Антон Чиж Камуфлет

– Вы-ы-ы к-к-кто… – заплетающимся языком пролепетал несчастный.

– Сыскная полиция Петербурга! Ротмистр Джуранский к вашим услугам! Имею предписание строго допросить одного из ваших балерунчиков на предмет участия в убийстве, а также возможных сообщников в этом балагане, иначе именуемом театром. Дознание будет вчинено по всей строгости закона. Понятно?

– Д-ы-а-а-а, ва-а-а-ше благ-г-г-ародие, прошу м-э-э-э-ня простить… – на Левантовского напало заикание, с которым он никак не мог справиться.

– Где танцоры?

– Реп-п-п-петиционная комната на т-т-третьем э-т-т-аже, Петруша, проводи г-г-осподина ротмистра… Вы п-п-позволите, я п-п-пойду?.. – Администратор поклонился, заодно подбирая папку, и двинулся восвояси, придерживаясь за стеночку.

А Мечислав Николаевич ощутил в душе приятную легкость, как после удачной атаки и полного разгрома врага.

Капельдинер Петруша, боязливо оглядываясь, показывал дорогу.

Репетиционная зала встретила ярким светом, блеском зеркал, аккомпанементом на рояле и удушающим запахом пота, пробравшего даже офицера сыска, привыкшего к ароматам конюшни.

Не мешая разминочным па, Петруша подбежал на цыпочках к балетмейстеру и что-то пошептал на ухо, испуганно указывая на гостя.

Балетный господин поспешил к ротмистру, красиво ставя ноги и держа идеально спину. «Как лошадь для выездки», – невольно подумал бывший кавалерист.

– Чем могу? – балетмейстер красиво тряхнул локон с проседью.

– Вы – ничем. Мне нужен ваш балерун. И поскорее, – Мечислав Николаевич грубо воспользовался правом победителя в захваченном городе.

– Кого изволите?

– Николя Тальма.

– Ах, этот… – с удивлением произнес балетмейстер. – Поверьте, мы бы сами хотели его видеть.

– Что это значит?

– Этому негоднику дали премьерную партию в «Лебедином», Коршуна, представляете, а он, несносный, не явился на премьеру, представляете? И до сих пор его нет, вообразите! Ни письма, ни записки, ну как так можно? Я просто негодую! – и седовласый мужчина надул губки.

– Когда была премьера?

– В четверг, представляете…

Августа 7-го дня, лета 1905, начало четвертого, +25 °C.

Особняк князя Одоленского в Коломенской части С.-Петербурга

И не представить, как умеют филеры Курочкина стать незаметными даже на пустой улице! Только наметанный глаз отметит мастерового, лениво колупающего штукатурку, да нищего, греющегося на солнцепеке. Родион Георгиевич остался доволен.

Но на звонок открывать не торопились. Коллежский советник обождал и потянулся к электрической кнопке вновь, как вдруг раздались шаги. В отворенный проем сунулась голова Бирюкина. Гостя лакей оглядел хмуро:

– Ваши уже все отбыли… Чего изволите?

Формально чин полиции не смел требовать пустить его в дом. Не было для этого законных оснований. Лакей мог захлопнуть дверь перед носом. И кажется, собрался этим правом воспользоваться.

– Поклон вам от господина Джуранского. Ротмистр отзывался о вас в самых лестных выражениях. Говорит, в полку были на лучфем счету. Похвально! – проникновенно сообщил Ванзаров.

Случилось чудо. Бывший «охотник» расцвел, гостеприимно распахнул дверь, предложил чаю и ударился в воспоминания. Пришлось терпеливо слушать, как замечательно служилось в кавалерии, каким распрекрасным офицером был Джуранский, как всегда здоровался и как однажды подарил рубль на водку, и вообще был отец солдату и друг коню, так что, если бы не дурацкий случай, дослужился б до полковника. Прервать мемуарный поток можно было только одним способом.

– Могу ли рассчитывать на вас, как сам Джуранский? – с солдатской прямотой спросил Ванзаров.

Бирюкин разве что не встал по стойке «смирно» и заявил, что всем сердцем готов помочь розыску, раз ведет его сам Мечислав Николаевич.

– Иван Карпович, где у князя пифущая мафинка?

– Не имеется у его светлости таковой, – удивился Бирюкин. – Зачем машинка, коли секретаря нет.

Действительно, не будет же его светлость сам пальчиками по клавишам стучать. Не княжеское это дело.

– А что, взаправду третьего дня ковчежец украли? – продолжил Родион Георгиевич доверительно.

В живописных красках пожаловался Бирюкин, как, надрываясь, тащил проклятущий сундук до порога и потом еще остался виноват, что недоглядел.

Аккуратные выяснения, куда мог ездить князь вечером четвертого августа и почему вернулся так поздно в дурном настроении, определенности не дали. Одоленский жил как захочется, иногда приезжал и в пять утра, а то, что в ту ночь мрачен был – так скорее устал. Странно лишь, что князь тогда покашливал и говорил сипло, словно сорвал связки.

Бирюкин подтвердил, как под присягой, что утром никаких курьеров с запиской его светлости не отправлял. И вообще, сэр Одоленский все больше предпочитал телефон.

Выяснилось и мнение Ивана Карловича о пристрастиях хозяина: глубоко порицает, но служба есть служба, платят хорошо. Любовников Одоленского доподлинно назвать не смог: народу всякого приезжало, но актеришку одного видел чаще других. Того, с кем князь был в ночь своей гибели, разглядеть не успел. А чтобы кто-то произносил в доме чудное слово «содал», тоже не слыхал. Бирюкин готов был вывернуть себя наизнанку, помогая соратнику самого Джуранского, но знал прискорбно мало. Нелюбопытный слуга попался, такая жалость.

Для очистки совести Ванзаров попросил дозволить еще разок взглянуть на место преступления. Они поднялись в спальню.

Отперев спальню, Бирюкин галантно пропустил гостя.

Гардины скрывали солнечный день, душный сумрак густо висел в комнате. Зеркало трюмо прикрыл траурный креп, а посреди голого матраца чернела огромная клякса. Казалось, от нее веет сладковатым запашком. Вещи находились на своих местах. Но что-то было не так. В спальне что-то неуловимо изменилось.

Непринужденно прошелся Родион Георгиевич, поглядывая по сторонам, и замер напротив каминной полки. Вот оно! Среди рамок, выставленных идеальными шпалерами, появилась одна, нагло торчащая поперек. Утром ее не было. Совершенно точно, не было. Ванзаров бережно прикоснулся к находке. Поистине, она вызывала восхищение.

Снимок решительно отличался от иконостаса достижений князя, снятых с натуры. Фото было искусно придумано и сыграно в модном стиле «живой картины». Делались они довольно просто: любители домашних представлений наряжались в костюмы и замирали в позах великих исторических событий, к примеру, Наполеон в чумном бараке, или известных полотен, да хоть «Утро стрелецкой казни». Развлеченьице, конечно, тоскливое, но обществу нравилось. Однако эта «живая картина» поражала откровенностью.

Начать с того, что изображала она трагический эпизод оплакивания мертвого юноши. Знаток искусства Возрождения признал бы в ней популярный сюжет «Пьеты»: Дева Мария оплакивает Христа, как на скульптуре Микеланджело, что в соборе Святого Петра в Риме. Но любитель греческих мифов непременно узнал бы сцену из Троянского цикла: «Богиня Эос оплакивает царя Мемнона». Но к несказанному удивлению всех знатоков, оба персонажа играли мужчины. Причем из костюмов – только прозрачная газовая туника, легкой дымкой скрывавшая бицепсы «Эос». Сын ее «Мемнон» лежал на «материнских» руках совершенно нагой, руки свисали плетьми, голова запрокинулась, подбородок торчал вверх. Изображая смерть «белокожего вождя эфиопов», он забыл отвесить челюсть. «Богиня зари» тоже постарался. Горе о погибшем «сыне» было сыграно в лучших традициях провинциальных театров, а именно: ладонь скрыла половину лица. Что не помешало узнать князя Одоленского. Зато юноша был неизвестен.

Где сделали снимок – понять невозможно. Единственная примета – занавес с роскошными хризантемами на заднем фоне. Натянуть такую тряпицу можно везде. Других, даже мельчайших, зацепок на снимке не имелось. Судя по бумаге, фотографию сделали буквально на днях. И напечатали любительским способом. Ну, право, трудно представить такое произведение в салоне.

Бирюкина фото удивило несказанно, лакей поклялся, что видит его впервые. В спальне убирает каждый день, но такого непотребства не замечал. А молодого человека и вовсе не знает: тот в доме точно не бывал. Но предположение, что снимок могли сделать в особняке, бывший «охотник» с негодованием отверг. Потому как невозможно такое вовсе. К тому же князь любил сниматься, но в руки фотоаппарат не брал, а запахов реактивов избегал.

– Кто из прислуги заходил в спальню? – строго спросил Ванзаров.

– Никто, как есть никто… Санитары вынесли князя, полицейские ушли, так я сразу запер, зеркало завесил и запер. Да и кто войдет, такие страсти.

Что оставалось? Снимок был вынут из рамки безжалостно, под ним открылась скучная фотография Павла Александровича на яхте.

Родион Георгиевич вернул портрет покойного на законное место и попросил:

– Могу ли воспользоваться телефонным аппаратом?

Августа 7-го дня, лета 1905, три часа, +25 °C.

Сначала в Мариинском театре, потом в доходном доме на Екатерининском канале

Кто ж его остановит! Когда Джуранский брал след, то рыл до самой берлоги зверя. Хватка у ротмистра была прямо-таки железной, иначе не скажешь.

В течение четверти часа было установлено, что Николя Тальма на самом деле Иван Тимофеев Рябов, поповский сын из Рязанской губернии, приехал в Петербург пять лет назад поступать в балетное училище, каковое успешно закончил.

Из личного дела явилась фотография артиста, а из участливых ртов доложены все слухи. Оказалось, что таланты Тальма-Рябова в балете более чем скромные. Но по протекции неких влиятельных лиц (полушепотом называлась фамилия Одоленский) получил он место в кордебалете, а потом и сольную партию, на которую не явился.

Проживал балерун недалеко от театра.

Джуранский отправился по адресу незамедлительно. Прихватив городового, дежурившего поблизости, и дворника доходного дома, он поднялся на второй этаж и постучал в дверь. Недешевая квартира, снимаемая бедным артистом, ответила тишиной.

Ротмистр дал команду ломать.

Вызванный столяр вскрыл замок, и Мечислав Николаевич с револьвером наготове ворвался внутрь.

Открылась удивительная картина: все шкафы распахнуты, вещи валяются в страшном беспорядке, а в комнатах стоит какой-то омерзительный запах, ей-богу, значительно хуже конюшен. Однако самого Николя Тальма в квартире не нашлось. Ни в живом, ни в мертвом виде. По словам дворника, с четверга, а то и среды, этого постояльца не видал.

Августа 7-го дня, лета 1905, половина пятого, +25 °C.

Летний сад

Уследить трудно. Потому что уходил с прытью бывалого бомбиста. Извозчика взял в другую сторону – на Васильевский остров, выпрыгнул на ходу и скрылся в сквозном дворе. Потом петлял по закоулкам Коломны, останавливался у витрин и рассматривал прохожих. Лишь когда убедился наверняка, взял другую пролетку. Но адрес назвал за квартал от места встречи, у Соляного городка.

В эту игру коллежский советник играл без всякого интереса, исключительно по нужде. Невдалеке от княжеского особняка маячили фигуры, подозрительно смахивавшие на филеров. Вот только чьего ведомства – на них не написано.

Прогулка по главной аллее сада то и дело прерывалась рассматриванием красивой ветки так, чтобы обозреть находившихся поблизости. Кажется, в саду прогуливалась исключительно мирная публика, счастливо не подозревавшая о слежках, содалах, мертвых князьях, «чурках» и даже «Первой крови». Затеряться стало проще простого.

Около мраморной статуи Сатурна Ванзаров произвел условный знак: немного поправил на голове шляпу.

Лебедев явился незамедлительно.

– Шляпой не обмахнулись, значит, хвоста нет, я прав? – проговорил он. – Друг мой, что случилось? Если бы телефонировали не вы лично, я принял бы все за глупейший розыгрыш.

Родион Георгиевич подхватил криминалиста под руку:

– Не будем привлекать внимание.

– Чего-то боитесь? И это гроза преступного мира, помощник начальника сыска! – не унимался Лебедев. – Можно подумать, на вашей совести по меньшей мере три злодейства, да!

С некоторым усилием Аполлона Григорьевича удалось сдвинуть, они направились к решетке сада.

– Рассказывали о деле Серебрякова или Соме кому-нибудь? – вдруг выпалил Ванзаров.

Вопрос, кажется, застал врасплох. Лебедев пробормотал «что вы сказали», но резко сменил тон:

– Никогда ни одно сведение не было мною сообщено кому-либо постороннему. Ни по тому делу, ни по прочим. Считаю вопрос излишним. И даже дружеские симпатии к вам не позволяют терпеть подобные выпады! И ради этого меня вызвали?

Потребовалось все усердие, чтобы убедить Аполлона Григорьевича в глубоком уважении, объяснить причину подозрений и даже показать книгу. Лебедев согласился забыть обиду только при условии, что романчик будет предоставлен на ночь, а коллежский советник глотнет из походной фляги на мировую.

Делать было нечего. Добрая часть шустовского благотворно разлилась по жилам.

– А я выяснил, что за серые кристаллики остались на пальцах и шее князя, да! – похвастался Лебедев.

– Не берусь угадать…

– Начать с того, что следов яда, снотворного или спермы в теле нет. Князя убили взрывом, радуйтесь. Но каким взрывом!.. – тут светило науки неприлично икнуло. – Пока вы прохлаждались, я трудился, очень старался, умаялся весь, но установил, что это… фульминат ртути! Каково, а?!

Ванзаров натурально не понял причины восторгов.

– Так ведь это же гремучая ртуть! Большая редкость, да. – Лебедев снял шляпу и обмахнулся. – Что-то жарко, может, заглянем к актрискам проветриться?

– Могу ли знать, почему слуги не слыфали взрыва?

– В саперном смысле его не было – хлопок негромкий, одеяло и приглушило.

– Гремучая ртуть может взрываться от трения?

– Еще как! Штука очень опасная.

– Тогда все понятно.

Лебедев залихватски сдвинул шляпу на затылок:

– Что ж, удивите меня, если сможете…

– Одоленский несколько дней мучился горлом. Убийца предложил попробовать чудо-порофок, князь сам насыпал взрывчатку на фею и принялся ее растирать. Вот откуда развороченные пальцы.

– Выходит, совершил акт самоубийства? – Аполлон Григорьевич усмехнулся. – Хитрец!

Мыслил криминалист в правильном направлении: в случае чего, вину ночного гостя можно представить досадной ошибкой, ну, перепутал порошки. Важно другое: князь настолько доверял визитеру, что принял из его рук «лекарство» не задумываясь. Значит, гость должен быть любовником. Или… обещал им стать. Вполне логичное объяснение полной наготы его светлости. Вот только можно перепутать гремучую ртуть с невинным притиранием?

– И не надейтесь! – Лебедев как будто подслушал. – Фульминат ртути в аптеках не продается, а находится на военных фабриках. В Петербурге – только на Морском заводе. А во-вторых, в хранении он крайне опасен, может взорваться от любого толчка.

Вот почему Одоленский и неизвестный пришли пешком. Медленная прогулка была нужна убийце: у него в кармане флакончик с гремучей ртутью. А в пролетке трясет!

– Да, коллега, я тоже считаю, что убийца крайне опасен, – эксперт хмыкнул со значением. – Надо отдать ему должное: умен, собака, и химию знает отлично. Двоих разделал «гремучкой».

– Гремучую ртуть нафли на «обрубке»?!

Лебедев развел руками:

– Виноват-с, ваше благородие, господин начальник! Не судите строго!

Тут Родион Георгиевич вдруг вспомнил о времени, вытянул хронометр и увидал, что заговорился. Пришлось решительно повернуть к делу:

– Через полчаса встречаемся у дома Резанова на Моховой. Остановитесь закурить сигарку, когда пройду мимо, держите вот это… – в руку криминалиста незаметно лег снимок. – Сделайте копию.

Аполлон Григорьевич глянул и присвистнул от восхищения:

– Ай да князь! Ай да баловник! Что делать с копией?

– Поедете в Выборгский и сверите «обрубок» с юнофей на фотографии. Так, чтобы сомнений не было. И ефе… Об этом снимке не должен знать никто, даже пристав Фелкинг. Полная конфиденциальность. Я очень надеюсь на вафу помофь…

Без дальнейших понуждений Лебедев стремительным шагом ринулся к Фонтанке, туда, где располагался антропометрический кабинет Департамента полиции и его лаборатория.

Августа 7-го дня, лета 1905, начало шестого, +25 °C.

Бани купца Соболева на Мойке у Красного моста

Место это заветное, очень непростое местечко. Интерьеры роскошные, прямо-таки в римском стиле, имеется восемнадцать отдельных нумеров с удобнейшими диванами и по баснословной цене в шесть рубчиков, а также просторный бассейн с фонтаном и отменный буфет с прохладительным квасом. Только наслаждаться удовольствиями дозволялось не каждому. Вернее, записной любитель пара не пошел бы к Соболеву ни за какие коврижки. А все потому, что банщики местные потворствуют соблазнам. Подбирают их строго: чтобы молод был, крепок телом и приятной наружности, без угрей и болячек. Учат тщательно, но все более особым упражнениям. И без веников.

Ходил слух, что в особо роскошном кабинете каждую неделю можно встретить и вовсе светлейшее лицо, в поэтических кругах известное под псевдонимом К.Р., а при дворе – как почтенный отец семейства. Тайной страстью поэта был банщик Павлуша, ласковый и плечистый. Впрочем, каких сплетен не придумают напрасно.

Что уж тут скрывать, репутацию бани заслужили прочную. То есть порочную.

Коллежский советник не горел желанием попасться на глаза знакомым, заходя в Соболевские. И Берс тоже. Потому решено было сделать вид, что господа невинно прогуливаются по Мойке, и неожиданно проникнуть внутрь.

Первым юркнул Николай Карлович, за ним – Ванзаров.

Нумера, бассейн и парная располагались на втором этаже, куда вела просторная лестница с колоннами и пальмами. Улыбчивый половой осведомился, что господа желают: отобедать, попариться или какие иные удовольствия. Не моргнув глазом, Родион Георгиевич сообщил, что господа желают проверить: верно ли им рассказывали о приятных развлечениях, принятых в бане? Половой по-кошачьи сожмурился и проворковал, что гостям у них не принято отказывать ни в чем, и вызвался проводить в самый покойный нумер.

Комната под цифрой «3» и впрямь оказалась уютной. Середину занимал изящный столик и квартет стульев из бамбука. Стену подпирал широкий диван в персидских подушках и коврах. Светильники на индийский манер рассеивали мягкий, волнующий свет. Дух из парной ощущался основательно.

Половой суетливо настлал простыни, выдал стопку свежайших для облачения и спросил, что господа желают еще. Господа желали брусничного квасу, а что до остального, так это не к спеху. Служитель понимающе улыбнулся и исчез.

Решительно скинув одежду, Ванзаров замотался в простыню и, ощутив себя то ли римским патрицием, то ли статуей сенатора, тревожно разгладил усы. Берс, успев облачиться в банное, тихонько хмыкнул.

– Что? – сурово буркнул коллежский советник. С голыми пятками он пребывал не в своей тарелке.

– Простите, у вас забавный вид.

– Похож на Диогена?

– Скорее на кота в простыне.

– А вы… – начал Родин Георгиевич, но так и не нашелся, чем ответить. – В каком нумере они бывают?

Берс хлопнул себя по лбу:

– Ах ты! Понятия не имею… Что же делать?

– В коридоре два ряда по девять дверей с каждой стороны?

– Кажется, да…

– Придется искать.

Берс героически перекинул край простыни через плечо:

– Я готов.

– Останетесь здесь.

– И не подумаю! Отсиживаться, когда вы рискуете жизнью? Ни за что! Пусть я коллежский асессор, но служу в Департаменте полиции!

Порой и кабинетному чиновнику хочется забросить перья и окунуться в жизнь настоящего полицейского. А то все интриги да подсиживания, когда же наконец под пули?!

В дверь постучали. Милейший половой втащил поднос с запотевшим графинчиком кваса, фруктами и баранками. Разлив по бокалам, подмигнул, сообщив, что вмиг будет к услугам, стоит лишь дернуть хвостик звонка. И уходить не спешил. Родион Георгиевич, спровадив «банный лист» рублем, приблизился к Берсу:

– Проверите четный ряд, я – нечетный. Открываете сразу, без стука. Запомните: просто офиблись нумером, долго не извиняйтесь. Увидите Аякса, сразу уходите, ради бога, ничего не предпринимайте, возврафайтесь в нумер. Повторите.

Помощник обещал исполнить в точности.

Простыня упрямо сползла с тела, Ванзаров нервно заткнул складку и спросил:

– Могу ли знать, как выглядит Аякс?

Берс признался, что видел его мельком, может ошибиться. Кажется, ниже среднего роста, на вид лет двадцать пять, худощавый, темные волосы. Описание не совпадало с господином, который промелькнул вчера в кабинете Одоленского. Но остался еще один шанс.

Из внутреннего кармана пиджака явилась «живая картина» и была представлена на опознание. Берс прикрыл один глаз, сощурил другой, отставил снимок на расстояние руки и быстро подтвердил, что это не «Аякс», а вот кто именно – он не знал. Особого удивления развлечениям князя Николай Карлович почему-то не высказал.

– Может, у Аякса есть приметная деталь, родинка или фрам? – Ванзаров вступил в схватку с простыней, проклятая опять сползала.

– Вспомнил! – крикнул Берс. – Под носом у него неприятная бородавка, фу!

Розыск начался с противоположных концов коридора.

В нумере «17» банщик менял мокрые простыни.

Пятнадцатый оказался пуст, господа ушли в парилку, оставив богатый стол.

Под цифрой «тринадцать» трое краснолицых купцов натягивали жилетки.

Одиннадцатый встретил сладостными стонами лысоватого мужчины.

В девятом дремал господин с обширным пузом и мокрой бородкой, прикрыв причинное место подушкой.

В седьмом двое распаренных господ потчевались на брудершафт шампанским.

Пятый оказался заперт.

В первом двое симпатичных банщиков делали старичку чувствительный массаж.

Ванзаров вернулся в нумер, следом вбежал Берс. Приключение взволновало коллежского асессора до румянца.

– Ничего! – с досадой выпалил он. – Два закрытых нумера, три пустых, что в остальных четырех – описывать не стану, извините. Возможно, Аякс в парилке или бассейне?

Белая плитка с греческим орнаментом покрывала купальню до потолка. Над прозрачной водой клубилось облачко тумана. Водные процедуры принимали трое мужчин. Бородавок на их лицах не замечалось. Остается парная. Лезть из дачной жары в пекло пара то еще удовольствие. Тело коллежского советника уже пошло каплями пота.

Берс решительно настоял на том, что в парную он отправится в одиночку. Родион Георгиевич не нашел сил возразить и с удовольствием уселся на мраморную прохладную скамейку, плотнее запахнув коварную простыню.

Купальщики лениво фланировали по голубой глади, с интересом поглядывали на новенького, оценивая и награждая улыбочками. Ванзаров скроил самую суровую гримасу и принялся внимательно разглядывать кафель.

Внезапно за дверью мыльной раздался грохот.

Родион Георгиевич подскочил как ужаленный и бросился кратчайшим путем, скользя и ловя равновесие. Он бежал по краю бассейна, шлепая по лужам. Простыня мешала ужасно, при этом норовя в любую секунду упасть. Приходилось держать узел, а другой рукой хвататься за воздух. Последние сажени коллежский советник героически проехал и угодил прямиком в дверь.

В полумраке мыльной коптила масляная лампа. Деревянные топчаны и тазы ожидали господ парящихся. А под лавкой, свороченной набок, кто-то корчился. Ванзаров подбежал, окончательно теряя простыню, и поднял рывком тело.

Николай Карлович, мокрый и красный, глотал воздух, выпучив глаза, но был жив.

– Доктора звать?

Берс отмахнулся, дышать стал ровнее и кое-как проговорил:

– Простите меня…

– Что случилось?

– Плеснул кипятком и душить… – Берс закашлялся мучительно.

В облачении Адама распахнув дверь парной, Ванзаров получил удар жаркого воздуха, но гаркнул в черноту:

– Всем выйти из пара! Сыскная полиция! Стреляю на поражение!

Не прошло и пяти минут, как в мыльной набилась толпа мужчин разной одетости. Вдоль стеночки были выстроены обнаженные сидельцы парной. Другие любители бани в мокрых простынях и взволнованные половые жались к двери.

Родион Георгиевич повязал треклятую простыню как юбку и, блистая потным торсом, вчинял строгий расспрос. Однако никто не видел злоумышленника. Банщики уверяли, что работали вениками, а красная кожа господ была их алиби. Во всяком случае, Аякса с бородавкой не нашлось. Выходило, что душитель улетучился с паром.

За спинами банных зевак раздался грубый окрик:

– Посторонись!

Раздвинув мужские тела, как пену, в мыльной явился суровый мужик в домотканой рубахе, с пиратской повязкой на левом глазу и кулаками в хорошую кружку. Недобро оглядев полуголую толпу целым оком, он «сурьезно» вопросил:

– Кто балует?