Оказавшись в Париже, Тофана взяла для себя за правило раз в неделю, обычно в пятницу утром, приезжать в закрытой карете к графу Лоренцано – узнавать, как идут дела у ее сыновей.
В эту пятницу, 15 июня, она была встречена графом с выражением величайшей радости.
– Что случилось? – спросила она.
– Нечто, осчастливившее меня до такой степени, что я уже четыре дня сгораю от нетерпения сообщить вам это.
– Почему же вы не приехали ко мне?
– Да, наверное, мне так и следовало поступить, но буду откровенен: эти четыре дня пролетели так быстро и в таких удовольствиях, что для друзей я не смог выкроить ни единой свободной минуты.
– Да что же случилось?
– Маркиз Альбрицци в Париже!
– Маркиз Альбрицци?
– Ну да, мой шурин, который уехал в Америку вскоре после моей свадьбы с его сестрой.
– Вот как! И что же?
– Ну, ведь вам, Елена, известно, что я несколько опасался его возвращения… опасался объяснений относительно… кончины Бьянки, которую он так горячо любил.
– Любил так горячо, что отдал ей все состояние. Ну и? Луиджи Альбрицци вернулся из Америки и…
– И привез оттуда несметные сокровища. А главное – он, по всей видимости, даже не догадывается о том, что было причиной смерти его сестры.
– А сокровищами он, вероятно, намерен поделиться с вами?
– Положим, я в них и не нуждаюсь, но он, по своему великодушию, конечно, не преминет оказать мне, его единственному родственнику, своего расположения.
– Естественно! Но, как вы и говорите, лишь до того момента, пока не узнает, что именно вы убили его сестру.
– Елена!
– Что? Разве мы не одни? Боитесь, что нас могут подслушать?
– Нет, но все-таки излишне…
– Называть вещи своими именами? Хорошо. Отныне я не буду этого делать, дабы вас не смущать. И где же вы встретились с вашим шурином?
– На обеде, который я давал для нескольких вельмож у Ле Мора. Граф д'Аджасет, один из его друзей, у которого он остановился, приехав в Париж… О, моя дорогая, маркиз имел ошеломительный успех на этом обеде, он и его товарищ шевалье Базаччо.
– Базаччо? Это еще кто такой?
– Неаполитанец, который, как и Луиджи, вернулся из Америки миллионером!
– Ого! Миллионером!
– Да, миллионером. Альбрицци и Базаччо богаче многих королей и настроены самым чудесным образом потратить привезенное из Флориды золото.
– Не стану ставить под сомнение намерения этих господ, но… Маркиз уже предоставил вам свидетельства своей щедрости по отношению к вам лично?
– А как же! Так и сказал: «Все, что я имею, мой друг, принадлежит и вам тоже! Все!» Но, поблагодарив его за великолепные подарки, я все же решил повременить с их немедленным использованием. Все-таки при дворе меня считают очень богатым, так что было бы неосторожно с моей стороны…
– Считают… Но разве вы таковым не являетесь?
– Благодаря вам, моя дорогая Елена, благодаря вам я, вероятно… Но, если это возможно, мне бы не хотелось беспрестанно прибегать к вашему кошельку. Какого черта! Он ведь не неисчерпаемый, ваш кошелек!
– Вам-то об этом к чему беспокоиться?
– Да я и не беспокоюсь, но… Боже мой, разве вы не понимаете, Елена? Мои расходы огромны, колоссальны, и если мне представляется возможность пожить не за ваш счет, а за счет другого, то почему бы мне этой возможностью и не воспользоваться?
– Понимаю: вы – человек совестливый.
– По крайней мере – осторожный!
– Да ради бога! Берите золото у маркиза Альбрицци, брата вашей жены… раз уж он, единожды позволив себя обобрать, готов дать вам шанс обобрать себя снова! Мне останется больше для Марио и Паоло!
– Хе-хе! Странная вы все-таки женщина, Елена, – гневаетесь там, где другие бы радовались.
– Гневаюсь? Вовсе нет! Разве что удивляюсь, сравнивая себя с вами, Лоренцано – себя, которую вся Италия считает чудовищем, – и видя, что, каким бы чудовищем я ни была, вы – чудовище еще большее.
– В каком это отношении, моя дорогая?
– А в том, что я бы на вашем месте, отравив свою жену… присвоив ее деньги… не вела бы себя так малодушно.
– Малодушно?
– Да, малодушно, так вы готовы жить на средства брата своей супруги, который столь добр – и столь глуп! – что даже не догадывается, что вместо того, чтобы давать вам свое золото, он должен вырвать из вашей груди сердце!
Лоренцано сделался мертвенно-бледным.
– Вы очень суровы, моя дорогая, и крайне жестоко меня наказываете, перекладывая на меня слишком тяжкую для вас ношу.
Тофана пожала плечами.
– Где вы видели, что эта ноша слишком тяжка для меня? – спросила она. – Два года назад, предложив вам взять в ваш дом моих сыновей, выдавать их за ваших племянников, заниматься их воспитанием, я вам сказала: «Окажете мне эту услугу – и я сделаю вас богатым». Вы согласились, и, благодаря вашим усилиям, сегодня Марио и Паоло являются пажами королевы Франции, у них есть имя, будущее. Вы, со своей стороны, выполнили условия нашего соглашения, зачем же вы мешаете мне выполнять мои? Вы хоть представляете, чего мне стоит покрывать ваши расходы? Но хоть раз упрекала я вас в расточительстве? Хоть раз на что-то жаловалась? Напротив, мне нравилось смотреть на то, как вы тратите мое золото… золото, которое я собирала двадцать лет и которое лежит у меня бесполезным грузом. Как я потрачу его, когда вынуждена вечно жить в тени? Впрочем, поступайте как знаете, Лоренцано. Вероятно, вы даже и правы: наверное, я действительно была к вам слишком сурова. Простите меня!
Она протянула графу руку, которую тот пожал без всякой злобы.
– Я на вас не сержусь, Елена, – сказал он. – Останетесь позавтракать со мной?
– Нет.
– Почему нет?
– Потому что сегодня настроение у меня хуже обычного. Не доказала ли я вам это, грубо отчитав вас из-за пустяка, мой бедный друг?
– Вам в Париже тоскливо?
– О, меня здесь угнетает не только тоска, но и предчувствие некой огромной катастрофы.
– Полноте!
– Да-да, и подобные опасения отнюдь не беспочвенны. Я ведь вам еще не рассказывала о том, что со мной приключилось под Греноблем, по пути из Флоренции в Париж?
– Нет, но обещали рассказать.
– Что ж, пусть тогда будет по-вашему: я позавтракаю с вами и за столом поведаю вам эту историю. Но что это за перстень на вашем пальце? Никогда его не видела.
– Подарок Луиджи Альбрицци.
– Великолепная вещица!
– Вы находите?
– Но… Вы вновь сочтете меня суровой, Лоренцано – хотя на сей раз моя суровость вполне безобидна, – но вам не кажется, что, нося эту жемчужину, вы теряете ваши природные перлы?
Граф принужденно улыбнулся.
– Да, представьте себе, что в последние дни я потерял два зуба… Решительно, не знаю, чему это приписать.
– Без боли?
– Без малейшей боли.
– Странно.
– Странно и крайне неприятно, так как мне всего тридцать пять лет.
– А в таком возрасте люди зубов определенно не теряют. Бедный Лоренцано! Признайтесь, что подобные потери могут стать большой помехой победам.
Шутя таким образом, Тофана проследовала за графом в столовую.
– Вижу, – промолвил граф, вновь вымучив улыбку, – что ваше дурное настроение не мешает вам шутить, Елена. Вот что значит оставаться молодой и красивой! У вас нет ни капли жалости к тому, кто стареет!
Тофана покачала головой.
– Вы тоже надо мной смеетесь, – сказала она, – и имеете на то полное право.
– Нет, клянусь честью, моя дорогая. Вы сегодня как никогда прекрасны! И хотите, дам вам совет, чтобы отогнать преследующую вас грусть. Во Франции, под крылом королевы-матери, вы в полной безопасности, и сыновьям вашим ничто здесь не грозит. Заведите любовника; это вас развлечет.
В глазах сицилийки зажегся, но тут же погас какой-то странный огонь.
– Любовника! – повторила она. – Я давно покончила с любовью. И единственный человек, который повстречался мне в последнее время, и чье сердце я хотела бы завоевать, единственный, рядом с кем мое сердце билось быстрее обычного, уже, должно быть, не жилец на этом свете.
– Ого! И кто же этот человек?
– Его звали Филипп де Гастин.
– Филипп де Гастин? Зять барона Робера де Ла Мюра?
– Да!
– Действительно, моя бедная Елена, если это тот, на ком вы остановили свой выбор, вам не остается ничего другого, как выбросить его из головы.
– А, так вы слышали…
– О последнем подвиге барона дез Адре в замке Ла Мюр? Да при дворе только об этом и судачат!
– Но что сотворил барон дез Адре?
– Что сотворил! Да застав врасплох барона де Ла Мюра и его гостей прямо посреди свадебной вечеринки, он, по своему обыкновению, отдал женщин и девушек в руки своих солдат, а мужчин, больших и маленьких, молодых и пожилых, одного за другим заставил прыгать с верхней платформы донжона, после чего разграбил и предал огню замок! Вы не ошиблись, моя дорогая: как и имение Ла Мюра, Филипп де Гастин, его тесть и супруга, все его родные и друзья, превратились в золу… в пыль!
Тофаны вздрогнула от ужаса.
– Этот барон дез Адре – негодяй, каких мало! – воскликнула она. – Но король… Екатерина Медичи… принцы… что они говорят об этом новом преступлении сеньора де Бомона?
– А что они могут сказать? Похоже, барон де Ла Мюр нанес дез Адре оскорбление, и тот лишь отомстил.
– Трусливо убив более двухсот человек?
– За свою жизнь дез Адре убил множество гугенотов, а король и королева гугенотов на дух не переносят.
– Но ведь барон де Ла Мюр и Филипп де Гастин не были гугенотами!
– Это так! Но они были врагами дез Адре! Неужели вы думаете, что король и королева-мать захотят лишиться столь верного слуги, который завтра еще может им пригодиться? Но откуда, Елена, об этом известно вам? Неужели вы были…
– Да, я была в замке Ла Мюр, где просила гостеприимства, в ту самую минуту, когда туда ворвался дез Адре со своими разбойниками.
– И он вас отпустил? В таком случае вам чрезвычайно повезло.
– Я предъявила ему охранную грамоту, подписанную госпожой Екатериной Медичи.
– И, отвесив вам поклон, дез Адре позволил вам уйти? Вот видите! Его сердце еще не совсем очерствело. Он уважает красоту и могущество… Но вы говорили, что в окрестностях Гренобля – вероятно, уже после вашего визита в Ла Мюр, – с вами случилось некое происшествие, о котором у вас остались не самые лучшие воспоминания?
– Да. Слушайте.
По приказу хозяина слуги, сервировавшие стол, уже давно удалились, но из предосторожности, прежде чем Тофана начала свой рассказ, граф все же запер двери столовой.
Рассказ этот мы повторять не будем – читатель уже знает его содержание, так как присутствовал при встрече мнимой графини Гвидичелли с людьми, которым было известно не только ее настоящее имя, но и цель ее приезда во Францию…
Когда Тофана закончила, граф воскликнул, нахмурившись:
– Дьявол! Дело обстоит более серьезно, нежели я полагал. Кто эти люди, которые знают столь многое? Возможно, Елена, вам следует рассказать об этой встрече королеве-матери.
– Я и намеревалась, но затем подумала…
– Подумали?
– Вдруг, испугавшись того, что орудие ее ненависти, ее возмездия, стало известно, королева-мать решит отказаться от моих услуг?
– Действительно, она может отослать вас обратно в Италию.
– А я хочу остаться во Франции, в Париже.
– Рядом с вашими сыновьями! Это понятно. Кроме того, слова этих людей… этого человека, так как с вами говорил только один из них…
– Да, и я узнаю его голос из тысячи, уверяю вас.
– Слова этого человека весьма туманны. «Не пройдет и трех месяцев, – заявил он вам, – как ты убедишься, что мы не обманывали тебя, говоря, что знаем имена тех двух персон, которых ты собираешься убить в Париже!» Но имена этих двух персон он ведь не назвал?
– Их он мне сообщить отказался.
– Возможно, он и не знал их. Пытался вас запугать, только и всего. Очевидно одно: этот человек и его спутники будут не из числа ваших друзей.
– Если то были мои враги, почему же они не убили меня, пока я находилась в их власти?
– Потому, что не хотели проливать мою кровь.
– Или же потому, что придумали для меня более жестокое наказание, чем смерть.
– Полноте! Что за мысль! Какое же наказание может быть более жестоким, чем смерть?
– Вот и я задаюсь этим вопросом со дня той проклятой встречи, но так и не нахожу ответа. Это-то меня и беспокоит.
– Ба! Несколько итальянцев, которых свел с вами случай и которых вы никогда больше не увидите! В любом случае Орио придется проследить за тем, чтобы у дома Рене не слонялись сомнительные личности. Я же, со своей стороны, при дворе, в городе, тоже обещаю вам приглядывать за теми, чье поведение покажется мне подозрительным. Кстати, который час? Полдень. Мой шурин должен ждать меня в доме д'Аджасета. Полагаю, Елена, вы от меня возвращаетесь домой?
– Да.
– Хорошо. Где-то между двумя и тремя часами я приведу к Рене маркиза Альбрицци и шевалье Базаччо, так как они изъявили желание приобрести у него перчатки и какой-нибудь парфюм. Если вам будет угодно, можете взглянуть на этих господ.
– Для чего? Какое мне до них дело?
– Кто знает… Шевалье Базаччо – чрезвычайно интересный мужчина.
– Я же вам сказала, Лоренцано, что больше не способна любить.
– Вздор! Вы же признались, что она после стольких лет вспыхнула в вашем сердце с необычайною силой – так почему бы ей не вспыхнуть снова?
Размышляя таким образом, граф провел рукой по волосам и внезапно издал восклицание, в ответ на которое Тофана, сама того не желая, громко рассмеялась.
Волосы графа переняли пример его зубов, начав выпадать – машинальным жестом, который он только что сделал, он вырвал огромный их клок.
– Определенно, мой бедный друг, – промолвила Тофана, вставая, – над вами довлеет злой рок. Сначала – зубы, теперь вот – ваша шевелюра. Если я должна обзавестись любовником, дабы развлечься, то вам не мешало бы пригласить к себе врача, и как можно скорее.
Тофана удалилась, оставив графа погруженным в печальное созерцание дорогих его сердцу прядей, отделившихся от головы столь странным образом.
Карета доставила ее на улицу Сент-Оноре.
Сицилийке было не до графа; она думала только о прекрасном графе де Гастине, смерть которого могла бы предупредить одним словом, обращенным к дез Адре, но не сделала этого из ложной гордости. Горько упрекала она себя за эту гордость, а затем утешилась мыслью, что Филипп, даже если бы она спасла его, никогда не смог принадлежать ей. Уж лучше знать, что он пребывает в сырой земле, нежели в объятиях другой!
Чтобы рассеяться немного от охватившей ее внезапно тоски, Великая Отравительница села к окну, мимо которого то и дело проезжали верховые и сновали пешеходы.
В это мгновение из-за угла показались три вельможи, которых сопровождали полдюжины слуг, и направились к лавке Рене. Одним из этих вельмож был граф Лоренцано, вторым, тем, что шел по его левую руку, должно быть, маркиз Альбрицци.
Тофана никогда прежде его не видела, но узнала тотчас же – по невероятному сходству с его сестрой, с которой она не единожды встречалась в Неаполе. Даже слишком часто – к несчастью для бедняжки!
Но третий вельможа… Был ли то Карло Базаччо, о котором говорил граф Лоренцано, этот неаполитанец, друг маркиза Альбрицци, вернувшийся вместе с ним из Америки?
Нет! Этим человеком был Филипп де Гастин!
Сердце, все ее чувства, затрепетавшие при его виде, подсказывали Елене, что глаза ее не обманывают.
Но Филипп де Гастин был блондином, тогда как этот – брюнетом, к тому же гораздо более смуглым. И более высоким, как ей показалось.
О, она верно сошла с ума! Разве Филипп де Гастин не был убит бароном дез Адре?
Но даже если представить, что ему удалось выжить в случившейся в замке Ла Мюр кровавой бойне, зачем ему понадобилось превращаться в шевалье Карло Базаччо?
Лоренцано, Альбрицци и Базаччо неспешной походкой приближались к дому Рене.
Тофана дважды позвонила в колокольчик, и на зов ее прибежал Орио.
– Открой окно, – приказала оруженосцу Великая Отравительница, – взгляни на этих господ, что идут с графом Лоренцано, и скажи мне, на кого похож один из них?
Оруженосец повиновался; он открыл окно, тогда как госпожа его отошла в глубь комнаты.
– Per vita mia![10]– воскликнул он. – Такое впечатление, что это граф Филипп де Гастин!
– Не правда ли?
– Да, сходство чрезвычайное, и если бы я не знал, что граф де Гастин мертв, то мог бы поклясться, что это он! Вот только этот господин…
– Брюнет, а Филипп де Гастин был блондином. Да. Это единственное различие, которое существует между ними. В конце концов, будь что будет, но я должна увидеть этого Карла Базаччо, поговорить с ним. Они уже вошли в лавку?
Орио выглянул в окно.
– Да, госпожа, вошли. Все трое.
– Хорошо.
Тофана быстро вырвала из своей записной книжки два листка, написала на каждом из них: «Не узнавайте меня!» и вручила Орио.
– Отдай это слуге Рене, Жакобу, и вели ему незаметно передать эти записки его хозяину и графу Лоренцано, а затем возвращайся. Я буду тебя ждать.
– Будет исполнено.
Не прошло и пяти минут, как оруженосец вернулся к своей госпоже, сообщив, что ее указания исполнены, – граф Лоренцано и мэтр Рене получили ее записки.
– Отлично, – промолвила сицилийка. – А теперь, Филипп де Гастин, посмотрим, действительно ли ты Филипп де Гастин.
Граф Лоренцано, маркиз Альбрицци и шевалье Базаччо сидели перед прилавком, на который мэтр Рене выставлял и открывал, одну за другой, картонные коробки, полные самых красивых перчаток, самых дорогих благовоний. Перчатки доставляли ему из Испании, благовония – из Италии. Маркиз никогда не видел ничего более красивого, шевалье – более дорогого!
Они оживленно переговаривались и громко смеялись, к величайшему удовлетворению зевак – в Париже всегда найдутся зеваки, – останавливавшихся у витрины, чтобы посмотреть на этих галантных сеньоров.
Выйдя из дома через боковую дверь, Тофана пробилась сквозь толпу, дабы в свою очередь войти в лавку. При ее появлении трое вельмож вскочили со своих мест и почтительно поклонились, как то велел этикет, но никто не подал и виду, что знает ее.
Их покупки были завершены.
По знаку маркиза Альбрицци один из слуг забежал в лавку, чтобы забрать товар, а шевалье Базаччо, вытащив из кармана кошелек, кинул на прилавок несколько золотых.
– Получайте! – бросил он по-итальянски мэтру Рене, но одного этого слова оказалось достаточно, чтобы Тофана вздрогнула – то был его голос, голос Филиппа де Гастина.
– Смею спросить, – промолвила она с улыбкой на том же языке, – не имею ли я счастье видеть соотечественников?
– Да, сударыня, – ответил Альбрицци, – мы все трое итальянцы: граф Лоренцано, из Флоренции, шевалье Базаччо и маркиз Луиджи Альбрицци, из Неаполя… к вашим услугам.
По мере того как он представлял иностранке своих спутников и себя самого, все трое вновь отвешивали даме поклоны.
– А мы с кем имеем честь говорить? – спросил Базаччо.
– С графиней Гвидичелли, сударь, – ответила Тофана, пристально взглянув на собеседника.
Тот и бровью не повел.
– Прекрасное имя! – промолвил он спокойно.
И оно действительно таковым являлось – Тофана выбрала самое подходящее.
Но ничто не задерживало их больше у Рене.
Пройдя мимо графини, итальянцы вновь – уже в третий раз – поклонились и вышли из лавки.
– Странно! Очень странно! – пробормотала Тофана, провожая взглядом живую копию Филиппа де Гастина.
Рене окинул Великую Отравительницу вопрошающим взглядом, ожидая объяснения этой сцены, которая, впрочем, удивила его не больше, чем Лоренцано, но Тофана вовсе не собиралась что-либо ему объяснять – застыв на месте, она продолжала повторять: «Странно! Очень странно!»
Внезапно, хлопнув в ладоши, она бросилась к небольшой дверце, которая соединяла лавку с жилыми покоями.
Вопреки Лоренцано, вопреки маркизу Альбрицци, вопреки всем и всему, что-то ей подсказывало, что шевалье Базаччо был не кем иным, как графом Филиппом де Гастином. Но зачем ему понадобилось это превращение? И вообще, было ли то превращение? Прежде всего ей нужно было убедиться, что предчувствия ее не обманывают, а далее действовать по обстоятельствам.
Бал в Лувре был некогда грандиозным событием не только для двора, но и для всего города. В подобных случаях бедняки и богачи, молодежь и старики, люди из народа, толпами сбегались в окрестности дворца, забывая о привычных занятиях или развлечениях, чтобы поглазеть на прекрасных дам и сеньоров, восхититься блеском огней, пробивавшихся сквозь окна старинного обиталища королей, или аккордами бальной музыки, доносившейся до их ушей.
Всю ночь, пока король и королевы, принцы и принцессы развлекались в Лувре, буржуа и рабочие, их жены и дочери, стояли на улице – зачастую, на ветру или под проливным дождем, – бурно и от всего сердца приветствуя веселье своих господ.
Наивные и славные люди – это веселье было ему только в радость! Они еще не говорили себе: «Эти скрипки и огни, шелка и золото одеяний великих мира сего, превосходные вина, которые они пьют, и лакомства, которые они съедают, – за все это ведь платим мы, и только мы!» Они платили… и были довольны!
Вряд ли кто может отрицать тот факт, что французский народ имеет природную склонность к тому, чтобы им управляли, и забывает об этой любви он лишь тогда, когда им управляют крайне плохо!
В девять часов король, подав руку королеве, вошел в главный дворцовый зал. Прибытие их величеств стало сигналом к балу.
Ни Карл IX, ни Елизавета не танцевали, но Маргарита Валуа и ее сестра Клод обожали танцы. Особенно они любили павану, испанский бальный танец, который длился около часа, и который могло танцевать – как в наши дни кадриль – неограниченное число пар.
Король наблюдал за паваной в компании королевы Елизаветы, герцогов Анжуйского и Ангулемского и королевы-матери, который в тот вечер пребывала в прекрасном расположении духа, находя комплимент для каждой дамы, приятное слово для каждого сеньора.
Едва павана закончилась, только и ожидавший этого момент маршал де Таванн церемонно подошел к королю в сопровождении двух господ и промолвил:
– Сир, я имею честь представить вам господина маркиза Альбрицци и господина шевалье Базаччо.
Это представление было согласовано заранее; тем не менее стоило маршалу произнести эти имена, как толпа одобрительно загудела. Это одобрение было вызвано, с одной стороны, чрезвычайной роскошью и элегантностью одежд двух итальянцев, с другой – их приятной внешностью.
Карл IX любил роскошь и изысканность, потому взгляд его темно-синих глаз, остановившийся на маркизе и шевалье, был весьма благосклонен.
– Рад видеть вас при моем дворе, господа, – промолвил он. – Господин де Таванн уже поведал мне о ваших странствиях и приключениях в Новом Свете; в один из ближайших дней я с удовольствием выслушаю ваш собственный о них рассказ.
Альбрицци и Базаччо поклонились.
Обычно представление на этом и завершалось, но, судя по всему, маршал так сильно возбудил любопытство короля, что тот не устоял перед желанием удовлетворить это любопытство тотчас же, пусть и частично.
– Это правда, – спросил он с некоторым сомнением в голосе, – что вы, господа, обнаружили во Флориде столько золота – я повторю слова маршала, – что ваши нынешние состояния оцениваются даже не сотнями тысяч, а миллионами ливров?
– Сир, – ответил Альбрицци с поклоном, – мы с шевалье Базаччо действительно очень богаты, но однако же не станем приписывать себе то, чем не располагаем. Нам повезло напасть на золотое дно, но до конца мы его все же не исчерпали.
– Но вы можете назвать хотя бы приблизительную цифру ваших богатств?
– Каждый из нас, сир, располагает примерно ста восьмьюдесятью тысячами ливров.
– Каждый! То есть в сумме это дает триста шестьдесят тысяч? Стало быть, говоря о миллионах, маршал несколько преувеличивал. Поздравляю, господа. И эти сокровища вы, вероятно, вскоре перевезете в Италию? Каждый ведь стремится обогатить родину.
– Родина – это та страна, где вам нравится, сир, – сказал Базаччо. – Нам же нравится во Франции, особенно в столь славное для нас время, так что, возможно, в Италию мы уже никогда и не вернемся.
– В добрый час! Оставайтесь, оставайтесь с нами, господа! Мы будем только рады, не правда ли, матушка? Пусть вы и итальянка, интересы Франции для вас – превыше всего.
Екатерина Медичи, которой были адресованы эти несколько насмешливые по своей интонации слова, улыбнулась.
– Я согласна с маркизом Альбрицци и шевалье Базаччо, сын мой, – Родина – это та страна, где тебе нравится. А где может мне нравиться больше, чем там, где я правлю?
Карл IX улыбнулся в свою очередь ироничной улыбкой. Улыбкой, которая означала: «Неплохой ответ». В то же время он подал знак рукой: представление закончилось.
Но маршал де Таванн, жестом остановив уже готовых ретироваться маркиза и шевалье, промолвил:
– Простите, сир, но вы позволите мне высказать за этих господ просьбу, с которой они хотели обратиться к вашему величеству?
– Просьбу? И какую же?
– Маркиз Альбрицци и шевалье Базаччо привезли с собой имитации самых красивых цветов Флориды – цветы эти сделаны по их наброскам. Они будут счастливы, если вы позволите им преподнести два букета этих цветов принцессам, что те раздали их присутствующим здесь дамам.
– Цветы! – воскликнул Карл IX. – Да пожалуйста, господа, можете преподнести ваши цветы принцессам.
Альбрицци и Базаччо обменялись взглядом с графом д’Аджасетом, державшимся у дверей бального зала.
Д'Аджасет вышел, но почти тут же вернулся в сопровождении двух пажей, которые внесли в зал покрытые газовой тканью корзины и поставили у ног будущей королевы Наваррской и герцогини Лотарингской.
Принцессы поспешно сорвали покровы и издали вопль восхищения, поддержанный всем сборищем, в том числе и мужчинами.
Эти преподнесенные итальянцами цветы – истинные произведения искусства – были золотыми. В двух корзинах их, восхитительных по форме и тонкости чеканки, было не менее сотни. При всем своем почтении к его королевскому величеству все дамы гурьбой сбежались к волшебным корзинам.
Король взял одну розу и одну анемону, изучил с видом знатока и, возвратив маркизу Альбрицци, сказал:
– Похоже, господа, вы уже покорили наш двор, и меня совсем не удивляет, что, увидев эти привезенные из Америки цветы, мои придворные пришли в такой восторг! Но я не стану лишать вам удовольствия лично разделить эти букеты между теми, кто имеет на это право. Можете сами раздать цветы; такова моя воля.
Его величеству не пришлось повторять это дважды; Альбрицци, припав на колено, подарил розу, выбранную ее супругом, королеве Елизавете, тогда как с тем же церемониалом Базаччо преподнес анемону королеве-матери.
Далее настал черед принцесс и их фрейлин.
Полная раздача цветов заняла у маркиза и шевалье, коим помогали носившие вслед за ними корзины пажи, около двадцати минут, но эти двадцать минут для всех пролетели как одно мгновенье.
Когда бал возобновился, каждая из дам имела на своем корсаже прекрасный образчик американской флоры.
Маркиз Альбрицци танцевал с мадемуазель Шарлоттой де Солерн, шевалье Базаччо – с мадемуазель Жанной де Бомон.
Полночь. В Лувре продолжался веселый праздник, хотя еще час назад, под предлогом невыносимой духоты, король удалился из бального зала в небольшую гостиную в компании двух или трех близких друзей.
Духота действительно стояла такая, что некоторые вельможи, отказавшись ухаживать за своими дамами, выбрали для них новых партнеров по паване и бранлю, перейдя к пассивному созерцанию того, как танцуют другие.
Он стоял, прислонившись к колонне, в нескольких шагах от королевы Елизаветы и время от времени устремлял глаза на ее печальное лицо, даже не подозревая, что за ним самим украдкой наблюдает из другого конца зала королева-мать.
К числу тех, кто не танцевал вовсе, относился и Рудольф де Солерн.
Тем временем заканчивался второй бранль; кавалеры сопровождали своих дам на места. Один из таких кавалеров – маркиз Альбрицци – подошел к Рудольфу де Солерну и фамильярно взял того под руку.
– Ужасно душно, любезный граф, не так ли? – промолвил он. – Не хотите ли выйти подышать свежим воздухом?
Рудольф де Солерн едва заметно нахмурился. Он видел Альбрицци всего лишь во второй раз в жизни – первый был на обеде, который давал у Ле Мора граф Лоренцано, – и, на его взгляд, их знакомство было не столь близким, чтобы оправдать такую фамильярность итальянца.
– Тысячу извинений, господин маркиз, – ответил он вежливо, но холодно, высвобождая руку, – но так как я не танцевал, то и не нуждаюсь, подобно вам, в свежем воздухе.
– Полноте! Уверяю вас, что небольшая прогулка пойдет вам лишь во благо. Пойдемте же!
– Что вы сказали?
Рудольф де Солерн резко выпрямился – сталкиваться с подобной настойчивостью ему еще не приходилось.
По-прежнему улыбаясь глазами и губами, но резко контрастировавшим с выражением его лица тоном, Луиджи прошептал, вновь беря Рудольфа под руку:
– Я непременно должен говорить с вами, господин граф, сейчас же. Непременно. Это вопрос жизни или смерти для мадемуазель де Солерн, вашей сестры, и вас самого.
– Вопрос…
К ним приближались несколько вельмож, среди которых был граф Лоренцано.
– Тише! – прошептал Альбрицци и, уже громче, весело повторил, увлекая за собой уже не сопротивлявшегося Солерна:
– Пойдемте же!
Они прошли через гостиные, где, переговариваясь вполголоса, прогуливались несколько парочек; одну из них составляли шевалье Базаччо и мадемуазель Жанна де Бомон.
Увидев их, Альбрицци улыбнулся себе в усы.
Тем временем, спустившись по парадной лестнице, граф де Солерн и его спутник оказались в коридоре, где слуги и оруженосцы ожидали своих хозяев и хозяек.
– Скарпа! – произнес маркиз.
Скарпаньино протиснулся сквозь толпу.
– Монсеньор?
– Где гондола?
– Там, куда вы приказали ее доставить, монсеньор.
– Хорошо! Проведи нас.
Скарпаньино повел вельмож за собой.
Гондола – настоящая венецианская гондола – была пришвартована к берегу, прямо напротив Лувра; ее охраняли четверо слуг, готовых в любую минуту взяться за весла.
Рядом с фельце[11] стоял высокого роста мужчина с длинной седой бородой, который приветствовал графа почтительным поклоном.
– Доктор Зигомала, мой врач и друг, – сказал Луиджи Рудольфу, который вернул поклон доктору.
Все трое сели на бархатную скамью под слабо освещенным изнутри разноцветными фонарями балдахином, между тем как Скарпаньино присоединился к гребцам, и гондола тихо поплыла вниз по течению.
– Прогулка по реке в такую прекрасную ночь, кажется, не может возбудить подозрения, – начал Альбрицци. – В любом случае здесь, между небом и водой, у нас имеется то преимущество, что мы можем не опасаться шпионов. Шпионов, которыми буквально кишит Лувр. Ах! Даже о стенах дворца его величества короля Франции можно сказать, что они имеют уши. И не только уши, но и глаза! Хе-хе! Что ж, а теперь…