Антон Чиж Камуфлет

Наконец стакан с привычными каплями выпит до дна, а Родион Георгиевич устроился прямо на ковре, у изголовья.

– Вы пережили суровые испытания, но могу ли знать, как на исповеди, что делали вчера утром с фести до полудня? – ласково спросил он.

Госпожа Ванзарова всхлипнула:

– И ты мне не веришь? Ну почему? Я же объяснила: встала около полудня, прогулялась в саду, потом пошла на веранду, потом Глафира пришла с девочками…

– Вы были утром одна?

– Да, была…

– И вас никто не видел?

– У меня все теперь перепуталось в голове…

Дело объяснялось бы провокацией охранки и удачным забросом аркана на его шею, если бы в сундуке не было «обрубка». И если бы не нашли Одоленского с разодранным горлом. И если бы не содал С.П.В. Как это ни абсурдно, но верить в невиновность жены надо даже вопреки очевидным уликам.

– Что со мной будет? – Софья постаралась заглянуть мужу в глаза.

– Не волнуйтесь, вам ничего не угрожает. Я сделаю все.

– Даже после того… Ну, того, что я тебе сказала?

– Вы мать моих детей.

Софья Петровна спустила ноги с дивана, села прямо, как могла, и попыталась вздернуть подбородок подобающе гордо:

– Родион, я должна сознаться…

– Хватит ли для этого сил?

– Да, хочу это сделать прямо сейчас…

– Извольте.

– Я солгала.

Родион Георгиевич исключительно спокойно спросил:

– И в чем же?

– Наговорив гадостей, незаслуженных оскорблений. Ты хороший и честный человек, я была не права.

– Благодарю вас…

– Но я увлечена другим.

– Это уже не имеет значения… – с некоторым облегчением проговорил обманутый муж. – Все равно буду зафифать вас.

– Пойми, это больше, чем дачный флирт. Огромное чувство захватило меня всю.

– Не хочу огорчать, но роман окончен. Князь Одоленский сегодня утром… скончался, – Родион Георгиевич милосердно опустил подробности.

– При чем здесь какой-то Одоленский? Не знаю никакого Одоленского!

Повадки и ужимки лучшей половины были изучены до мелочей. И потому следовало признать: не юлит. Видимо, она действительно незнакома с князем. Тогда с кем? И тут Родион Георгиевич не нашел ничего лучшего, как брякнуть:

– Кто же твой любовник?

Софья Петровна вскочила, хоть и покачнулась, оправила мокрые волосы.

– Не смейте говорить мне подобные гадости! – бросила она с достоинством королевы, идущей на плаху, и, спотыкаясь, гордо удалилась.

А коллежский советник ощутил тяжесть. Груз имел вид совершенно нематериальный, назывался «Выбор между долгом и обстоятельствами», но к стенке припер покрепче оглобли. Не хотелось, но требовалось немедленно заглянуть в кое-какую комнатку.

Августа 7-го дня, лета 1905, около часу, +25 °C.

Управление сыскной полиции С.-Петербурга, Офицерская улица, 28

Доподлинных сведений о ней мало. Хотя всякий чиновник, даже затрапезного чина, полушепотом и с оглядкой клялся, что был там. Причем каждый описывал по-своему. Говорят, что выглядит она чрезвычайно просто: не каморка, а чулан даже, без окон, всегда темная и затхлая, из мебели – шкафы-картотеки, рабочий столик с лампой и скрипучий стул, ни сейфа, ни тайника. Шепчутся, что попасть в нее можно через кабинет директора Департамента полиции, да и то если отодвинуть нужную портьеру, за которой скрывается гладкая, без ручки, дверь, оклеенная обоями в цвет стен. А ключ хранится у Самого, передается в руки преемнику. Что ж скрывается там?

В середине прошлого века в Министерстве внутренних дел явилась особая картотека, в которую стали собирать донесения филеров, полицейских, городовых, врачей, прислуги, тайных агентов, дворников и доносы честных горожан, касающиеся только одного предмета: мужеложцев столицы. Невзирая на их общественное положение – от актеришки до министра.

К заведенному делу прикладывалась фотографическая карточка, подробный список любовников и друзей, как бывших, так и нынешних, описывались даты и места встреч. А еще с канцелярской прямотой сообщалось об интимных пристрастиях и способах их удовлетворения.

Для чего была нужна картотека, осталось загадкой. Никаких карательных мер против господ, взятых на учет, не предпринималось. Они делали карьеры, получали чины и награды. Даже происшествия совершенно скандальные, к примеру, с молодыми солдатиками, оставались без последствий. В столице отношение к мужеложцам было либеральное. Императоры Александр III и Николай II прощали не только Чайковского и князя Мещерского.

По заведенным делам регулярно составлялись записки и отправлялись куда-то наверх. Кто их читал, какие делал выводы, оставалось неизвестным. Но заведенный порядок действовал безотказно. Картотека процветала и полнилась новыми подробностями. Только вот добраться до нее невозможно. Зато другое негласное собрание хранилось буквально в стенах Управления сыска. Как только Филиппов принял столичный сыск, то сразу организовал свою маленькую картотеку мужеложцев, а доступ к ней закрыл вовсе.

Дежурившему чиновнику Родион Георгиевич сообщил, что подпишет документы в кабинете начальника, потому что ожидает телефонограмму из министерства, попросил не беспокоить с докладом полчаса и запер дверь.

Стены покрывались картинками, фотографиями, наградными листами и прочей мишурой, чем сильно отличались от спартанской пустоты кабинета Ванзарова. Портьера прикрывала вход в заветную комнату.

Занавес был отдернут решительно. Узкий след на обоях указывал дверь, замочная скважина пряталась под изгиб орнамента. Он порылся в кармане, выудил проволочку, вставил в отверстие, поддел и нажал. Замок хрустнул. Зацепив мизинцем прорезь, осторожно дернул на себя. И дверь мягко приоткрылась.

Тусклая лампочка осветила каморку размером с платяной шкаф. Напротив входа размещался картотечный стеллаж. Не следовало хватать что попало: Филиппов мог оставить метки.

Тщательно осмотрев ящик с буквой «О» на предмет паутинок или ниточек, Родион Георгиевич вытащил архивный короб, перебрал карточки и быстро нашел то, что искал.

На снимке романтичный юноша устремил томный взгляд в «мир грез и фантазий». А записи сообщали, что Одоленский, известный в столице «тетка», предпочитает роль «жены», часто меняет любовников. Однако из партнеров указывался только один. Карточку завели недавно, не позже апреля. Главное, что упоминания о Софье Петровне не нашлось. Впрочем, как и о Николае Берсе.

Ванзаров только присел за филипповский стол, как телефонный аппарат Сименса, висящий на стене, вздрогнул и яростно зазвенел.

Августа 7-го дня, лета 1905, в то же время, +25 °C.

Командование С.-Петербургского жандармского дивизиона, улица Кирочная, 15

Телефонограммы принимать, а доклады, пусть срочные, заворачивать восвояси. Отдав такой приказ адъютанту, полковник Преферанский лично запер дверь. Затем покрутил ручку патефона и поставил арию Германна из «Пиковой дамы», да погромче. Как попросил гость.

Хоть и удивила Петра Александровича подобная таинственность, но он повиновался без раздумий. Кроме чувства служебного долга, командир жандармского дивизиона испытывал к полковнику Герасимову личное уважение. Один из немногих в столице.

Сам Александр Васильевич расположился на диванчике и жестом пригласил присоединиться. Преферанский вежливо сел на дальнем краю, Герасимов просил придвинуться.

– Разговор наш сугубо конфиденциальный, – еле слышно проговорил начальник охранки. – И его никогда не было, ведь так?

Преферанский выказал полное согласие.

– В таком случае без предисловий. Положение дел в стране знаете не хуже меня. Развал и брожение, мы катимся в пропасть. Затишье временное, котел может взорваться в любую секунду. Кто главный виновник происходящего, известно.

Преферанский не возразил.

– Так вот, дорогой Петр Александрович, имеется редчайшая возможность не только спасти страну, но и развернуть ход ее истории… Да-да, именно так… При этом без революций и крови. Совершенно законно. Это может случиться в ближайшие дни… То, что могу сообщить далее, не оставит вам выбора. Поэтому решайте: или узнаете, или выпьем коньячку и разойдемся друзьями.

– С вами хоть в пекло, – просто и без пафоса ответил полковник. – Можете на меня рассчитывать. Во всем.

Герасимов чувств не выразил и продолжил под дребезжание баритона. Он открыл тайну, за которую всякий из нас дорого дал бы.

Полковник Герасимов говорил на ухо собеседнику, пока не кончилась пластинка.

Когда игла граммофона с шипением пошла по кругу, Преферанский уже знал такое, что действительно отрезало ему дорогу назад. Одно лишь произнесение вслух подобного требовало немедленных действий от жандарма. С другой стороны, открывались перспективы, от которых дух захватывало.

– Таков план, – закончил Александр Васильевич. – Что думаете?

Преферанский выразил лишь сомнение: сил может не хватить. Но гость уверил, что возьмет на себя переговоры. Нужно-то согласие всего троих: Трепова, Рачковского да начальника Петербургского гарнизона. Да и не столько участие, как одобрительное невмешательство. Всякая штатская мелочь – не в счет. Главное, чтобы жандармский дивизион был верен своему командиру.

Тут жандармского корпуса полковник одернул мундир и встал по стойке «смирно»:

– Я вам верю. Готов идти до конца.

Герасимов поблагодарил сдержанно, но руку пожал твердо. А потом шепотом назвал три буквы, которые станут сигналом к великому событию. И обещал накануне телефонировать.

Августа 7-го дня, лета 1905, половина второго, +25 °C.

Управление сыскной полиции С.-Петербурга, Офицерская улица, 28

– У аппарата! – строго сказал он в черный обтюратор.

– Э-э-э, Филиппов? – голос на том конце казался неуверенным.

– На время отпуска начальника сыскной полиции замефающий его помофник начальника сыскной полиции коллежский советник Ванзаров, – выпалил одним духом Родион Георгиевич, потому что узнал директора Департамента полиции Гарина – человека на должности месяц и совершенно чужого ведомству.

– О, прекрасно, вы-то мне и нужны, голубчик… – директор замялся, и Ванзаров подсказал свое имя-отчество. – Как дела в сыскной полиции?

– Готовимся провести полицейский обход на Горячем поле и Обводном канале.

– Ну и чудесно… – Гарин натянуто кашлянул. – Я беспокою вас вот по какому делу…

– Слушаю, Николай Павлович.

– Сегодня занимались убийством князя Одоленского? Прекрасно. Приказываю провести дознание без всякой огласки. И чтоб ни один репортер не пронюхал. Полная секретность для газет. И своих предупредите. Рот на замок, результаты будете докладывать лично мне. Ясно?

Только и оставалось брякнуть «будет исполнено».

Гарин мило попрощался, но осталось недоумение: откуда директор узнал сегодня, в воскресенье, о смерти князя? Ведь доклад по происшествиям в столице должен попасть к нему только завтра утром.

Ванзаров подписал бумаги, отдал дежурному, запер кабинет Филиппова и перешел к себе.

Около двери уже топтался Джуранский.

Даже великим людям требуется разрядка пережитых треволнений. Что уж говорить о коллежском советнике! Родион Георгиевич усидеть не мог и принялся вышагивать от окна до окна, разглаживая усы. Мечислав Николаевич остался стоять, несмотря на уговоры. Сидеть в присутствии гуляющего «командира» для ротмистра было недопустимо.

– Ладно, докладывайте, – сдался либеральный начальник.

– Я допросил всю прислугу в «Кине», Одоленского вчера никто не видел.

– Что еще?

– Мною установлен подозрительный факт…

– Просто факт.

– Так точно, просто факт. В пятницу князь вернулся в час ночи. Пребывал весь день в дурном настроении, никого не принимал, к телефонному аппарату не подходил.

– А чем, по-вафему, это подозрительно? – Родион Георгиевич даже остановился.

– Вернулся поздно, был в дурном настроении – значит, ночью совершил что-то плохое. А сегодня его настигла кара. Думаю, здесь замешана женщина. Князь соблазнил невинную девушку, и ему отомстили.

– Мечислав Николаевич, а знаете, что такое похмелье? – задумчиво спросил Ванзаров.

– Не употребляю, – твердо сообщил Железный Ротмистр.

– Потому вам и кажутся подозрительными обычные вефи, – Ванзаров усадил себя за стол. – Оставьте коварных женфин уголовным романам, там им самое место. Отправляйтесь в Мариинский театр, найдите танцора Николя Тальма и снимите допрос: где был и что делал вчера вечером.

– Кто такой Тальма? – искренно удивился Джуранский.

– Последний любовник князя, во всяком случае с апреля. Он должен что-то знать. Если Одоленский завел нового любовника, пусть укажет счастливчика. Хотя бы из ревности. Только не переусердствуйте. Тальма просто свидетель, пока ефе.

Тонкий ус ротмистра нервно дернулся.

На стене очень кстати ожил телефонный аппарат. Ванзаров взял черный рожок и махнул помощнику, дескать, занят, увольте от объяснений.

Щелкнули каблуки, хлопнула дверь.

– Ванзаров слушает…

– Здравствуйте, Родион Георгиевич, – неуверенно сказал знакомый голос. – Мне нужно видеть вас, дело больно спешное. Не откажитесь пообедать поблизости.

Августа 7-го дня, лета 1905, два часа, +25 °C.

Трактир Родионова, Офицерская улица, 58

Заведение держали ярославские. Половые всегда в отменно накрахмаленных фартуках, пол исключительно выскоблен, а в буфете только свежайшие закуски, без переклада. Из напитков – квасы шести сортов, морсы ягодные, кисели фруктовые и, само собой, чай черный колониальный. А чтоб «беленькой» сверх положенного приторговывать – ни-ни.

Публика в трактир ходила не бедная, но не транжирная: купцы, хозяева мастерских да старшины плотницких артелей. Народ работящий и трезвый. Сюда не стыдились позвать выгодного заказчика, обсудить цены, да и отдохнуть после трудового дня за самоваром. Никто тут не лез через стол с пьяными поцелуями и нос не в свое дело не совал.

Половой провел в самый тихий уголок, где ожидал стол, накрытый с простодушным размахом.

Николай Карлович встал с легким поклоном:

– Уж простите дерзость, заказал обед на свой вкус, по-простому.

Ситуация сложилась щекотливая: младший чиновник пригласил старшего на приватный обед, будучи с ним знаком шапочно. Выпутываться предстояло совместно. Родион Георгиевич ощутил призыв голода и молча разместился у скатерти.

Подали закуски.

Выбор господина Берса отметился заливной осетриной, блинцами с астраханской икрой и жареными карасями под сметанным соусом. Поглощение первого выноса прошло в молчании, впрочем, как и последовавших отменных щей со слоеными пирожками.

Ванзаров наслаждался удивительной родионовской кухней, а Николай Карлович делал робкие попытки завязать беседу. Наконец он собрался с духом:

– Я вынужден был просить о встрече потому, что несколько виноват…

Да за такой обед любая вина может быть спущена!

– Да-да, действительно виноват… – Берс заметно волновался, – …потому что рассказал не все. Признаюсь, был слишком потрясен. То, что открою, может повредить моей службе… ну да ладно, я в долгу перед памятью князя…

Родион Георгиевич промокнул усы:

– Обефаю, вафи слова не будут использованы против вас.

Берс хватанул для храбрости большой глоток, забыв, что в бокале морс:

– Ну, будь что будет… Помните, я сказал, что князь сделал мне предложение… ну… чтобы… – он запнулся, Ванзаров молчаливо выказал понимание, – …так вот, все обстояло несколько иначе… Мы познакомились с князем года два назад совершенно случайно, на одном из первых сеансов синематографа. Я был восхищен новым искусством, князь разделил мои восторги. У нас нашлись общие литературные вкусы, словом, вечер закончился дружеским ужином. Мы стали общаться, не скажу, что часто, но с визитами у князя бывал. И потом синематограф… Но я не знал об истинных пристрастиях Одоленского. Его признание не пресекло нашу дружбу, хотя встречи стали более редкими. В среду он неожиданно пригласил меня отобедать у Пивато и сделал странное предложение: стать членом небольшого кружка. Он подчеркнул, что это не тайное общество, не революционная организация, а дружеский союз людей, по типу римских обществ, который ставит своей задачей улучшение жизни в стране. Его члены обращаются друг к другу…

– Содал, – вставил Ванзаров.

У Берса натурально округлились глаза:

– Откуда… знаете? И вы тоже?

Пришлось дать честное слово, что коллежский советник никогда не носил гордое имя верного друга и просто угадал.

Берс, кажется, заставил себя поверить и с некоторым усилием продолжил:

– Общество называется…

– Primus sanguinis, – закончил Родион Георгиевич.

Вот тут уж Николай Карлович отшатнулся и с настоящим испугом уставился на чиновника полиции:

– Вы… вы… – только и смог выдавить коллежский асессор.

Придумать нечто изящное на фоне роскошного стола было мучительно. Удобная версия родилась сама собой: дескать, проводя досмотр места преступления, была найдена записка князя, в которой упоминалось это название. А дальше – выводы.

Подали второе: пышущие жаром пожарские котлеты с кислой капустой, куропаток в сухарях и жаркое.

Берсу еда в горло не лезла, он лишь проглотил очередной бокал морса, а Родион Георгиевич счел неприличным набивать брюхо, когда человек готов исповедоваться.

– В кружке у каждого псевдоним… – кое-как выдавил Николай Карлович. – Простите, я солгал, что не знал этого… Князь сказал, что для меня уже выбрано имя мифологического героя…

Сложение акронима из имени-отчества-фамилии дало Н.К.Б. Нет, не подходит.

– …Он убеждал, что вступление в кружок позволит не только приносить обществу пользу, но и сделать карьеру. С моим чином это заманчиво…

Что ж, похоже на правду. В столице стало модно принадлежать какому-нибудь безобидному кружку, к примеру, любителей экзотических цветов или поклонников фут-бола. Курители опиума, как и последователи безумного маркиза, тоже сбивались в стайки. Кружками баловались господа, обретавшие смысл жизни в новых ощущениях, утраченных на службе или в накоплении богатств. Впрочем, «Первая кровь» на этом разноцветном фоне выглядела яркой новинкой.

– Могу ли знать, почему отказались? – поинтересовался Родион Георгиевич.

– В первую минуту согласился… – Николай Карлович потянулся к бокалу. – Но потом не смог. Чтобы вступить в кружок, следовало пройти особую церемонию посвящения.

– Позвольте угадать. Оральное снофение с членами кружка?

Берса аж передернуло:

– К несчастью, это правда… Теперь подхожу к главному: князь обещал открыть некую тайну, которой владеют содалы… Вы тоже об этом спрашивали… Еще раз вынужден просить прощения… Но клянусь, не знаю, в чем эта тайна.

– Ну и бог с ней! – добродушно заявил Родион Георгиевич, посматривая на котлетку. – Уверены, что веселая церемония имела целью вас в кружок принять?

– А что же еще?

– Ну, скажем, принести в жертву. Решили поиграть в игру, которая приятно щекочет нервы, а заканчивается настояфим убийством. Такие утонченные фалости аристократов. Все-таки «Первая кровь»?

– Прошу прощения, но это глупость.

– Можете доказать обратное?

– Разумеется. Князь прямо сказал, что в кружке, кроме него, люди невысоких чинов. А во-вторых, убийство и Одоленский – вещи несовместные.

Второе простыло, обед пропал, и на голову бедного Николая Карловича свалилась история «чурки», правда без лишних подробностей. Но участие князя и его ковчежца были подчеркнуты особо.

– Когда было совершено убийство? – слишком тревожно для простого любопытства спросил Николай Карлович.

– В ночь с четверга на пятницу.

Берс издал непонятный звук и заметно побледнел.

– Ах я старый дурак! – вдруг выпалил чиновник. – Еще возгордился, что Антону было сделано подобное предложение!

– Могу ли знать, кто такой Антон?

– Племянник мой, брат Антонины Ильиничны, близняшки они.

– И когда князь оказал честь?

– В том-то и дело: в четверг. Еще на дачу приехал, наглец… Значит, сейчас Антон в сундуке бы лежал… Какое счастье, что он уехал! – тут Николай Карлович залпом осушил новый бокал морса и налил еще. – Я ведь лично посадил его на парижский поезд на Николаевском вокзале в восьмом часу вечера, а после вернулся на дачу.

– Антон отправился путефествовать?

– Не путешествовать, а продолжать учебу, он в Парижском университете студиоз… Но каков негодяй!

– Кстати, раз дело пофло о личностях, случайно не знаете, кто среди знакомых князя мог быть содалом?

Берс обнаружил прискорбное незнание, а Родион Георгиевич продолжил:

– Неужели князь думал сохранить кружок в тайне?

– Он знал про особую картотеку, надеюсь, понимаете, о чем речь… Так он специально собрал людей, с которыми никогда не был в близких отношениях.

Выходит, Павел Александрович преуспел и в создании тайного общества мужеложцев. Судя по всему, «обрубок» – бедный малый, который хотел сделать карьеру. А пошел на убой. Может быть, смерть князя имеет простое объяснение: месть? Родственникам не понравилось, что юношу превратили в кусок мяса.

Внезапно Берс сорвал с шеи салфетку и вскочил:

– Их надо остановить!

– Кого? – удивился Родион Георгиевич, мысленно прощаясь с холодеющей котлеткой.

– Содалов… Они продолжат убивать…

– Собираетесь их арестовать?

– Арестовывать будете вы, господин начальник сыска… Простите… А я… Наверное, знаю одного из них… Только одного… Но он ответит за всех… Ради жизни моих племяшек я готов на все!

Вот тут Ванзаров убрал салфетку, правда, без азарта:

– Как его зовут?

– Имени не знаю, видел мельком.

– Могу ли знать, отчего рефили, что он содал?

– Князь назвал его Аякс. Я подумал, что это шутка, но теперь вижу совсем иное!

За Аяксом числились буквы «К.В.М.». Что ж, возможно, случайное совпадение.

– Его можно найти именно сегодня… – Берс кинул на поднос подскочившего полового несколько бумажек. – Князь говорил, что по воскресеньям ходят в бани Соболева… Постойте, который час?

Личный хронометр коллежского советника показал пять минут пятого. Берс извинился:

– Они соберутся там часа через два-три…

Ванзаров был редчайшим гостем, кто покинул радушное заведение полуголодным. Как только он вышел на Офицерскую, какая-то дама вдруг резко повернулась, слишком быстро уходя в сторону. Однако поспешность Антонины Берс запоздала.

Августа 7-го дня, лета 1905, в то же время, +25 °C.

Императорский Мариинский театр

Еще слишком рано. В этот час даже самая фанатичная публика не изволила прибыть. В нижнем холле театра было тихо и пустынно, и лишь из глубин зрительного зала доносились шумы приготовления к спектаклю. Ставили декорации к балету, снимали чехлы со зрительских рядов.

Джуранскому пришлось поплутать по коридорам и закоулкам, прежде чем он наткнулся на служителя Мельпомены. Пробегавшего мимо господина с роскошными бакенбардами и во фраке ротмистр принял за мажордома и потому окликнул:

– Любезный, где у вас тут балеруны… э-э-э, тренируются?

Заведующий билетной кассой Эммануил Левантовский, царь и бог в мирке театралов, неприятно удивился сухопарому субъекту невысокого роста с мерзкими, на его вкус, усиками и в костюме, оскорблявшем моду.

– А вам зачем? – рыкнул он. – Туда не положено. И вообще, кто пустил до начала представления? Уходите живо. Ишь, ходят тут всякие, не театр, а проходной двор… Где капельдинер?.. Петруша!

О, беспечный Левантовский! Если б он знал… Последняя капля переполнила чашу ненависти Джуранского к театру. А дело вот в чем…

Много лет назад в мечтах кавалерийского офицера прелестная купеческая дочка уже являлась его супругой. Но в Вильно, где стоял их полк, приехал с гастролями провинциальный трагик Семенов-Бескаравайный, обладатель бархатного баритона и неуемной жажды женщин. И вот этот актеришка, подлец, прощелыга, увел у ротмистра невесту, можно сказать, из-под венца. Конечно, безмозглая девица сама бежала с трагиком, но Джуранский смертельно возненавидел обитателей подмостков. И дал слово никогда не ходить не то что в оперу, но даже в оперетку.

И вот театр опять нанес пощечину. Мечислав Николаевич побагровел и рявкнул во всю кавалерийскую глотку:

– Как стоишь перед офицером, скотина! Смирнааа! Руки по швам!

Левантовский выронил папку и схватился за сердце. Но ротмистр уж мчался галопом:

– А вот плети давно не пробовал? Развели богадельню! Театр называется, тьфу, гадость! Вертеп разврата и порока! Я тебе покажу «не положено»… Отвечать!

Подобное обращение с чиновником императорского театра мог позволить себе исключительно важный чин, да и то, не дай бог, охранного отделения. А этот субчик, видать, и вовсе к министру ногой дверь открывает!