Антон Чиж Камуфлет

– Бирюкин, по коням! – крикнул Джуранский.

Дверь поспешно распахнулась. Бывший «охотник» в полном параде лакея отдал честь однополчанину. Ротмистр церемонно пожал руку:

– Вот что, Иван, дело важное. От тебя зависит, будет ли изобличен убийца князя. Понимаешь?.. То-то же… Зажигай свет, труби зо́рю, всех, кто в доме, – в седло, то есть, это… выводи в сени. На все даю ровно пять минут. Все ясно, вольноопер? Исполнять!

Кавалерийская закалка опять дала о себе знать. Холеный лакей позабыл, что не должен козырять офицеру и не обязан бросаться со всех ног будить дом. Но исполнил все так, словно погоны, честь и приказ – главное в жизни.

Уж как удалось Бирюкину, пинками или матюгами, успеть – неизвестно, но ровно в отведенное время напуганная и полусонная обслуга сбилась у парадной лестницы. Ротмистр похвалил за службу и передал дело своему «напарнику».

Тревожную обстановку Родион Георгиевич постарался разрядить ласковой интонацией:

– Господа, я пригласил вас для того, чтобы выяснить обстоятельства смерти князя Одоленского. Для этого потребуется суфий пустяк, всего лифь повторить вчерафний вечер в точности. Могу ли надеяться на вафу помофь?

Противников изысканной вежливости не нашлось.

Было предложено остаться только тем, кто лично встречал князя ночью. Возникла непродолжительная суета. Кто-то уверял, что и он был, но ему указывали на ошибку, в общем, никто не хотел уходить. Шептание слуг накалялось перебранкой.

Пришлось вступить логике. Тут же выяснилось, что конюх спал в конюшне, дворовый работник – на кухне, а садовник в сторожке. Их коллежский советник попросил удалиться. Осталось пятеро: двое младших слуг, Бирюкин и две кухарки.

– Теперь покажите, откуда встречали князя.

Слуги позицию знали четко. Бирюкин – у парадных дверей, на некотором отдалении двое слуг, стряпухи – у кухонного входа.

Похвалив, Родион Георгиевич просил оставить освещение, которое было накануне, и пояснить: как именно прошел князь к себе и где находился его гость. Это оказалось несложно сделать. Но яркий электрический свет, резавший глаза, потушили.

За князя выступил старший филер Курочкин – сухопарый, но высокий. За ним следовал Меншиков в наручниках. Бирюкин поклонился и спросил: «Что угодно вашей светлости?» Слуги «приняли» пальто, кухарки так и стояли без дела. «Князь» поднялся по лестнице, «гость» прятался позади. Вся церемония заняла едва ли минуту.

Держать ответ первым приглашен был Бирюкин.

– Ну, Иван Карпович, этот ли господин приходил с князем?

Верный лакей пребывал в сомнениях: да, господин похож, особенно костюмом, и росту схожего – чуть ниже плеча. Но полной уверенности мешала полутьма. Иван не готов был признать Меншикова под присягой. Зато слуги, находившиеся подальше, в один голос утверждали: был именно этот господин. Хотя видели лишь спину. А кухарки и вовсе уверяли, что разглядели мужчину – он это, без сомнений. Правда, под таким углом и с такого отдаления, что признали бы и Ванзарова. В общем, выходила ерунда.

Между тем Меншикова отвели в кабинет, Джуранский занял пост у окна, Курочкин перекрывал дверь. Наручники сняли. Штабс-ротмистр по-хозяйски уселся в кресло, закинув ногу на ногу, и, кажется, пребывал в прекрасном расположении духа.

– Как прошла очная ставка? – с ухмылкой спросил он.

Родион Георгиевич нашел себе место в знакомом кресле:

– Отчего рефили, что это очная ставка?

– Чем иным может быть спектакль со слугами?

– Значит, признаете себя виновным?

– Конечно, нет.

– Позвольте на будуфее совет.

– С удовольствием.

– Преступника выдают не столько слова и поступки, сколько простая логика. Невиновный сразу бы спросил, в чем его обвиняют, а вы поспефили и стали запираться. Это офибка, фтабс-ротмистр.

Меншиков на мгновение задумался, но тут же улыбнулся и погрозил пальчиком:

– Ай да шутник, господин Ванзаров! На этакой ерунде хотите сделать из меня без вины виноватого. Думаете, я в чем-то могу признаться? Я служу закону, а не преступаю его.

Родион Георгиевич улыбнулся:

– Дорогой мой, вы и так с головой себя выдали.

– Что за бред, любезный!

– Только логика, милейфий. Приводим вас в чужой дом, соверфаем непонятные действия, сажаем в кабинет, а вы даже не интересуетесь: почему князь позволяет полиции распоряжаться. Не странно ли? Нет. А почему? Потому что знаете: князя тут нет. А откуда знаете? Одоленского ведь не было в бане и синематографе.

Штабс-ротмистр проявил характер и снова улыбнулся:

– Скрутили, напугали, я и правду забыл спросить: что с князем?

– Вернее было спросить: «где»… Князь убит.

– Да что вы? Какой ужас!

– Поэтому ожидаю признания, как вы убили Одоленского.

– Ни малейшего желания.

– Какая досада! – Родион Георгиевич дернул ус и печально сморщил лоб. – Видимо, придется мне…

– Прошу вас, не стесняйтесь.

– Итак, вчера вы условились провести с князем вечер. Где, не столь важно. Около часу ночи Одоленский пригласил ехать к нему, но вы захотели пройтись. Потому что в кармане хранили пузырек с гремучей ртутью. – Родион Георгиевич внимательно следил за реакцией Меншикова. – Придя в особняк, прикрываете лицо цилиндром, чтобы слуги не узнали. В спальне соглафаетесь предаться любви. Но князь хрипел и кафлял, поэтому советуете чудодейственную мазь. Одоленский раздевается и ложится в постель. Даете склянку, он насыпает на горло серый порофок, мажет им пальцы. Накрываете его одеялом и отходите в сторону. Князь начинает втирание. Раздается хлопок. Дело сделано. Кладете труп на бок, закрываете одеялом и тихо покидаете спальню через окно. Следы фульмината ртути найдем на вафей одежде или в квартире. Но если имеете верное алиби, готов рассмотреть беспристрастно.

Подозреваемый повел себя на удивление спокойно:

– Коли знаете, так что от меня нужно?

Родион Георгиевич встал и приблизился:

– Убийство князя – личная месть или вам поручили привести в исполнение приговор?

– Это все?

– Имя юнофы, которого три дня тому удуфили во время акта мужеложства, затем расчленили, а потом возили по городу в ковчежце, якобы украденном у князя.

Штабс-ротмистр поманил пальчиком:

– Дражайший Родион Георгиевич, почему я должен отвечать? – прошептал он и хитро подмигнул.

– Да потому, бесценнейфий Кирилл Васильевич, – шепотом же ответил Ванзаров. – Стоит сравнить даты вафих дежурств с получением писем, так взволновавфих барона Фредерикса, как полковник Ягужинский с вас фкуру живьем сдерет.

На лице храброго штабс-ротмистра дрогнул нерв.

– Вы не можете этого знать, – проговорил он неуверенно.

– Как видите, знаю.

– Да вы коварный иезуит, как я погляжу…

– Не иезуит, а всего лишь инквизитор… Так мы договоримся?

– Ваше предложение?

– Обмен.

– Сообщите условия.

– Мы с ротмистром Джуранским и филером Курочкиным берем грех на дуфу и делам вид, что вам удалось бежать. А вы рассказываете все про «Первую кровь», называете фесть других членов, ну и заодно объясняете, почему вас удостоили клички Аякс.

Удавка, закинутая на шею дворцового стражника, вдруг распалась, выпустив пойманную жертву. Меншиков, видимо, расслабился и снова улыбнулся:

– Знаете, что такое камуфлет?

– Кажется, футка…

– В саперном деле это взрыв бомбы под землей. Невидимый глазу взрыв. Никакого шума, и вдруг… – Меншиков резко вскочил, Джуранский с Курочкиным кинулись, но опасности не было, – …редуты противника осыпаются без видимых причин, враг повержен, город взят.

Штабс-ротмистр вернулся в кресло. А коллежский советник спросил:

– Какой же камуфлет приготовили содалы?

Меншиков искренно рассмеялся:

– Может быть, все ответы за спиной?

Родион Георгиевич невольно поворотился: позади висело зеркало.

– Вы хотя бы представляете, во что ввязались? – продолжил торжествующим тоном Кирилл Васильевич. – Зачем вам это, Ванзаров? Что, хотите зло победить? Империю спасти? Правду найти? Так ведь это мираж. У меня теперь великая цель, ради которой я готов на все. Цель эта настолько прекрасна, что оправдывает все средства ее достижения. Понимаете ли, что значит быть мелким винтиком, обреченным крутиться в назначенном месте без надежды и смысла? Нет, не поймете, вы счастливы своим положением. А я вот только и живу теперь этой целью. Про первую кровь сказал! А знаете, что такое кровь? Кровь – это сила и власть. Когда старая кровь сольется с новой, взойдет заря, Россия проснется. И начнется новое время. Вот моя цель. Есть у вас такая цель?

– Есть, – твердо ответил Ванзаров. – Мне жену спасти надо. Впутали глупую женфину, а я расхлебывай… Так что с обменом?

Меншиков выпрямился в кресле:

– Ничего я не скажу, недостойны. Делайте что хотите. Я не боюсь смерти.

– Все так, как мы и предполагали, – и Ванзаров кивнул ротмистру. Джуранский подыграл глубокое понимание момента неподвижным взглядом. – Что ж, господа, берите этого Прометея. Поедемте в участок дело оформлять, господин содал.

Джуранский с Курочкиным двинулись к задержанному. И тут Меншиков попросил исполнить последнее желание, раз уж ему гнить в темнице сырой: сыграть на старинной скрипке, к которой Одоленский не позволял даже прикасаться.

Повода запрещать настолько красивую «последнюю волю» не нашлось. И к обычным преступникам следует относиться благородно, а к хитроумным – тем более.

Скрипка мастера Гварнери покоилась в бархатном ложе футляра. Прежнее место в шкафу отметилось пятном без пыли. Дворцовый охранник прикоснулся к инструменту прямо-таки благоговейно, нежно прижал лакированное тело к щеке и взмахнул смычком.

Штабс-ротмистр оказался отъявленным виртуозом. Во всяком случае, на слух чиновника полиции.

Кирилл Васильевич исполнял старинную пьесу, что-то восемнадцатого века. Закрыв глаза, отдался музыке самозабвенно. Смычок летал, ускоряясь до бешеного галопа. Скрипка восторженно пела о первых молниях и грозах мая, как вдруг что-то хрустнуло, хлопнуло, и мелодия оборвалась на вздохе.

Меншиков замер и повалился на пол мешком.

Августа 7-го дня, лета 1905, ближе к одиннадцати, +19 °C.

Набережная реки Фонтанки

И полной грудью вдохнул ночную прохладу. В этот час набережная пустынна. Далекие огоньки фонарей, темные силуэты барж, шлепки волн о гранит, свежий запах воды – все навевало покой. И сам он был спокоен; сердце его билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное.

Ротмистр Модль позволил себе прийти в условленное место раньше. Его одинокая фигура вблизи Египетского моста виднелась издалека. Но некому разглядеть, что творилось в его душе.

Всю жизнь он делал карьеру трудом и потом, имел сильные страсти и огненное воображение, но твердость спасала его от обыкновенных заблуждений молодости. Попасть в жандармское училище без связей, богатых родителей и покровителей почти немыслимо, но ему удалось.

Получив отличный аттестат и лучшие рекомендации, он был отправлен в глухую провинцию, в Харьковскую губернию, и приготовился долго и тяжко выкарабкиваться в столицу. Тут единственный раз повезло. Его заметил Герасимов, сделал помощником, обещая быстрое продвижение.

Любая сделка требует оплаты. Модль заплатил тем, что стал нерассуждающей машиной, готовой выполнить любой приказ. Его так боялись, что никто не знал по имени-отчеству, а только по чину и фамилии. У него не было друзей, семьи, привязанностей, но зато служба поднимала все выше и выше. В службе видел он смысл и предназначение, не считая, сколько чужой крови пришлось пролить ради этого.

Но недавно его посетила странная мысль: а что дальше? И вторая явилась незамедлительно: ради чего юноша, полный идеалов, стал холодным исполнителем приказов? Ответов не нашлось. Он понял, что был и останется пешкой, цена которой – воля его хозяина. Пока нужен – привечают, но случись что, случайный поворот интриги – и прощай ротмистр. Им пожертвуют не раздумывая. К тому же он знает слишком много лишнего. Никому дела нет, какие нерастраченные силы клокочут в его душе. Какой ум и умения еще не выказали и четверти своих возможностей. Он достиг начертанных пределов, дальше – стена. Все сокровища его таланта, наполеоновский размах, обречены пропасть даром. Так отчего же не рискнуть всем, чтоб обрести несравнимо большее? Отчего не шагнуть на Аркольский мост? Отчего не сломать шею за мечту? Отчего не пожертвовать собой ради страны, который ты не нужен?

Так раздумывал жандармский ротмистр с репутацией безжалостного монстра и взглядом кобры, от которого цепенели слабые сердца.

Кто-то нахально дернул за рукав. Модль обернулся. Шмыгая носом, топтался мальчишка лет десяти, босой, в дырявом картузе.

– Эй, дядя, ты Васильев будешь, что ли? – спросил он грубым, мужицким баском.

– Я, любезный, – ротмистр обменял серебряный рубль на мятую бумажку, выуженную из грязной ручонки. Петербургский гаврош проверил чекан зубом и, сверкая пятками, исчез в темноте.

Модль подставил листок к неверному свету фонаря. Послание гласило:

«Твоему недугу готово лекарство. Найдешь в прежнем месте. Пользуйся незамедлительно. Наш друг выздоровел окончательно. Соседи не дремлют, но сильно нервничают. Береги себя. Рафаэль».

Письмо он порвал и клочки отправил волнам Фонтанки, ленивым и покойным.

Августа 7-го дня, лета 1905, около десяти, +19 °C.

Особняк князя Одоленского

Никто не шевельнулся. Джуранский посмотрел на Курочкина с немым вопросом: «Это что, собственно, такое?» Старший филер ответил взглядом: «А я тут при чем, кто из нас ротмистр сыска, в самом деле?» И оба уставились на своего начальника.

А Ванзаров безмолвствовал. Его разум пребывал в вязком оцепенении. Время текло сиропом.

Сразу и не поймешь: отчего приличный господин скорчился старой куклой, отчего лег на пол и прыгает, как в горячке. Штабс-ротмистр сучил по паркету каблуками лаковых ботинок скользким визгом. Руки болтались веревками, но левая намертво сжимала разодранную скрипку. Из горла его торчали куски резонатора с обрывками струн.

– Ротмистр, мать вафу, всех сюда! – рявкнул Родион Георгиевич, сам кинулся к телу. Но помогать невозможно: осколки перебили вены, застряв глубоко. Стоит коснуться – из раны ударит фонтан. Каждый толчок крови близит агонию.

Меншиков задыхался. Вдруг веки дрогнули, глаза открылись, вполне осмысленно. Он собирал последние силы, стараясь что-то сказать. Но только хрипел, открывая по-рыбьи рот.

– Все будет хорофо, помофь близко, – прошептал коллежский советник.

Кажется, штабс-ротмистр улыбнулся, а может, боль исказила рот.

– Потерпите, голубчик, – не очень понимая смысл, проговорил Ванзаров.

– Он… – вдруг явственно произнес Кирилл Васильевич и захрипел.

– Кто, кто?

– Нас…

В горле булькнуло, стекленеющие глаза полезли из орбит, он задрожал, напрягся и вытянулся. И вдруг отчетливо сказал:

– Убьет…

– Имя, Кирилл Васильевич, только имя!

Штабс-ротмистр затих. Чудо опоздало.

Чтобы вытащить остатки деки, пришлось с силой разгибать холодные пальцы. Инструмент мог рассыпаться в любую секунду: нижняя стенка выворочена с корнем, дерево острыми зубцами торчит наружу.

Неожиданно быстро прибыл Лебедев. Вбежав в кабинет, громогласно заявил:

– Сколько еще трупов найдется в этом доме? Тащите все, чтоб трижды не ездить, да!

Родион Георгиевич протянул остатки скрипки:

– Взорвалась во время исполнения. Осколками господину Менфикову снесло горло. Смерть была скорой, но мучительной. Вам остается установить, как такое возможно.

Лебедев осторожно принял инструмент, покрутил и даже крякнул от изумления:

– А я-то надеялся, что удивить меня уже невозможно.

– Гремучая ртуть исключается?

– Безусловно. Ясно, что взрывчатое вещество заложили внутрь скрипки, а там трения нет. Но что это – ума не приложу… Искры не было?.. И удара сильного?

Были даны уверения, что жертва не протирала скрипку перед исполнением. И свеча рядом не горела.

– Бикфордов шнур, видать, тоже того… – закончил Аполлон Григорьевич. – Вот неприятность!

Хлопнула входная дверь парадной лестницы, нарастающим грохотом накатил топот множества ног.

Два плечистых охранника в штатском завладели распахнутым дверным проемом, после чего вбежал Ягужинский. И слепой ощутил бы, какая ярость клокочет в полковнике.

– Что тут происходит? – сквозь зубы прорычал он.

Коллежский советник миролюбиво объяснил, что вызвал начальника охраны двора потому, что погиб его подчиненный.

– Как он оказался в этом доме? – еле сдерживаясь, процедил Иван Алексеевич.

Ванзаров обещал объясниться с глазу на глаз.

Полковник позволил себя увести. И немедленно узнал о событиях, случившихся за последние четыре часа, впрочем, без упоминания имени Берса. Когда он услышал, что помощник оказался предателем и наверняка лично подбрасывал письма, гнев резко сменил на милость, а профессиональные качества чиновника полиции наградил комплиментом. Но предложение объединить дела Одоленского и Меншикова в одно производство отверг и добавил:

– Никакого «дела Меншикова» нет. Бытовое происшествие с несчастным исходом. И только.

– Как же это представить?

– Погиб от несчастного случая. У себя дома. У вас есть дело поважнее.

– В таких обстоятельствах не смогу им заниматься…

– Сможете. Нашли одного заговорщика – найдете остальных.

Агенты охраны двора Его Императорского Величества действовали образцово. Тело завернули в мешок и с большими предосторожностями погрузили в закрытую карету. Остатки скрипки отняли у Лебедева, полы протерли, а обслуге приказали убираться из особняка немедля, дав на сборы десять минут, причем молчать обо всем увиденном как немым. Ягужинский лично пообещал вырвать язык каждому, кто хоть слово пикнет.

Дом опустел, свет погас, парадную дверь опечатали, а на улице оставили филерский пост с широкими полномочиями.

Закончив подчистку, полковник обратился к Ванзарову:

– Завтра телефонируйте. Здесь больше не появляйтесь. Жду успехов! – и символически отдал честь.

В данную минуту коллежского советника интересовали не грядущие успехи, а нынешние обстоятельства: куда делся Лебедев, даже не простившись, и кто находится в пролетке, прятавшейся во тьме улицы.

Августа 7-го дня, лета 1905, после одиннадцати, +18 °C.

Недалеко от особняка, потом на Малой Конюшенной улице

Он бесстрашно вступил в темноту и приказал:

– Николай Карлович, выходите немедленно. И не вздумайте прятаться, я знаю, что вы здесь.

От стены отделилась тень, приблизилась нерешительно. Лицо Берса разглядеть не было возможности, но хотелось надеяться, что застуканный коллежский асессор стыдливо прячет взгляд.

– Вы что себе позволяете? – от души набросился Ванзаров. – Слово дали, что у синематографа отстанете. Какого рожна потафились за нами? Что за игры для чиновника Департамента полиции! Уголовных романчиков перечитались? Так быстро их забудете! А племянница где?

Из пролетки поднялась другая тень и виновато вздохнула.

Родион Георгиевич разразился сухими аплодисментами:

– Браво, господа! Такой глупости от двух взрослых людей я давно не видал. Честное слово, посадил бы обоих в «сибирку», чтобы ума набрались.

– Ну зачем так кипятиться, право… – извиняющимся тоном проворковал старший Берс. Антонина тем временем спряталась за его спиной.

– Не кипячусь, я в бефенстве!

– Искренне прошу меня простить, из самых лучших побуждений…

– Из лучфих? А если бы погибли?

– Ух ты, такое было возможно? – с удивлением высунулась барышня.

– О господи! – в отчаянии выдохнул коллежский советник.

– Мы, то есть я, конечно, виноват, но что там произошло? – поинтересовался Николай Карлович. – Почему прибыл какой-то отряд? Где Меншиков? Объяснитесь, прошу вас…

– Фтабс-ротмистр погиб в результате несчастного случая… Благодарю за помофь, оказанную следствию. Требую, чтобы вафа племянница не выходила из дома, пока ситуация не проясниться. Считайте Антонину Ильиничну под домафним арестом. На дачу не ездить. Профайте…

И Ванзаров ушел в темноту. А Николай Карлович прошептал ему вслед:

– Думаю, это начало большой дружбы!

Коллежский советник свернул в темный проулок напротив особняка, где и обнаружил полицейского филера. Агент заступил на пост около восьми, но в блокноте наблюдений, который передается со сменой, не было зафиксировано ни одного визита за весь день. Только почтальон приносил телеграмму, но его дальше порога не пустили. Значит, взрывчатка оказалась в скрипке раньше. Может, кто-то из слуг постарался?

Кандидата два: Бирюкин и неизвестный осведомитель полковника. Кавалерийского «охотника» можно исключить смело. Остается один из слуг. Сразу следует вопрос: для кого предназначался заряд? Может, запасная бомба для князя, если он не станет втирать порошок? Нет. Одоленский даже не притрагивался к коллекции, да и логика первого злодеяния говорит о том, что убийца не сомневался в успехе. Тогда для чего эта мина? Судя по всему, убийца точно знал, кто возьмет скрипку.

Другой вопрос: мог ли Ягужинский отдать приказ своему агенту заложить взрывчатку? То есть заранее подготовить смерть для личного помощника? Это противоречит не только логике, но и здравому смыслу. Полковнику первому был нужен предатель живым. Вывод: домашних надо исключить. Тогда кто же?

Родион Георгиевич подбодрил филера и настоятельно попросил следить за особняком в оба глаза: фиксировать любую мелочь и глупость, даже если папа римский вдруг ошибется дверью и постучится за милостыней. И откланялся.

Пешая прогулка до дома не освежила. Напротив, накатила одуряющая усталость. В голове осталось только три желания: рюмка водки – стакан чаю – спать.

Родион Георгиевич издалека помахал городовому, маявшемуся в ночном карауле на углу Невского с Малой Конюшенной, и ускорил шаг. До родных ворот оставался десяток саженей. Почудилось, что сзади кто-то есть. Но познакомиться не пришлось. На затылок упала скала, улица плавно расплылась, колени стали шаткими, равновесие закончилось, так легко и воздушно стало телу, что хоть пари, но тут подлетела черная птица с кривым клювом, посмотрела печально и растаяла, за нею звезды повели хоровод со свистом и… Подбородок уперся в холодный булыжник.

Краткое затмение.

Ясность вернулась с болью в затылке. Шею придавили умело, не шелохнешься, а по карманам пиджака и брюк быстро шарили руки. Проскочили мимо портмоне, не тронули платок, карманные часы и даже оружие, залезли в самые потаенные уголки подкладки, вывернули нагрудную прорезь, ощупали обшлага, залезли за ремень, прогладили спину, прошлись по брючинам и сунулись пальцами даже в ботинки. Грабеж вершился с точностью профессионального обыска. Осталось притворяться оглушенным. Перевес противников был еще и численным. Одному не справиться.

Вдруг руки отстали. Последовал невнятный шепот и быстрые шаги.

Родион Георгиевич нащупал в кармане рукоятку браунинга, щелкнул предохранителем, вытащил оружие и, оттолкнувшись от мостовой, резво вскочил.

Дома и деревья кувыркались, не желая принимать пристойный вид, а ствол описывал замысловатые дуги. Да и вести огонь решительно не в кого. Шатающийся переулок оказался девственно пуст. Даже филеры охранки, обязанные нести надзор, исчезли. Утверждая попранное достоинство, Ванзаров потыкал стволом по сторонам и осторожненько побрел к запертым воротам.

Дворник Епифанов в ужасе отшатнулся от запоздалого постояльца. Не каждый день почтенный жилец размахивает оружием, а виду такого, словно стукнули сердешного мешком по темечку.

Августа 7-го дня, лета 1905, около полуночи, +18 °C.

В доме на Малой Конюшенной улице

Голова разлеталась на осколки праздничным фейерверком. Но ледяная вода на затылок и водка с подсохшей коркой хлеба творят чудеса. К тому же сонливость как рукой сняло.

Родион Георгиевич пошатался побитым привидением среди разрухи, до которой Софья Петровна даже не коснулась. Супругу, задремавшую в спальне, будить не решился и отправился в милый сердцу уголок – рабочий кабинет.

Тут следы обыска выглядели обычным беспорядком. Стоило переложить стопку бумаг с кресла на пол, как уборку можно считать поконченной. А все потому, что Глафира прибиралась в его кабинете только перед Пасхой и Рождеством, а в остальные дни почетная миссия ложилась на главу семейства. И там бесследно пропадала. Ну, к чему лишний раз убираться, если с вершин Сократа вся наша жизнь – пыль случая. А беспорядок раз в столетие может приносить ощутимую пользу. Пожалуйста – раритеты следствия не пропали! Записка из ковчежца и письмо рогоносцу валялись посреди стола непризнанными.