Антон Ладыко Золотой Фантом

Глава 1. Немая сцена

Тишина в «Векторе» была особой. Это не было отсутствием звука. Это была плотная, глубокая субстанция, сотканная из гула низкочастотных генераторов, едва уловимого шипения систем вентиляции и мерного, как метроном, постукивания солдатских берц по бетонному полу. Тишина-страж. Тишина-печать.

Рядовой Семенов, внутренне подражая выправке капитана, стоял у поста №3 и старался дышать ровно. Через шесть минут сорок секунд – смена. Через шесть минут сорок секунд он передаст эту тишину, этот гнетущий, драгоценный груз следующему. И сможет, наконец, моргнуть, не чувствуя, что каждое движение век отслеживают бездушные объективы в потолке.

В 03:55:00 по внутреннему хронометру хранилища раздался щелчок, чистый и сухой, как костяшка. Сигнал к «Протоколу «Зеркало». Семенов и его напарник, рядовой Карпов, синхронно, после месяцев муштры, сделали пол-оборота и двинулись навстречу сменяющей их паре. Их шаги, отбитые до миллисекунды, слились в единый четырехтактный стук. У главного шлюза – двери из матового сплава, напоминавшего цветом закатное небо над тундрой, – они замерли.

Смена караула. Протокол «Зеркало». Голос Карпова прозвучал чуть громче, чем требовалось. Волнение. Всегда волнение, даже на сотый раз.

Дежурный офицер, сухой и острый, как скальпель, лейтенант Гуров, кивнул. Ни слова лишнего. Он поднес свою карту-идентификатор к считывателю. Щелчок. Затем наклонился к окуляру сканера сетчатки. Лазерная полоска скользнула по его глазу, выхватывая из темноты уникальный узор вен. Зеленый светодиод мигнул.

«Гуров, Дмитрий Игоревич. Доступ подтвержден», – озвучил механический голос системы.

Теперь очередь Семенова. Ладонь была чуть влажной внутри перчатки. Он сделал микроскопический вдох, приложил карту. Щелчок. Наклонился. Холодная резиновая окантовка окуляра прикоснулась к виску. Вспышка света, неяркая, но на мгновение ослепляющая. Он замер, выдав себя системе как живой, непроизвольный объект.

«Семенов, Артем Васильевич. Доступ подтвержден».

«Биометрическое зеркало установлено», – произнес Гуров. – «Начинаю процедуру.»

Они подошли вплотную к массивной двери. На ее поверхности не было ни ручки, ни панели. Только две маленькие, в размер ладони, матовые пластины на уровне груди. Гуров и Семенов, стоя плечом к плечу, как того требовал протокол, одновременно приложили к ним правые ладони. Сенсоры считали карту капилляров, температуру, пульс. Дверь не издала ни звука. Она просто разошлась в стороны, утонув в стенах, – плавно, беззвучно, с гипнотической неспешностью. Перед ними открылся белый тоннель, освещенный холодным, без теней, светом. Воздух пах озоном и стерильностью.

«Смена подтверждена. Входите, – сказал Гуров сменяющейся паре. – Объект „Вектор“ в норме. Температура +16, влажность 3%. Дежурство без происшествий.»

Новая пара, такая же подтянутая и бледная от ночной смены, кивнула и шагнула в белизну. За ними, как призрак, скользнул Гуров. Дверь так же бесшумно закрылась, оставив Семенова и Карпова снаружи. Их дежурство закончилось. Но протокол – нет.

Через два часа, в 06:00:00, предстояла плановая физическая проверка ячеек. Не доверяя полностью электронным логам, человеческий глаз должен был лицезреть богатство нации раз в неделю. Сегодня была очередь сектора «Гамма», ячейки с 5 по 12.

В 05:58 Семенов и его новый напарник, рядовой Петров, уже стояли у внутреннего шлюза сектора. Повторили «Зеркало». Дверь открылась. Они вошли в зал, где под светом бесчисленных светодиодов золото лежало не ослепительным грудом, а строгими, геометрически безупречными рядами. Каждый слиток на своем месте, каждый снабжен QR-кодом и номером, вписанным в цифровую библию учета. Мерцание было тусклым, тяжелым, лишенным всякой романтики. Это был не клад, а сверхплотная материя, воплощенный эквивалент доверия и силы.

«Ячейка номер семь», – отчеканил Петров, сверяясь с планшетом.

Они подошли к огромной прямоугольной двери, похожей на дверь банковского сейфа, встроенную в монолит стены. Петров ввел шестнадцатизначный код с клавиатуры. Раздался мягкий щелчок блокировок. Затем он приложил ладонь, а Семенов в это время вставил и повернул физический ключ – дублирующая мера, архаичная и оттого кажущаяся особенно надежной. Массивная ручка поддалась.

Дверь отворилась внутрь. Холодный воздух из камеры махнул им в лицо. Петров первым шагнул за порог, чтобы визуально зафиксировать содержимое.

И замер.

Семенов, видя его спину, сперва подумал, что тот шутит или проверяет реакцию. Но спина Петрова была неестественно прямая, окаменевшая. Плечи напряглись, будто готовясь принять удар.

«Петров?» – тихо позвал Семенов.

Тот не ответил. Семенов шагнул вперед, заглянул в камеру.

И его мозг, отлаженный на четкие протоколы и однозначные сигналы, дал сбой. Он видел картинку. Полки из темного антистатического полимера. Свет, падающий ровными прямоугольниками. Идеальную чистоту.

Но не видел главного. Глаза скользили по полкам, не задерживаясь, потому что там не за что было зацепиться. Пустота была настолько вопиющей, настолько абсурдной, что сознание отказывалось ее регистрировать. Сто тонн золота. Шесть тысяч четыреста слитков. Гигантская масса, для подъема которой нужен целый железнодорожный состав. Ее не могло просто не быть.

Но ее не было.

Абсолютная, кричащая пустота.

Петров медленно обернулся. Его лицо было цвета бетонной пыли. Губы шевельнулись, но звука не последовало. Семенов почувствовал, как его собственная рука, все еще в белой хлопковой перчатке, судорожно сжала край стальной дверной рамы. Ткань перчатки с тихим, мерзким звуком порвалась о микроскопическую заусеницу металла. Он не почувствовал ни боли, ни прикосновения. Он чувствовал только эту пустоту, которая теперь заполняла все пространство камеры, давила на барабанные перепонки, вытесняла воздух.

Тишина в «Векторе» была нарушена. Ее сменило нечто более страшное – немота.

Петров, преодолевая паралич, поднес дрожащую руку к нагрудному микрофону. Его голос, когда он наконец заговорил, был чужим, плоским, лишенным каких-либо интонаций, голосом робота, сообщающего о конце света:

«Пост… пост номер один. Ячейка семь. Она… пуста. Код… Код «Нулевая масса». Повторяю. Код «Нулевая масса».

В эфире на несколько секунд воцарилась абсолютная, немыслимая для этого места радио-тишина. Потом в динамиках взорвалась какофония запросов, команд, требований подтверждения.

Но Семенов уже не слышал этого. Он смотрел в пустую камеру, и единственной мыслью, бившейся в его ошеломленном сознании, была простая, идиотская констатация факта, ставшего приговором всему их миру:

Полки. Совершенно чистые. Будто здесь ничего и никогда не было.

Глава 2. Корсаков в своей стихии

Дождь барабанил в огромное панорамное окно, превращая ночной город в полотно импрессиониста – размытые блики фонарей, текущие по стеклу мазки желтого и красного. Внутри же царил иной мир: мир строгих линий, концентрации и едва уловимого напряжения.

Лев Корсаков стоял спиной к двери, не отрываясь от холста. Он не рисовал в привычном смысле. На белом полотне не было предметов, лишь динамичные, почти агрессивные завитки темно-синей и бордовой масляной краски, которые сталкивались с островками спокойного охристого. Он наносил мазки под звучащую в наушниках сложную, многослойную музыку – что-то между электроникой и барокко. Звук был для него не фоном, а кистью.

Его кабинет на последнем этаже бывшего промышленного здания напоминал не рабочее место, а материализовавшуюся нейронную сеть. Одна стена была полностью покрыта пробковыми панелями, усеянными фотографиями, вырезками, распечатками и бесчисленными цветными нитями, соединявшими их в причудливый, только ему понятный узор. Это были нераскрытые, забытые дела, «закрытые» по небрежности или глупости. Рядом на стеллажах – не книги по криминалистике, а труды по квантовой физике, истории искусств, партитуры и даже томик алхимических трактатов XVI века.

Дверь открылась без стука.

Вошел мужчина лет пятидесяти, в идеально сшитом костюме, с выражением лица, в котором застыла смесь надежды и раздражения.

– Лев Геннадьевич, – произнес он, стараясь перекричать музыку, которую, конечно, не слышал.

Корсаков не обернулся. Он сделал последний, короткий мазок охрой прямо в центр бордового вихря и замер, изучая результат. Затем снял наушники. Тишина в комнате стала внезапной и гулкой.

– Готово, Виктор Павлович, – сказал Корсаков, начиная вытирать руки тряпкой, испачканной в красках всех цветов радуги.

Тот, Виктор Павлович, директор элитного винно-сигарного клуба «Геральдика», сделал шаг вперед.

– Вы… нашли? Но как? Мы же только что начали…

– Я не «нашел» бутылку «Петруса» 1998 года, – перебил его Корсаков, поворачиваясь. Его глаза, серые и невероятно внимательные, будто сканировали собеседника, оценивая не слова, а микродвижения, запах, тембр голоса. – Я понял, кто ее взял и почему вы этого не заметили. Присаживайтесь.

Он сам опустился в кожаное кресло, больше похожее на трон, жестом указав гостю на стул напротив. Корсаков не предлагал чай, не начинал светскую беседу. Он приступил к делу с холодной точностью хирурга.

– Ваш винный погреб. Биометрический доступ, камеры, дежурный смотритель. Идеальная, как вам казалось, система. Но система – это люди. И их привычки. Ваш смотритель, Игорь, человек педантичный. Любит порядок. Он всегда, ровно в 22:00, делает обход, проверяя термометры. На это уходит ровно семь минут. Камеры в это время смотрят за ним. Это – ритуал. И слабое место.

Корсаков откинулся на спинку кресла, сложив пальцы домиком.

– В ночь пропажи, ровно в 21:59, в клубе, на втором этаже, в зоне для патронов, сработала пожарная тревога. Ложная. Ее вызвали, задев датчик упавшей сигарной гильзой. Это был не несчастный случай. Гильзу подбросили. Дежурный администратор, молодая девушка, растерялась. Протокол предписывал ей в первую очередь проверить помещение и доложить вам. Но вместо этого, поддавшись панике, она на тридцать секунд выбежала в холл, чтобы визуально убедиться, что нет огня. Тридцать секунд, Виктор Павлович. Окно.

Директор клуба побледнел.

– Но… погреб! Биометрия…

– Биометрия – это палец или глаз, – сказал Корсаков, и в его голосе прозвучала легкая насмешка. – А палец можно усыпить. Ваш сомелье, Артем, страдает лунатизмом. В ту ночь он ночевал в гостевой комнате клуба после дегустации. Его взяли, когда он был в глубокой фазе сна, поднесли сканер к его собственной, разблокированной в рамках рабочего доступа, руке. Он ничего не почувствовал и не запомнил. Его мозг был отключен. После этого вор вошел в погреб, взял бутылку – не первую с полки, а конкретную, «Петрус» 1998, – и вышел. К моменту, когда Игорь начал обход, все уже было кончено.

– Кто?! – вырвалось у Виктора Павловича.

– Ваш бармен. Максим. – Корсаков сказал это просто, как констатацию факта. – Он давно вел двойную бухгалтерию с дорогими сигарами. Ему нужны были деньги на долги. Но он не хотел просто украсть. Он хотел доказать, что может обойти вашу «непобедимую» систему. Он изучал привычки сотрудников месяцами. Ложная тревога – его идея. Он знал про лунатизм сомелье – они дружат. А дальше – дело техники и наглости.

– Но доказательства? Без доказательств…

– Доказательство №1: в ночь кражи Максим, согласно табелю, должен был уйти в 21:00. Но охранник на заднем выходе, которого я нашел и который, кстати, получает от Максима процент с левых сигар, подтвердил, что тот задержался «выпить с другом». Доказательство №2: запах. Когда я сегодня утром говорил с Максимом, задавая ему нейтральные вопросы о работе, моя синестезия нарисовала вокруг него… липкую фиолетовую нить. Это цвет лжи, Виктор Павлович. Густой, неприятный цвет. А когда я упомянул «ложную тревогу», нить задрожала и приобрела металлический, тревожный отблеск. Он знал. Он боялся.

Корсаков помолчал, давая директору впитать информацию.

– Доказательство №3, материальное: проверьте мусорный бак в переулке за клубом. Там должна быть коробка от дорогого презента, в которую он переложил бутылку. Он не стал бы нести «Петрус» в рюкзаке. Скорее всего, отпечатки найдутся. Или попросите его «друга», того самого сомелье, пройти на полиграфе. Он сломается за пять минут. Он не преступник, он просто глупый и доверчивый парень.

В комнате повисло молчание. Виктор Павлович смотрел на Корсакова, как на шамана или сумасшедшего, который, тем не менее, только что решил его проблему.

– Синестезия… липкая нить… – пробормотал он. – Вы серьезно?

– Серьезнее не бывает, – сухо ответил Корсаков. – Я не вижу ауры. Мой мозг просто… иначе обрабатывает информацию. Ложь для него имеет текстуру и цвет. Страх – звук расстроенного фортепиано. Это не магия. Это особенность проводки. Иногда полезная.

Он встал, давая понять, что аудиенция окончена.

– Ваш бармен – не мастер-вор. Он авантюрист. Он уже, наверное, в панике. Давления будет достаточно. Действуйте через охрану и его друга. Бутылка, думаю, еще не продана. Удачи, Виктор Павлович.

Директор, ошеломленный, кивнул, бормоча слова благодарности, и вышел, оставив дверь приоткрытой.

Корсаков подошел к холсту. При дневном свете бордовый вихрь казался хаосом. Но сейчас, в свете настольной лампы и отражений мокрого ночного города, он обрел структуру. Хаос оказался системой. Он улыбнулся себе в усы. Еще одна простая головоломка. Красивая в своей простоте.

Именно в этот момент в дверном проеме появилась она.

Анна Седова не вошла – она словно врезалась в атмосферу кабинета, как острый, холодный клинок. Ее прямая поза, безупречный тренч, собранные в тугой узел волосы – все кричало о дисциплине, уставе и бескомпромиссной эффективности. Ее глаза, серые, как у Корсакова, но без его глубины и игры света, а скорее стальные, мгновенно оценили обстановку: бардак, краски, странные рисунки на стене. В ее взгляде мелькнуло презрение, быстро сменившееся вынужденной официальностью.

– Лев Геннадьевич Корсаков? – Ее голос был ровным, лишенным интонаций, как чтение протокола.

Корсаков медленно обернулся, не отрывая взгляда от холста, будто дорисовывая картину в уме.

– Капитан Седова, – произнес он не как вопрос, а как утверждение. – Из Главка экономической безопасности. Вас прислал Волков. Вы опоздали ровно на семь минут. Пробки на набережной?

Анна слегка прищурилась. Она не ожидала, что он знает о ней. И уж точно не ожидала такого тона.

– У нас нет времени на светские беседы, – отрезала она, делая шаг внутрь. – Мне поручено привлечь вас в качестве консультанта. Дело крайней важности и секретности. Вам потребуется допуск.

– Мне много чего «потребуется», капитан, – Корсаков наконец повернулся к ней лицом. Его взгляд скользнул по ней, и Анне невольно показалось, что он видит не ее одежду и позу, а что-то внутри – ее спешку, ее скепсис, ее скрытое напряжение. – Но давайте начнем с сути. Что случилось?

Она сделала паузу, борясь с желанием развернуться и уйти. Но приказ был приказом. Волков настаивал.

– Произошло хищение. Крупное. Из места, куда теоретически невозможно проникнуть.

Корсаков не шелохнулся. Ждал.

– Сколько? – спросил он наконец.

Анна выдохнула. Произнести эту цифру вслух было все равно что признать конец света.

– Сто тонн. Золотого запаса.

Наступила тишина. Только дождь продолжал свой бесконечный стук по стеклу.

И тогда Лев Корсаков улыбнулся. Не злорадной, а восхищенной, почти детской улыбкой человека, который только что услышал первый аккорд гениальной, незнакомой симфонии.

– Сто тонн, – повторил он тихо, почти с нежностью. – Капитан, вы ошибаетесь. Это не «хищение». И это не «ограбление». Это что-то другое.

– Что, по-вашему? – в голосе Анны зазвенели стальные нотки.

Корсаков подошел к окну, глядя на текущие по стеклу потоки воды, в которых растворялся город.

– Симфония, – сказал он задумчиво. – Или безупречно доказанная математическая теорема. Вор, который может взять сто тонн из самой охраняемой точки страны… он не вор. Он художник. Или философ. Вы просите меня найти не человека, капитан.

Он обернулся, и его глаза теперь горели холодным, сосредоточенным огнем.

– Вы просите меня найти доказательство. Доказательство того, что невозможное – возможно. И это, – он снова усмехнулся, – гораздо интереснее, чем искать очередного жулика с отмычкой.

Анна Седова смотрела на него, и в ее стальных глазах бушевала внутренняя борьба. Этот человек был невыносим. Он говорил загадками, его кабинет был как сумасшедший дом, а он сам – как его главный пациент.

Но генерал Волков сказал: «Он лучший. Он видит то, чего не видят мы. Нам нужен именно он».

– Вы согласны? – спросила она, стиснув зубы.

– На моих условиях, – тут же парировал Корсаков. – Полный доступ ко всему. Место, люди, логи, планы, вентиляция, история строительства. Все. Я задаю вопросы, вы находите ответы. И никаких ваших следователей у меня за спиной, пытающихся «контролировать процесс». Я работаю один. Или с тем, кого выберу сам.

– Это невозможно! Это государственная тайна!

– А сто тонн золота, капитан, – мягко заметил Корсаков, – это уже не тайна. Это дыра в реальности. Вы хотите ее заткнуть? Дайте мне инструменты.

Они мерялись взглядами через всю комнату. Мир устава и протоколов против мира интуиции и безумных идей.

Анна поняла, что проигрывает. Не ему. Обстоятельствам.

– Хорошо, – сквозь зубы произнесла она. – Но я буду с вами. Всё время. И если вы сделаете один шаг в сторону…

– Вы арестуете меня? – он закончил за нее с легкой усмешкой. – Не тратьте угрозы, капитан. Они для меня звучат как фальшивая нота. Когда начинаем?

– Сейчас. Машина внизу.

Корсаков кивнул, взял с вешалки поношенную кожаную куртку и на ходу накинул ее на плечи. Он уже забыл о ней. Его мысли были там, в секретном хранилище, где совершилось чудо. Не преступление – чудо. И его синестезия, та самая «особенность проводки», уже начинала рисовать в воздухе перед ним призрачный, сверкающий, невероятно сложный узор. Он состоял из переплетающихся линий – стальных, золотых, цифровых – и звучал низким, мощным, незнакомым аккордом.

Он шел навстречу самой большой загадке в своей жизни.

Глава 3. Крепость

Машина Анны Седовой, неприметная серая иномарка с усиленным каркасом, резко остановилась у шлагбаума на подъезде к «Вектору». Даже здесь, за триста метров до главных ворот, воздух звенел от напряжения. С одной стороны дороги тянулся глухой бетонный забор с колючкой и датчиками движения, с другой – ухоженный, слишком ухоженный лесопарк, в котором, как знала Анна, не было ни одной слепой зоны.

Корсаков молчал всю дорогу. Он смотрел в окно, а пальцы его правой руки слегка шевелились на колене, будто перебирая невидимые клавиши или нити. Раздражало.

– Правила просты, – сказала Анна, протягивая ему пропуск на гостевой шлейфе. – Вы мой консультант. Ничего не трогайте. Слушайте, смотрите, задавайте вопросы через меня. И, ради всего святого, никаких ваших синестетических озарений вслух при охране. Они и так на взводе.

Корсаков взял пропуск, не глядя, и прицепил его к своему старому кожаному пиджаку, где он смотрелся чужеродным ярлыком.

– Вы беспокоитесь не о них, капитан, – тихо произнес он. – Вы беспокоитесь о том, что я увижу то, что не должны были увидеть вы. Беспокойство имеет цвет грязной охры. Я чувствую его с самого утра.

Анна стиснула зубы. «Держаться. Просто держаться. Он нужен Волкову. Значит, придется терпеть».

Шлагбаум поднялся. Их встретил молодой лейтенант с каменным лицом и проводил к главному входу – монолитной бетонной плите, в которую были вмонтированы стальные двери, лишенные даже намека на ручки или замочные скважины. Над входом висел герб, но не государственный, а какой-то свой, ведомственный: стилизованный щит и ключ.

Пройдя через серию шлюзов, где их идентифицировали по отпечаткам ладоней и сканировали рентгеном, они оказались в центральном командном зале. Это было похоже на гибрид космического центра и стерильной лаборатории. Полумрак, нарушаемый только холодным сиянием десятков мониторов. Тишина, прерываемая тихими щелчками клавиатур и ровным гудением систем охлаждения. В воздухе пахло озоном и антистатиком.

В центре зала, спиной к ним, стоял генерал Волков. Он был невысок, но держался с такой прямолинейной выправкой, что казался вырезанным из гранита. Он обернулся. Его лицо – лицо старого фронтовика, изборожденное морщинами-шрамами, не от ножа, а от лет и ответственности. Глаза, серые и пронзительные, мгновенно оценили Анну и прилипли к Корсакову. Не к его лицу, а к пиджаку, к рукам, к тому, как он непроизвольно поднял подбородок, вдыхая воздух.

– Капитан Седова. Господин Корсаков. Добро пожаловать в сердце «Вектора». Или в то, что от него осталось, – голос Волкова был низким, хрипловатым, без единой ноты истерики. Только лед.

– Генерал, – кивнула Анна. – Мы готовы осмотреть место.

– Место? – Корсаков произнес это слово так, будто оно было незнакомым и странным. Он оторвал взгляд от Волкова и медленно повел им по залу. Его зрачки расширились, впитывая не детали, а общую картину. – Это не место преступления. Это… декорация. Идеальная. Слишком идеальная.

Он сделал несколько шагов, нарушая протокол, подошел к одной из консолей, где молодая женщина в форме оператора следила за графиками. Анна сделала движение, чтобы остановить его, но Волков едва заметно поднял руку.

Корсаков не смотрел на монитор. Он смотрел на руки оператора. Пальцы лежали на клавишах, но не печатали. Они были идеально неподвижны. Слишком. Ноготь на указательном пальце левой руки был аккуратно подпилен, но на нем была едва заметная царапина, как от контакта с металлом. Женщина почувствовала его взгляд и отвела глаза на долю секунды раньше, чем это было естественно.

– Вы дежурите с прошлой ночи? – спросил Корсаков тихо.

– Я… да, консультант. Смена двенадцать часов, – голос ее был ровным, вышколенным.

– У вас красивое кольцо. С бирюзой. Вы его снимаете на дежурство?

– Это против правил. Украшения запрещены, – ответила она, и Анна увидела, как мышцы на ее шее напряглись.

– Значит, сняли, – Корсаков кивнул, как будто получил важный ответ. Он перевел взгляд на ее лицо. – Вы спали сегодня? Хотя бы час?

– Корсаков! – не выдержала Анна.

– Нет, – честно ответила оператор. – Не спала.

– Страх не дает, – констатировал Корсаков и отошел, оставив девушку бледной, с учащенным дыханием.

– Что это было? – шипела Анна, догоняя его, пока Волков вел их по длинному белому коридору к шлюзу хранилища.

– Это была трещина, – так же тихо ответил он. – В идеальной декорации. Страх здесь не от того, что что-то украли. Страх от того, что каждый боится, что украли что-то из него. Его доверие. Его непогрешимость. Здесь пахнет виной. Серой, тяжелой пылью.

Они подошли к главному шлюзу. Титановая дверь, похожая на вход в банковский сейф размером с гараж, была уже открыта. Внутри горел белый, безжалостный свет, выхватывая из полумрака ряды открытых ячеек. Большинство были пусты – золото хранилось в отдельных, запечатанных камерах. Камера №7 зияла в центре, как вырванный зуб.

– Мы ничего не трогали, – сказал Волков, останавливаясь у порога. – После обнаружения, по протоколу, доступ был заморожен.

Корсаков достал из кармана пиджака пару тонких белых бахил и перчаток из дышащего латекса. Надел их с движениями хирурга. Анна последовала его примеру.

Он переступил порог и замолчал.

Он не пошел сразу к пустой камере. Он стал ходить по периметру, держа руки за спиной, наклоняясь, чтобы посмотреть под полки, задирая голову к потолку, усыпанному датчиками. Он щелкал языком, прислушиваясь к эху. Он подошел к стене, не той, где была пустая камера, а к противоположной, и провел ладонью по холодному, окрашенному в серый цвет металлу.

– Температура? – спросил он, не оборачиваясь.

– Постоянная: +17 по Цельсию. Колебания не более 0,3 градуса, – отчеканил Волков.

– Влажность?

– 42%. Стабильно.

– Вибрации?

– Датчики сейсмической активности не фиксировали ничего, кроме фоновых шумов города. Порог чувствительности – 0,5 балла по Рихтеру.

– А звук? – Корсаков обернулся. – Не вибрация. Звук. Инфразвук, может быть. От работы лифтов в соседних домах. От метро.

Волков нахмурился.

– Система шумоподавления и контроля акустической среды стоит отдельным контуром. Никаких аномалий.