эффектности.

Зеленоглазая медсестра давно заметила Игоря Бабушкина: слишком в себе, слишком часто шерудит карандашом. Может, он художник? Может, он её рисует? Надо спросить. Где-то днём, ближе к часу, Рита решила проведать больного. Очки сосредоточенно уставились в блокнот.

– Больной, не перенапрягитесь! Вы так усердно смотрите в блокнот, что глаза могут вылезти.

– Мне нормально, я привык так делать.

– Я давно хотела спросить: Вы художник?

– Во-первых, давай без Вы, мы погодки с тобой, во-вторых, я так всматривался в стихи.

– Ты поэт?

– Громко сказано. Пока, с точки зрения вечности, балуюсь, но по сравнению со многими чувствую себя Пастернаком.

– Ахах, «Свеча горела на столе…».

– Ты знаешь его стихи?

– Конечно, это же классика.

– Скажи это моим знакомым, которые даже не знают, что он автор «Доктора Живаго».

– Хм, выглядишь культурным, а у тебя есть друзья, не знающие Пастернака.

– Не, кто-то знает, кто-то нет, по-разному. Бывают досадные исключения. А как тебя зовут?

– Рита.

– Игорь.

– Красивое имя, как опера Бородина[9] прям.

– Ничего себе! Да ты идеальна.

– Ой, не льсти мне. Если я слушала «Князя Игоря», то это не значит, что я какой-то выдающийся человек.

– Ты хотя бы интересующийся человек – это уже много.

– А что, мало кто чем интересуется? Мне казалось, что любопытство и любознательность – важные характеристики среди людей.

– Ох, не идеализируй людей. Многих, да даже моих друзей, к сожалению, больше интересуют лёгкие деньги, чем что-то иное.

– Лёгкие деньги? Это как?

– Это деньги, которые получены не кропотливым трудом, не приобретёнными знаниями, не огромными затратами сил и времени, а лишь наглостью, алчностью и жадностью. Это деньги, заработанные ничего не значащей мелочью, собранные не пойми как и не пойми откуда. Они неожиданно появляются в кармане и могут так же неожиданно исчезнуть из него. Они возникают ни за что и тратятся в никуда.

– Говоришь странно, но общую суть я уловила.

– Если бы я говорил проще, то звучало бы намного грубее.

– Наверное, да, ты прав. А зачем ты дружишь с ними, с теми, кому интересны эти лёгкие деньги?

– Это дружба от безысходности: лучше общаться хотя бы с такими, чем вообще ни с кем. Человеку общение потребно.

– Да найди себе нормальных друзей, а не с этими туси.

– Эх, Рита, если бы было всё так просто. Своих людей найти трудно, даже почти невозможно. А на безрыбье и рак – рыба.

– Да ты такой яркий, вообще! Внешне ничего, стихи сочиняешь – молодец! И, может, знакомцы твои тоже классные, но просто тебе с ними не по пути.

– Спасибо на добром слове, но вот тех, с кем по пути мне, действительно мало. Может, мы с тобой сойдёмся, найдём точки соприкосновения?

– Ну, может, вполне, надеюсь на это. Кстати, а как ты умудрился пораниться, причём до больничной койки?

– Ой, это самая загадочная история, которая когда-либо происходила со мной. Иду себе по городу N, направляюсь в библиотеку на поиски Чосера…

– Кого? Чёсера?

– А, ну про него вообще никто не слышал. Это писатель такой, средневековый, из Англии. Его главная работа – «Кентерберийские рассказы», они про паломников, идущих поклониться могиле одного святого. Ежедневно они рассказывают друг другу байки, чтобы скрасить долгую дорогу.

– А байки интересные?

– По-разному, в целом запоминающиеся и харизматичные. Я их отрывочно читал, вот решил полностью прочесть. А, так вот, иду за Чосером, значит, всё спокойно, и вдруг хлопок, острая боль в руке, я корчусь от неожиданности, мне плевать на то, что происходит вокруг. Я оказываюсь после всей этой ерунды сразу в больнице, а до палаты уже что-то не помню, что конкретно случилось со мной.

– Бывает. Это, наверное, болевой шок.

– Я не врач, я охарактеризовать не смогу случившееся со мной. Но если бы не этот загадочный выстрел, то я бы с тобой никогда не встретился.

– Ахах, обстоятельства нашего знакомства так себе, могли и получше быть, не такие болезненные.

– Да ничего, меня вполне устраивают. Главное, что встретились, остальное не так важно. А можно тебя в кафе или в кино пригласить, как выйду из больницы?

– Конечно, я не буду против: всегда рада интересным людям!

– Я тоже, ты мне кажешься очень интересной. В тебя не грех влюбиться.

– Ха-ха, спасибо. Но я уже влюблена.

– Как? Уже? Когда могло случиться такое несчастье для меня?

– Ну-у, рассказывать долго, но вот я даже не возлюбленная, а целая супруга. Вон и колечко имеется.

– Ух, неожиданно! Хотя предсказуемо, потому что слишком ты хороша, чтобы без мужа жить.

– Ага, согласна. Особенно без Никиты, конечно, жить не хочется.

– Никита – муж?

– Да, он очень классный! Попробуйте найти лучше человека: внимательный, непьющий, много работает, с полуслова меня понимает. Со школы мы вместе. А вообще, Никита – автомеханик, он так любит машины! А ты, кстати, кем работаешь, на кого учишься?

– Юрист, к большому моему сожалению. Отец заставил меня пойти на юрфак. Я сам хотел пойти на философский факультет или вообще в архитекторы или художники, но отец ударил кулаком по столу и объявил, что я обязан стать таким же юристом, как он, чтобы он мог передать мне свои дела. Мама вначале поддерживала меня: пусть Игорь учится там, где он хочет. Шло время, но экономическая обстановка ухудшилась, и отец высказался, что я уже не имею права самостоятельно выбирать дорогу, поскольку от меня зависит финансовое положение семьи. Я покорился его воле: я слишком труслив, чтобы противостоять ему. Так я и оказался на юрфаке.

– Бедный, мне тебя жалко.

– Не надо меня жалеть: это унижает.

– Ладно, но тебе действительно не повезло. Я по своему желанию пошла в медсёстры. Хотела всегда помогать пациентам, поддерживать их, как словами, так и делами.

– Тебе повезло. Так же, наверное, повезло и Никите.

– Да, ты прав, конечно. А тебя прям сильно воротит от юриспруденции и от того, что с ней связано?

– Не, я не сблюю, но всё равно право – это скучнейшая вещь на свете.

– Поняла. Короче, она не поэзия.

– Безусловно. Стихи – вот правда жизни, в них очень сложно солгать. А кому это удаётся, тот жуткий негодяй, мне кажется.

– Здесь с тобой полностью согласна. Я читаю современные стихи и нахожу их отвратительными. Помню, попалось что-то на глаза такое несуразное и искусственное, ща: я толстым был и лысым / я бутер ел и чай глотал I Я думал всё о Маше / Я думал о прекрасном.

– Ахах, несите мне тазик.

– Ахах, это уж точно.

– А можно тебе посвятить стихотворение?

– Ну попробуй: посмотри, что выйдет.

– Здорово, только для начала надо старые добить.

– А про что старое?

– Пейзажная зарисовка про городской снег. Читать не проси: ещё сижу с ним, думаю. Объект поначалу вполне себе вдохновлял, но потом стал неимоверно скучным.

– Ну вот! Ты даже снег не можешь полноценно описать, а ещё про меня задумал стихотворение писать.

– Рита, ты лучше любого снега! Как минимум красивее, опять же, если ты говоришь про городской снег. Вот загородный конкурировать с тобой может.

– Пф-ф, теперь понятно, почему у тебя девушки нет: ты мастер делать комплименты.

– Как ты догадалась, что я ни с кем сейчас не встречаюсь?

– Женское чутьё. Да и на лице у тебя всё написано. Я вон сколько с Никитой живу – в результате этому искусству и обучилась.

– Понятно.

– А сколько у тебя девушек было?

– Две.

– А у меня только один парень и был. Но я не жалею, потому что лучше него я точно никого не встречу. Но с парнями другими я общалась, конечно, только как друг. Не все верят в дружбу между мужчиной и женщиной, однако моя практика, да и опыт моих знакомых, её очень даже подтверждают.

– Ну я тоже могу утверждать, что абсолютно спокойно дружу с девушками, не домогаюсь и не пристаю, хах.

– Да, для домогательств у тебя лицо слишком доброе.

– Спасибо за комплимент.

– Ага, в отличие от некоторых я умею их делать, ахах.

– Блин, поскорее бы отсюда выписаться. Хочу снова гулять по Москве, может, даже и с тобой. Мне кажется, из тебя выйдет неплохая муза.

– Ну посмотрим, да. А я действительно постараюсь тебя вдохновлять по возможности. Ещё ты мне про своего Чосера подробнее расскажешь, если прочесть удастся.

– Хорошо, договорились. Удачи тебе на обходе.

– Мне удачи не нужно – сама как-то справлюсь.

– Ладно, тогда просто до встречи.

– До встречи!

Наступил февраль. В этом году он слишком страдал от крещенских морозов. На улицах оставался гололёд, на котором поскальзывались абсолютно все. Это была умирающая зима.

Для Бабушкина февраль тоже оказался слишком тяжёлым, трудным и холодным. Он активно переписывался с Ритой, но вытащить её с работы или из дома никак не удавалось: то смену назначали, то Никите надо помочь… Никита… Игорь ненавидел его заочно. По рассказам Риты, он и умён, и красив, и душка. А какой Игорь? Может ли он вообще нравиться? Не надо об этом думать. Надо подумать о чём-то другом. Об учёбе, к примеру, о стихах. Бабушкин смог написать стихотворение про городской снег и всё думал о том, как можно передать красоту Риты поэту. Опять она, Боже, надо перестать о ней думать. На что можно отвлечься? А, Чосер! Надо сходить в библиотеку. Вдруг он обнаружит эти несчастные «Кентерберийские рассказы»? И тогда он в подробностях расскажет Рите о похождениях средневековых паломников: её же так это интересовало!

Игорь Бабушкин снова шёл по знакомой нам аллее городского парка вокруг администрации. Он ступал осторожно, постоянно оглядываясь, чтобы ненароком не вылезла чья-то жуткая рука, сжимающая пистолет. До зубной боли всё было тихо вокруг. Вот собака вела хозяйку покупать себе корм, вот малыш тащил маму на каток, вот газета сопровождала дедушку до лавки – и всё так беззвучно, будто и не происходило вовсе. Бабушкин боялся такой атмосферы, посему и шаг, хоть и скромный, отдавал тяжёлой поступью страха. Невыразительный бурый снег флегматично смотрел на Игоря: «Странный человечишка, что же он дёрганый такой? Может, он, как я, дворника опасается? Я хоть спокоен, дабы не таять на нервах, а этот-то как прям напружиненный».

Напружиненный Бабушкин не слышал глубокомысленных замечаний снега, а даже если бы и слышал, то он бы не обратил никакого внимания. Загадочный стрелок не давал покоя: откуда он выскочит, где он караулит? Засел ли под лавкой, схоронился за деревом или ждёт в чёрной тонированной машине, чтобы распахнуть дверь и расстрелять несчастного поэта? Игорь не знал, от чего холоднее: от февральской погоды или от дурных мыслей.

За поворотом замаячила библиотека. Старое трёхэтажное здание грязно-персикового цвета, которое ежемесячно прихорашивалось и стремилось омолодиться. Пара оранжевожилетных дворников стояли на крыше и сбрасывали снег могучими лопатами на землю, а третий следил, чтобы глыба никуда не отлетела. Библиотека на большую часть своего охвата была затянута красно-белой ленточкой – необходимая мера безопасности. Единственной не закрытой лентой частью фасада библиотеки был вход в неё – серая металлическая дверь со вставным стеклом. Бабушкин приблизился к ней и осмотрел доску объявлений: библиотека работала в обычном режиме, на вечер пятницы назначена встреча книжного клуба, в субботу будет детский утренник. Игорь зашёл вовнутрь. Его ботинки стучали по новой плитке. «Ничего себе, какой ремонт отгрохали! Внешне развалина, а внутри осовременили». Коридор был полупустым, только какие-то пластмассовые столы, стульчики и полочки захламляли пространство. Можно было пойти направо, можно было пойти налево. Кажется, направо – это служебное помещение, значит, надо пройти налево, и там будет сидеть библиотекарь.

Бабушкин очутился перед тошнотворнобелой пластиковой стойкой. За ней сидели двое, мужчина и женщина. Мужчине было лет тридцать пять, лысоватый и с бородкой, его розоватая футболка обтягивала пивное брюшко, женщина была ровесницей мужчине, но выглядела она старше своих лет. Смуглая, морщинистая, с крашеными чёрными волосами, в чёрном заношенном платье она была похожа на цыганку. Игорю эти двое не нравились, они казались ему плохими библиотекарями.

– Добрый день, я хотел бы взять у вас одну книгу. Это «Кентерберийские рассказы», автор Джеффри Чосер.

– Так, сейчас посмотрю каталог. Хм-м, как пишется: Чосер или Чёсер?

– Через «о».

– Так, вбила. Нет вообще такой книги. Нет! Ген, ты тоже проверь по базе.

– Да точно этого Чёсера нет. Я обычно запоминаю авторов поступивших к нам книг.

– А я вроде давным-давно видел эту книгу, когда заходил примерно год назад к вам.

– Ну у нас вот случились переделки, а старый книжный архив мы списали.

– Как списали, зачем? Вы выбросили, что ли?

– Можно и так понимать.

– А что же вы тогда предлагаете читателям, раз от старых книг избавились?

– Ну мы собираем новый фонд, неравнодушные приносят завалявшиеся книжки. Вы можете осмотреть книжные шкафы, они стоят за Вами.

– Благодарю, ради интереса гляну.

Игорь Бабушкин обернулся к стеллажам. Они тоже тошнотворно-белые, как стойка. Книг на полках было с щепоточку соли, но они не являлись какими-то особенными: Поляков, Донцова, Пелевин, Устинова, Прилепин, Улицкая, Маринина, Водолазкин, Лукьяненко, Яхина… Игорю стало некомфортно при взгляде на них.

– А каких-нибудь нормальных книг здесь не найдётся?

– Чем вам ЭТИ не нормальные?

– По сравнению с Сервантесом или Горьким это дребедень.

– Как считаете. Более древних нет в наличии.

– Понятно, как и Чосера.

– Да, как и его.

– Ладно, спасибо большое. Думаю, я пойду.

– Хорошо, заглядывайте почаще. До свидания!

– До свидания!

Игорь Бабушкин вышел на улицу. Дворники продолжали сбрасывать снег – это СТАТИКА.

Поэт медленно отходил от грязно-персиковой библиотеки, как вдруг блеснул пистолет. Глаза расширились, рот искривился в предсмертной маске. Прозвучали два выстрела. На этот раз они были точнее – две пули угодили прямо в сердце. Поэт умер мгновенно и не почувствовал боли. Это ДИНАМИКА.

Рита, Рита, Рита!..

Февраль – март 2022 года

Мелодия для канарейки

Модест Ильич Самсонов – человек выдающийся. Мало кто мог виртуознее него сыграть на фортепиано или за пару минут написать какую-нибудь пьеску. Модеста Ильича, совсем юного, приметила ещё сама Софья Губайдулина до своего отъезда в Германию. Она благословила его и заявила, что Самсонов – это будущее русской классической музыки и что сложно найти кого-то более талантливого. Само собой, Модест преисполнился от такой похвалы, поэтому всё свободное время он отдавал постукиванию и нажатию клавиш. Начиная с девяностых Самсонов уже выступал во всевозможных консерваториях и филармониях. Его безупречная игра поражала как зрителей, так и критиков – Модест Ильич прославился. Затем на него обратили внимание кинематографисты. У Киры Муратовой был Олег Каравайчук, а молодым режиссёрам тоже был нужен композитор подобного уровня, поэтому они стали привлекать Самсонова к работе над фильмами. Его музыка использовалась в каких-то пяти проходных драмах и мелодрамах, хотя она, конечно, скрасила эти не самые выдающиеся фильмы. Работа Модеста Ильича была превосходной, её отметили престижными наградами, и Самсонов стал известен не только в России, но и в мире. Даже Герман и Сокуров заинтересовались Модестом Ильичом, поэтому Самсонов создал саундтрек к какому-то фильму, то ли Германа, то ли Сокурова. Новое кино считалось хорошим, посему Модест Ильич стал крутиться в высших богемных кругах. Это был зенит славы композитора Самсонова.

Как известно, после резкого подъёма будет и резкий спуск: это правило не обошло стороной и Модеста Ильича. После успеха он часто начал выпивать, и во время запоев он становился совершенно неработоспособным, невыносимым и непереносимым. Самсонов отказывался от любых концертов, любой работы и апатично лежал на диване. Модест Ильич ничего не хотел и ничего не требовал – главное было его не трогать. У Самсонова была жена, Мария Андреевна, особа тихая, напоминающая скорее призрака, чем человека. Её нельзя было описать, нельзя сказать что-то определённое как о внешности, так и о характере. Мария Андреевна всё своё существование подстраивалась под мужа. Она была бесплодной, отчего тайно страдала, поэтому Марии Андреевне ничего не оставалось, кроме прислуживания. Так вот, когда Модест Ильич впадал в запой, то для его супруги наступало нелёгкое время, когда желательно было не заходить в комнату, где пребывал композитор. Он мог наорать, кинуть тапок, ударить или даже оттаскать за волосы, если Самсонову вожжа под хвост попадала, – во гневе он был непредсказуем. Марию Андреевну подобная жизнь устраивала: она никому не жаловалась и вечно говорила, как замечателен Модест Ильич. Главное было его не трогать.