Анна Яковлевна Яковлева
Проделки куриного бога
Глава 3
… Еще до того, как она вошла в купе, Герасимов почувствовал неосознанное волнение.
Он напряг слух.
В узком проходе вагона толпились пассажиры, кто-то кого-то просил убрать багаж, кто–то -спрашивал, сколько ехать до границы. Проводница отдавала короткие команды, в тонкие перегородки бились тяжелые сумки, с глухим рокотом откатывались купейные двери.
Высокая и худенькая, как девочка, в купе заглянула женщина средних лет.
– Здравствуйте, – смущенно поздоровалась она и поискала глазами номера над полками.
Смущением и детской полуулыбкой женщина навевала стершиеся из памяти светлые женские образы: Татьяны Лариной, например, Софьи Фамусовой и Натальи Ростовой… И мамы…
Забыв о приличиях, статусе, возрасте и сопутствующих неприятностях, таких, как бессонница, артрит и супружеская неверность, Герасимов силился и не мог оторвать глаз от строгого лица, вокруг которого парили завитки светлых волос, беспощадно стянутых на затылке в хвост.
Каждое движение незнакомки, каждый наклон, поворот головы доставляли Герасимову эстетическое наслаждение.
Он не мог понять природу этой притягательности, и мучительно искал разгадку. На слово «сексуальность» у Герасимова была идиосинкразия, но именно оно, это ненавистное слово настойчиво лезло в голову.
Поезд чуть заметно тронулся, вместе с составом тронулись мозги.
Перед мысленным взором Герасимова незнакомка вдруг престала обнаженной, с распущенными волосами…
Видение застало Герасимова врасплох и вызвало кратковременную, как у больных с диагнозом «мерцающая аритмия», остановку сердца. Дыхание у несчастного сбилось, и понадобилось несколько минут, чтобы его восстановить. Не спасли даже две пуговицы у горла, расстегнутые дрожащей рукой.
Герасимов впал в тихую панику. Что это с ним? Кризис среднего возраста? Откуда?
Он, умудренный, битый жизнью и знающий себе цену мужик, а ведет себя, как… Как недоумок…
Никто, к счастью, не заметил его состояния.
Очаровывая обеих попутчиц, Борис, как обычно, захлопал крыльями, распустил хвост, и Герасимов надежно спрятался в их благословенной тени.
До конца поездки делал все, чтобы не привлекать к себе внимания, но украдкой, как школяр, подсматривал за попутчицей, у которой ко всему оказалось божественное – иначе просто не могло быть – имя. Михалина. Михася.
Имя давало волю воображению. Можно было придумать массу вариантов на его тему, чем Герасимов и увлекся, когда все подались в буфет или ресторан (Герасимов не запомнил), и он остался в купе один.
Он грыз куриную ножку, с озорством шестиклассника поглядывал на болтающийся на крючке кожаный рюкзак, мгновенно причисленный к фетишам, и выкраивал из восьми букв – считал на пальцах!– новые и новые имена: Мишуся-Шуся. Михалька-Милька- Алька. Мишель. Мишелька- вермишелька.
Это была игра, похожая на игру в города, в которых не судьба побывать…
Глава 4
…Стоило покинуть зону обитания Недобитюха, как в Михалине стали происходить какие-то глубинные изменения.
Сначала вернулась девичья мечтательность.
«О, Варшава, – думала Михася, трясясь в электричке, – этот полугород-полусирена! Плац Трех Крестов, аллеи, пряничный левый берег Вислы…».
Голова сладко кружилась.
Поезд, перрон, терпкий запах лопающихся почек и талой воды усугубили ее состояние. Не говоря о попутчиках…
Вместе с нею в купе оказалась загорелая крашеная девица лет двадцати пяти, немного дерганая, с полным ртом жвачки. Довольно высокий, сухой, коротко остриженный субъект чуть за сорок, с хищным носом и со странным взглядом миндалевидных, карих глаз. Настоящий бедуин.
Третьим был умопомрачительный, изысканный господин в очочках, примерно одного возраста с Михалиной, тоже высокий, ироничный, с магнатскими усиками «а-ля Валенса». Правда, усики плохо вязались с Евросоюзом, но в целом мужчина произвел на Михасю сильное впечатление, хотя, это вполне мог быть синдром Недобитюха.
Тем не менее, метаморфозы продолжались: Михася распрямилась в полный рост.
– Борис,– представился господин, едва хлопоты, связанные с проверкой билетов и раздачей постельных принадлежностей, улеглись.– Журналист, публицист, краевед.– В руке у Михалины оказалась визитка: «Чарнецкий Борис»,– лаконично, как на надгробии, значилось на ней с той лишь разницей, что к имени прилагался номер мобильного.
Девице Чарнецкий тоже зачем-то всучил визитку. Та лениво взяла ее двумя пальцами с накладными, зловеще загнутыми когтями, и положила на столик.
Поглаживая пальцами бархатную визитку, Михася приосанилась: все-таки как это важно, когда тебя окружают образованные, культурные люди.
– Это мой коллега и лучший друг Платон Фархатович Герасимов,– представил Чарнецкий насупленного стриженого субъекта, расположившегося напротив.
– Михалина,– она кивнула со сдержанным достоинством. О том, что подвизается в районном печатном органе по неведомой причине умолчала – хвастать было нечем. Всего лишь провинциальная журналисточка, редактор провинциальной газетенки, которых пруд пруди.
– С частным визитом?
– Да,– розовея, растянула губы в улыбке Михася.– К сестре еду. А вы?
– По приглашению польских коллег едем на конференцию по Катыни и на майские праздники. Заодно. Приятное с полезным совмещаем.– Борис поправил очочки и улыбнулся, от чего у Михалины, как писали в романах, стеснило грудь.
Она прислушалась к ощущениям. Что делается! Не прошло и трех часов, как из дома… Удачное начало, ничего не скажешь.
– Уже бывали в Варшаве?– полюбопытствовал господин Чарнецкий.
Подарок сестры – альбом с фотографиями Варшавы – был настольной книгой Михалины, поэтому она почти не соврала:
– Да.
Михалине было страсть, как интересно, за каким несет в Речьпосполиту крашеную выдру, но мужчины не задали девице ни одного вопроса, как будто она принадлежала к касте неприкасаемых. Как будто достаточно быть двадцатипятилетней дивой с волосами цвета красного дерева, чтобы все вопросы отпадали сами собой. Это задело Михалину. Из-за дерганой девицы ей даже снова захотелось стать ниже ростом.
Через пять минут были окончательно расставлены акценты: Чарнецкий не скрывал интереса к девице, которая отзывалась на имя Катя, а его стриженый коллега упорно хранил молчание и держал дистанцию.
Михасе внезапно стало легко. Досада улеглась: разве она не сыта по горло Недобитюхом? Ну и что, что красота и молодость прошли? Зато у нее теперь есть нечто гораздо более ценное: сыновья, вера в Бога, ясность мировоззрения, мудрость. И бесстрастие. Вот ее военное преимущество. Женщина ее лет – настоящая твердыня, способная противиться искушениям. И как приятно находиться на скамье запасных и наблюдать за игрой других! Особенно – за тонкой.
– Я в вагон-ресторан. – Чертова кукла поднялась и, не оглядываясь, подалась из купе.
– Отличная идея,– воодушевился Борис.– Ты как насчет ужина в ресторане, Платон Фархатович?
– Нет-нет, спасибо,– покачал головой его угрюмый друг.– У меня все с собой. – Голос у Платона Фархатовича оказался низким и густым.
Услышав это «все с собой», Михася затосковала.
Сейчас стриженый бедуин разложит на столике заботливо собранные любящей супругой в дорогу яйца, куриную ножку, соленый огурчик, в тряпицу обернутое сало, нарезанную кольцами копченую колбаску, соль в спичечном коробке и тугой пучок зеленого лука. Пригласит разделить трапезу – на него это похоже. Ей придется приобщить свою скромную долю – яблоко, банан и апельсин…
– Михалина, а вы не желаете в ресторан?– публицист задержался у выхода, скользнул равнодушным взглядом.
Тратиться на ужин в вагоне-ресторане совершенно не входило в планы Михалины, но она представила, как станет делить трапезу с Платоном Фархатовичем, и вынужденно промямлила:
– Пожалуй. Только руки вымою.
Безусловно, ее отказ господину Чарнецкому понравился бы куда больше, чем согласие. Михася даже посочувствовала ему: куда он ее денет в ресторане, ведь он сделал ставку на дерганую бестию?
– Я вас подожду,– Чарнецкий вежливо улыбнулся. Под магнатскими усиками просматривался крупный чувственный рот, и Михалина отвела глаза. Вера, ясность мировоззрения, мудрость и бесстрастие – вот столпы ее морали…
Глава 5
… К тому времени, как Михалина с Чарнецким появились в вагоне-ресторане, Катька уже уписывала салат из грибов и говяжьего языка и делала вид, что пустая рюмка (явно из-под водки) никакого отношения к ней не имеет. Завидев соседей по купе, она помахала когтистой лапкой, как давним знакомым.
– Есть хочу, не могу,– доверительно сообщила она, как только Чарнецкий, пропустив Михасю к окну, расположился на диванчике.– С утра во рту ни крошки.
– Вы, наверное, на рынке работаете?– придав голосу сочувствие, спросила Михалина.
Спросила из вредности, рассчитывая открыть господину Чарнецкому глаза на их соседку.
– Да,– неохотно открыла карты Катька.– Челночничаю.
Михалина бросила торжествующий взгляд на Чарнецкого. Публицист не поддался на ухищрения:
– Никогда бы не подумал,– со сладкой улыбкой молвил он.
Тут подошла официантка, и разговор перекинулся на еду.
Скрепя сердце Михася заказала бокал красного и такой же, как у Катьки, салат – с языком и грибами. Публицист попросил сто пятьдесят коньяка, оливки и мясо с картофелем фри, а Катька – двести водки и оливье.
Путешествие продолжалось.
Первыми официантка принесла, как водится, выпивку и оливки. Подождав, пока девушка расставит все в соответствии с пожеланиями, Чарнецкий произнес тост:
– Дорогие дамы, я путешественник со стажем, и у меня есть примета: если везет с попутчиками – повезет в поездке. Мне повезло оказаться в столь приятном обществе (публицист каждую осчастливил улыбкой), так что я теперь не сомневаюсь: командировка получится незабываемой, может быть, даже потрясающей. Выпьем за удачное начало. Оно, как известно, всему голова.
Лет двадцать назад Михалина, пожалуй, поверила бы в примету Чарнецкого, но сейчас она ничего, кроме скепсиса не вызвала. «Нельзя так долго жить»,– сказала себе Михася.
К тому же пока она тут шикует на последние, Суслика целуют «куда захотят» – не очень романтический фон для путешествий.
– Угощайтесь,– Чарнецкий подвинул оливки на середину столика.
Михася сделала экономный глоток вина, а Чарнецкий с Катькой хлопнули по пятьдесят.
Жеманно отставив мизинец, девица двумя пальцами взяла оливку и поставила локти на край столика. Наглые глазенки утюжили господина публициста.
В Михалине тут же подняла голову обманутая жена. С неприязнью глядя на девушку, она вдруг уверовала, что Митяя соблазнила вот такая же шельма.
Михалина тихонько вздохнула о забытых четках.
Чарнецкий смотрел на Катькины экзерсисы мужским тяжелым взглядом в упор, в лице проступило что-то животное…
– Ну, рассказывайте,– потребовала шельма.
– Что бы вы хотели услышать?– прохрипел публицист.
– О чем вы пишете?– Катька, дрянь, поводила оливкой по нижней губе, потом по верхней, потом лизнула ее, потом принялась посасывать…
Краевед разволновался.
Катька и Борис сидели друг напротив друга, и не требовалось большого ума или изощренного воображения, чтобы представить, как Катькины колени легонько касаются колен публициста. Или оказались между ними… А может, Катькина ступня с педикюром уже обвилась вокруг брутальной волосатой лодыжки…
Михася не знала, куда деваться. Она бы поднялась и ушла, и эти двое даже не заметили бы ее исчезновения. А если и заметили, не испытали бы по этому поводу никакого раскаяния. Но выход загораживал публицист… Михалине стало обидно.
Обида и – главное! – нетронутый салат придали ей решимости.
Ну, уж нет.
В отместку попыталась проделать с оливкой тот же фокус, но подлая оливка выскользнула из пальцев и укатилась, причем все стали заглядывать под стол, будто собирались достать ее и вернуть Михалине на тарелку.
– Я пишу на исторические темы.– Поправив очочки, публицист кашлянул в кулак.– Увлекаюсь краеведением. В общем, дамам это не интересно.
– Вам не везет с женщинами?– тоном злобной фурии поинтересовалась Михалина.
Чертова кукла ехидно прыснула, а Чарнецкий, напустив на себя простодушный вид, сознался:
– Я женат в третий раз – не знаю, это везение или неудача?
Катька залилась визгливым смехом, и Михася со свирепым видом переключилась на нее:
– А вы, Катя, замужем?
Бестия оказалась прирожденной соблазнительницей.
– А давайте выпьем,– ловко ушла от ответа она.
Возражений предложение не встретило, Борис налил себе и Катке, все подняли бокалы и выпили за успешное продолжение путешествия. Сделав глоток, Михалина повторила вопрос:
– Так что, Катя, вы замужем?
– До чего ж ты любопытная! – после второй Катька отбросила церемонии.
– С кем поведешься. – О сладостном бесстрастии Михалина благополучно забыла. Катьку она уже тихо ненавидела.
– Ты похожа на мою мамашку.
Обмен любезностями был прерван появлением официантки с закусками. За столом произошло понятное оживление, и это дало Михалине фору. С ответом она нашлась, только когда официантка отошла:
– Слава богу, у меня нет дочери.
– У тебя сын? – Не дожидаясь тоста, Катька опрокинула очередные наркомовские. Ее развозило на глазах.
– Два сына,– буркнула Михася и принялась за салат.
– Да вы что? Никогда бы не подумал!– воскликнул Чарнецкий, и Михася сразу же все простила журналисту.
– Да ладно, Борюсик. – Язык у Катьки уже слегка заплетался.– У нее же на лбу написано: мать и верная жена. Брак – один на всю жизнь, дети – смысл жизни. Ни одной интрижки, ни одного поцелуя на стороне. Пояс верности на тебе?
Михалина слушала и ощущала, как кровь приливает к голове. Пальцы нервно обвились вокруг ножки бокала. Выпить вино или выплеснуть нахалке в физиономию,– колебалась она.
– Завидуешь? – Михасе удалось сдержаться. Она сделала еще один глоток, уже не такой экономный.
– Девочки,– расстроился краевед-публицист.– Ну, зачем же вы так? Женщин должно быть много и разных. Одному одни нравятся, другому другие.
– Да ради бога,– противно ухмыльнулась бестия.– Просто от нее скукой разит, как от нашего сантехника пивом: за версту.
– Интересно. А вам какие нравятся?– Михалина повернула лицо к Чарнецкому, натолкнулась на снисходительный взгляд и почувствовала себя серой, провинциальной, стареющей дурой. Она уже жалела о том, что пошла в ресторан. Лучше бы осталась в купе со стриженым бедуином.
– Признаюсь, я не однолюб, и идеальным мужем меня назвать нельзя,– с подкупающей самоиронией сообщил господин Чарнецкий.– И в разном возрасте мне нравились разные женщины. В юности – такие, на которых можно положиться: серьезные, ответственные, домовитые. Такие, как вы,– господин Чарнецкий изобразил легкий поклон в сторону Михалины. –Потом…
– Потом такие, как я,– ввернула Катька.
– Да,– не стал запираться Чарнецкий.– Вы угадали. Вторая моя жена была на вас похожа. Такая же отчаянная любительница ресторанов и компаний.
– А третья?– раздраженно спросила Михалина.
– А третья…
Чарнецкий не успел завершить сравнительную характеристику жен – у Катьки зазвонил телефон.
– Да? – Видно было, что звонок не доставил удовольствия бестии. Она отложила вилку и поднялась с места, но тут же плюхнулась обратно.
Со второй попытки выдре удалось встать, и, пошатываясь, она удалилась в тамбур.
Оставшись вдвоем с Чарнецким, Михася поняла, насколько же одичала за Небитюхом!
Проведя в браке двадцать лет, она совершенно разучилась вести себя в обществе посторонних мужчин. Ее сковало напряжение, она не знала, о чем говорить, как сесть, куда девать руки. Секунды превращались в минуты, а она не могла заставить себя оторвать взгляд от окна. Это было смешно: окно занавесила тьма египетская.
Глядя на проносившиеся в отдалении редкие огоньки, Михася вспомнила дом, свою семью.
Неожиданно на ум пришло сравнение с маминым прадедом, бежавшим с пересылки в Сибири, и необыкновенное чувство освобождения охватило ее, и даже мелькнула шальная мысль: побеги у них, Трацевских, в крови.
Страшно – да, было, но еще сильнее страха было любопытство. Что там, за колючей проволокой?
Изменения приобретали лавинообразный характер: Михалина не заметила, как осушила бокал.
Минуту назад развод представлялся ей черным пятном на биографии, убийственной процедурой, придуманной фарисеями и чернокнижниками как месть за Евин грех. И вдруг в вагоне-ресторане, уносящем ее на запад, под стук колес, после бокала вина слово заиграло совсем иными красками, совсем…
Страх и любопытство – не эти ли чувства испытывала Ева перед грехопадением? Конечно, мужчины свалили всю вину на прародительницу, но Адам! Адам ведь мог и отказаться! Может, в этом и состоит истинное предназначение женщины – проверять мужчин на вшивость?
Михалина поняла, что улыбается.
Глава 6
…– Михалина,– позвал Чарнецкий, – вы где?
Михася перевела непонимающий взгляд на собеседника.
– Что?
– Замечтались?
– Да, немного,– смутилась Михася.
– Можно я угощу вас?
– Нет-нет, что вы, мне хватит, – не очень убедительно отказалась она.
– Ну, не могу же я пить один,– посмеиваясь в усы, объяснил Борис. – Мне нужен компаньон. Всего бокал вина, да? Вы позволите?
В голове у Михаси, как стая ворон, взметнулись вопросы: что такое? Зачем? Как это будет выглядеть? Вдруг он подумает, что она алкоголичка? Как себя вести с мужчиной, который угостил тебя вином? Прилично ли замужней женщине пить со случайным знакомым? Все-таки она католичка, что бы по этому поводу ни говорил Митяй…
– Михалина, это всего лишь бокал вина.
Матка Боска. Да над ней, непроходимой деревенщиной, уже открыто смеются! Сначала Катька, теперь Борис.
Пока она лихорадочно искала достойный ответ, попутчик подозвал официантку и сделал заказ.
Михалине ничего не оставалось, как принять дары данайцев.
Тамадой Чарнецкий был средней руки, тосты отличались редким однообразием, и они в очередной раз выпили за удачное путешествие. Причем внимание Михалины привлек тот факт, что Чарнецкий до дна пить не стал, и ей это понравилось. Митька бы махнул все сразу, будь у него хоть стакан.
– А чем занимается ваш коллега? Почему он такой неприветливый?– чтобы не молчать, спросила Михалина.
Чарнецкий посмотрел на нее искоса:
– Платон? Платон у нас любитель старины. Кроме того, у него неприятности в семье, он разводится,– Чарнецкий промокнул рот салфеткой.– А для него это настоящая катастрофа. В отличие от меня, Платон Фархатович очень дорожит семьей. Думает, что разбитая семейная лодка – это разбитая жизнь.
– Тогда почему он разводится?
– Жена ему изменила.
– Он застал ее с другим?
– Нет. Она сама ему все разболтала,– с плохо маскируемым презрением произнес Чарнецкий.– Сама! Не могла носить в себе эту новость. Сдержанность – не ее удел.
Михалина не приняла тона своего собеседника.
– Наверное, ей надоело врать.– Помимо воли, в голосе прозвучала горечь.
Припав к бокалу, она сделала жадный глоток.
Борис вдруг придвинулся к спутнице:
– А теперь скажите,– он тронул ее за локоть,– это все правда – все, что наплела тут о вас Катерина?
Михася едва не подавилась.
Повернула к Чарнецкому пылающее лицо, намереваясь поставить наглеца на место, но слова не шли с языка. С каждой секундой она чувствовала себя все глупее.
Выражение глаз Чарнецкого поймать не удавалось из-за очков, но Михалину ужасно смущали выбритые до синевы скулы, аккуратно постриженные усы и губы, о которых она почему-то знала точно, что они окаянные.
Пришлось признать, что ее нравственность оказалась на поверку не такой уж незыблемой. А, может, ее, нравственности, вовсе не существовало? Может, это был все тот же эффект Недобитюха, который она принимала за нравственность?
Неприятно удивленная открытием, Михася впала в задумчивость, и публицист решил ей помочь:
– Про верную жену, единственный брак и смысл жизни – это правда?
Поезд нес Михалину в Варшаву, она сидела в вагоне-ресторане, ее попутчиком был публицист-журналист-краевед и просто красавец, в крови бродило рубиновое Мысхако … Назовите хотя бы одного человека, кто бы в таких обстоятельствах сказал о себе правду? Не считая Мюнхгаузена.
Вот и она…
Михалине неудержимо захотелось ответить Чарнецкому, что она тоже третий раз замужем, или что она нимфоманка. Или что ее любовнику тридцать лет. А еще лучше – двадцать.
Не удивительно, что она сама не поняла, как в одно мгновение упразднила двадцатилетний брак и разделалась с Недобитюхом:
– Я разведена. У меня был друг, но мы расстались недавно.
– Давно развелись?– Чарнецкий скосил глаз на безымянный палец правой руки собеседницы. Кольца на нем не было! Ха! Она же католичка!
Чувствуя преступную безнаказанность, Михася продолжала с упоением:
– Да, давно! Привыкла, знаете, жить одна. Сама себе хозяйка. С кем захотела, с тем встретилась, не захотела – простилась. Не люблю обязательств.
Это уже были не просто метаморфозы – это попахивало деформацией личности. Из добропорядочной матери семейства Михалина Трацевская стремительно превращалась в лгунью и искательницу приключений.
Так, дорогая, тебе достаточно. Михася с опаской отставила рубиновый бокал.
К чести Михалины, состояние опьянения ей никогда не нравилось. Тут они с Митяем опять кардинально расходились во взглядах. Он искренне недоумевал: «А зачем тогда вообще пить?».
Состав в этот момент сильно дернулся, вагон-ресторан тряхнуло, посуда угрожающе звякнула.
Михася придержала бокал с вином и не заметила, как оказалась зажатой между Чарнецким и ножкой столика. В считанные секунды все ее мысли и все чувства сосредоточились на ноге, к которой прижималось мужское бедро.
Борис не торопился отодвинуться. Смущению Михалины не было предела.
Она подняла глаза и поняла, что поезд несет ее не в Варшаву – нет. Поезд несет ее прямиком в геенну огненную.
Свиета Мария!
Куда делось ее хваленое, сладостное бесстрастие, которым она втайне гордилась?
Чувствуя себя совершенно беспомощной перед мошенником, который ловко прикидывается журналистом, Михася ждала Катьку, как ангела-хранителя.
– Вы совсем не искушены,– завершил наблюдение публицист.
– А вы развращены женским вниманием,– огрызнулась она.
– Это же классика: мужчина должен быть развращенным, а женщина – неискушенной.
– Все хорошо в меру. И даже в классике вариантов значительно больше. Взять хотя бы вас и Катерину.
– Да,– с хмельной бесшабашностью согласился Борис,– Катька та еще штучка. Я уже стар для таких акул.
– Неужели? – С языка просилась какая-нибудь гадость. В этот момент Катька материализовалась у столика, спикировала на диванчик, чуть не сдернув скатерть со всем, что на ней стояло, и небрежно бросила:
– Борюсик, налейте-ка мне.
Господин Чарнецкий только хвостиком не завилял.
Пса крев! Со дна католической души Михаси поднялась и затопила рассудок заурядная, пошлая, совершенно не христианская ревность: как этой кукле удается манипулировать симпатягой-публицистом? В ней же только и достоинств, что молодость. Где глаза у него?
– Так на чем мы остановились?– Катька, не морщась, опрокинула последние пятьдесят и закусила остатками оливье.
– Ты интересовалась третьим браком Бориса,– любезно подсказала Михалина.
Подсказка была с душком. Это была попытка загрести жар чужими руками. «Гонар і годнасць» не позволяли Михалине задавать Чарнецкому вопросы, а крашеной выдре все с рук сойдет.
– А! Да! Ну, так как? – Катька попыталась придать пьяному взгляду серьезное выражение.
Борис пожал плечами:
– Моей третьей жене двадцать три.
– Ух, ты какой! – Катька погрозила Борису пальцем.
– Вот такой отчаянный я парень,– без тени самодовольства, скорее с тихой печалью констатировал Чарнецкий.
Катька икнула, потом другой раз.
– А тебе сколько?– выговорила она, содрогаясь от спазмов.– Не боишься, ик, оставлять ее без присмотра, ик?
– Я старше жены на восемнадцать лет. Конечно, она развлекается, но это вполне невинные развлечения,– с самоуверенностью мужчины, у которого нет проблем с потенцией, заявил Борис.– К тому же она может это сделать в любое время, не только в мое отсутствие. Я не слежу за женой.
– А зря.– Катька присосалась к соку, но только оторвалась от стакана, снова икнула.– А ты не боишься оставлять своего мужа?– Пьяный взгляд переместился на Михалину.
– Вдохни,– посоветовала та,– и не дыши.– Другого способа заткнуть бестию не было.
– Как на рентгене?
– Да, как на рентгене.
Раздув щеки, Катька набрала в легкие воздуха и стала похожа на себя в детстве.
– Я ничего нового не скажу, это общеизвестный факт: для некоторых измена – как спорт,– разглагольствовал Чарнецкий.– Если есть препятствие, его нужно преодолеть. Чем больше препятствий, тем азартней игра. Я не хочу быть для жены препятствием, поэтому у нас свободные отношения.
– Но это же самообман!– с непонятной ей самой горячностью возразила Михася.– Это означает, что вам безразличен человек.
Опыт. Собственный опыт выдал ее с головой.
– О-о,– выдохнула Катька,– это от неуверенности. Самообман считать, что ревность – это любовь. Ревность – это эгоизм и самолюбие.
Ну, конечно! Теперь рыночная торговка будет читать ей проповедь – Михалине с трудом удалось подавить раздражение.
– Вот-вот,– поддакнул публицист,– совершенно с тобой согласен. С вами.
– Да ладно тебе,– Катька поморщилась. Икать она, наконец, перестала.– Мы уже почти в Польше, так что зови меня Катарина.
– Договорились. Что? – обратился Борис к притихшей Михалине.– Еще вина?
Момент был подходящим. Повторять заказ Михася не собиралась, слушать пошлый треп было противно, еще противней было осознавать, что Катька, зарабатывая очки перед публицистом, своими бестактными замечаниями глубоко задела ее.
– Нет-нет, все.– Михалина оглянулась в поисках официантки, и подозвала ее, намереваясь расплатиться и отправиться в купе, но совершенно неожиданно Борис воспротивился:
– Михалина, подождите, – с мягкой настойчивостью попросил он.– Не разбивайте компанию, через полтора часа граница, так или иначе нам придется покинуть это чудное место.– Сквозь линзы очочков проглядывал просительный взгляд.
– Нет-нет,– сухо повторила Михася,– мне пора, а вы оставайтесь, тем более, что у вас есть, о чем поговорить, как я вижу.
«Дура», – мысленно простонала она, ожидая, что Катька сейчас же оттянется на ее счет. К счастью, чертова кукла пропустила реплику.
Зато Борис, кажется, с готовностью подхватил эстафету. Он даже не подумал выпустить Михасю из загона у окошка, а подошедшей официантке были заказаны вино и маслины.
– Я что-то не поняла,– Катька соображала туго, но еще соображала.– Ты с ней или со мной?
– Никак не могу выбрать.– Борис отослал девице ослепительную улыбку.
Катька взвизгнула (это она так смеялась), а Михасю бросило в жар.
– Выпустите меня,– проблеяла она.
– Простите, Михалина,– Борис с силой сжал ей руку под столом. – Обещаю: больше у вас не будет повода сердиться на меня.
Высвободив руку, Михалина с независимым видом отвернулась к непроницаемому окну. Ей ничего не оставалось, как рассматривать свое отражение в стекле: голову в барашках светлых колец, высокий лоб, под ним черные провалы глазниц и худощавое скуластое лицо с прямым носом.
– Выпусти ее,– послышался противный – противнее некуда – Катькин голос. – Ей пора, сейчас ее остановка.
Намек был более чем прозрачным.
Михалина решительно повернулась и, опустив глаза, ждала, когда Чарнецкий освободит выход. Ладонь Бориса снова сжала ей пальцы.
Не выпуская Михалину, публицист-краевед наклонился к Катьке через стол и тоном, которым говорят с расшалившимся ребенком, произнес:
– Катарина, тебе уже хватит.
– Все. Беру тайм-аут,– неожиданно объявила бестия.– Мне нужно проветриться.
Михася вскинула на нее глаза. Все ясно. Выдре стало плохо. Ничего удивительного – почти без закуски хлопнуть стакан водки…
Ксендз Яцек мог бы гордиться Михалиной: чувство мстительной радости в ее душе вспыхнуло и погасло, уступив место состраданию. Она участливо предложила:
– Тебя проводить?
– Не пошла бы ты.– Катька вцепилась загнутыми когтями в край стола и снялась с места. За ужин она не заплатила.
Так этому греховоднику и надо, не без удовольствия подумала Михася, глядя в спину пьянчужке. Пьянчужка прокладывала себе маршрут, как муха по стеклу.
– Ну, вот, – пространно прокомментировал Борис. В интонации явственно присутствовало облегчение.
– А мне показалось, что она вам понравилась.– Губы у Михаси кривились.
Официантка с подносом заслонила Катькину фигуру, на столе появились еще один бокал вина и рюмка коньяку, на этот раз с сыром и маслинами.
– Вам не показалось,– заверил ее Борис, когда официантка отчалила.
Михалина пригубила вина.
– Не поняла.
Здесь Борис Чарнецкий показал свою мужскую – или журналистскую?– природу:
– Все элементарно. Передо мной красавица и доступная красавица. Кого я выберу?
– И кого же? – глупо переспросила Михася, хотя ответ лежал на поверхности.
– В данном конкретном случае – доступную красавицу. Я ж не жениться собираюсь по пути в Варшаву, а только провести время.
– Это-то как раз понятно.– Михалина начала злиться.– Не понятно другое: зачем вы меня удержали?
– А это просто. Чтобы посмотреть на вашу и ее реакцию. Мне было интересно, как она себя поведет. Как вы себя поведете. Вы же такие разные.
– То есть, вы нас пытались стравить?
– Ну, зачем так грубо? Я бы назвал это столкновением интересов.
– Да какие интересы? А если бы она в меня вцепилась? – Михалина знала, о чем говорит!
– Думаете?– оживился господин публицист.– Хотя, вы правы, такие способны на многое. Характер.
– Уличное воспитание это, а не характер.– Михася смерила журналиста-публициста взглядом сверху вниз.– Мне пора. Позвольте, я выйду.
Неожиданно Чарнецкий, посверкивая очочками, наклонился так близко, что защекотал спутницу усами:
– Вам идет сердиться.– По щеке Михалины заскользило подогретое алкоголем дыхание.
– Перестаньте строить из себя Дон Жуана,– вспылила она.
– Упаси бог. Кто Дон Жуан? Я?
– Поднимитесь и выпустите меня!
На них стали оглядываться.
– Тише, тише,– господин Чарнецкий смотрел с веселым изумлением.– Уже поднимаюсь!
Тут Михалина опомнилась, полезла в задний карман джинсов за кошельком, но Борис перехватил ее руку:
– Не вздумайте. Я обижусь.
Михася почувствовала себя сбитой с толку.
Этот жест… великодушия? Корысти? Чего? Жест выглядел крайне подозрительным. Вдруг публицист потребует вернуть долг натурой?
Тут в Михалине проснулось здоровое чувство юмора: ты на себя посмотри, натура. Кто на тебя позарится? Любитель благородной старины или последний некрофил. Публицист по определению не может быть некрофилом – у него двадцатитрехлетняя жена.
– Вот еще,– пробормотала она и кивнула официантке.
– Я готов принести извинения.
– Не стоит. Вы такой, какой есть, и таким останетесь, хоть извинитесь еще сотню раз. Мы с вами всего лишь случайные попутчики. Дорога когда–то закончится, и мы больше никогда не увидимся.
