Анна Сьюэлл
Черный Красавчик: история лошади, рассказанная ею самою
XIII. Джемс Гауард
В одно декабрьское утро, в то время как Джон ввел меня в мое стойло после утренней прогулки, а Джемс принес овес из амбара, хозяин вошел в конюшню.
У него было очень серьезное лицо; в руках он держал раскрытое письмо. Джон поклонился хозяину, запер дверь в стойло и остановился в ожидании приказаний.
– Доброго утра, Джон! – сказал хозяин. – Я пришел поговорить о Джемсе. Есть у тебя на что пожаловаться на него?
– Нет, сударь, – отвечал Джон.
– Усердно ли он исполняет свое дело и всегда ли вежлив с тобою?
– Да, сударь, всегда.
– Ты не замечал, чтобы он небрежно убирал в твоем отсутствии?
– Никогда этого не случалось, сударь.
– Это хорошо; но вот еще вопросы: ты не думаешь, что, когда он проезжает лошадей или его куда посылают, он останавливается у знакомых и бросает лошадей одних?[2]
– Ничего подобного не случалось, сударь. Если кто-нибудь распускает эти сплетни про Джемса, я им не верю и не поверю, пока сам не увижу своими глазами. Не знаю, кому нужно было клеветать на Джемса, а только я скажу вам, сударь, что не видал лучшего помощника из молодых, чем он. Это честный, доброго нрава, умный малый, знающий и любящий свое дело. Я верю ему как в слове, так и в деле. Хорошо было бы, если б побольше было таких служащих людей. Если кому-нибудь нужно знать о том, что за человек Джемс Гауард, пусть придет ко мне и услышит правду.
Хозяин молча и серьезно слушал Джона, но когда тот кончил говорить, широкая улыбка осветила лицо его. Он ласково посмотрел на Джемса, стоявшего у двери, и сказал:
– Поди-ка сюда, Джемс. Послушай, что я имею тебе сказать. Я очень рад слышать мнение Джона; мы с ним, как видно, одинаково о тебе думаем. Зная его за осторожного человека, я нарочно схитрил, расспрашивая его, чтобы заставить его высказаться. А теперь вот в чем дело. Я получил письмо от моего зятя, сэра Вильяма Книфорда, из замка Книфорд. Он просит меня найти ему хорошего молодого кучера, который начал бы с помощника старшего кучера, прослужившего уже двадцать лет, а со временем, когда тот совсем станет стар и слаб, занял бы его место. Сначала дают восемнадцать шиллингов в неделю жалованья, кучерское платье, домашнее платье, мальчика в помощники и квартиру над конюшней. Сэр Книфорд – хороший барин. Для тебя, Джемс, это место – находка, но я должен признаться, что мне не хотелось бы расставаться с тобой; Джон без тебя останется все равно что без правой руки.
– Это сущая правда, сударь, – отвечал Джон, – но я не стал бы мешать счастью Джемса.
– Сколько тебе лет, Джемс? – спросил хозяин.
– В мае будет девятнадцать, сударь.
– Он немножко молод для кучера, не правда ли, Джон?
– Молод-то молод, – сказал Джон, – но он сильный и толковый, как взрослый. Хотя у него нет большой привычки править лошадьми, но у него легкая рука, верный глаз и большая осторожность. Я уверен, что у него не пропадет лошадь из-за плохого ухода за ее ногами и копытами.
– Твоя рекомендация дороже всего, Джон. Сэр Книфорд пишет мне: «Если б нашелся человек, служивший под руководством твоего кучера Джона, я бы ничего не желал лучшего». Итак, Джемс, подумай об этом предложении, переговори с матерью во время обеда, а потом дашь мне ответ.
Через несколько дней после разговора в моем стойле нам стало известно, что Джемс поступает на новое место недель через шесть, а пока он будет привыкать править лошадьми. Никогда еще господа не выезжали так часто в карете. Обыкновенно, если хозяйка оставалась дома, хозяин сам правил в кабриолете, но теперь, кто бы ни ехал, барин ли, барышни ли или посылали за чем-нибудь, постоянно закладывали Джинджер и меня в карету, и Джемс садился на козлы. Сперва к нам помещался Джон и учил его, а после Джемс управлялся один с экипажем и лошадьми.
Куда только мы не ездили, по каким странным улицам в городе… Ездили и на железную дорогу и всегда выбирали время прихода или отхода поезда, когда на мосту была настоящая давка от всевозможных экипажей, омнибусов, возов. Тут приходилось и лошадям, и кучеру зорко смотреть, особенно когда раздавался звонок на станции. Поворот к станции был крутой, и легко было бы наехать на кого-нибудь в суете и давке.
XIV. Старый конюх
Господа собрались в это время в довольно дальнюю поездку к своим знакомым, жившим в сорока шести милях от нашего имения. Джемс ехал кучером с господами. В первый день мы проехали тридцать две мили; попадались довольно крутые подъемы, но Джемс вез так бережно, что мы не чувствовали усталости. Он всегда вовремя надевал тормоз и снимал его. Он не давал нам ступать в колеи, а если подъем был длинный, то держал карету колесами несколько наискось, что облегчало наше дело, потому что карета меньше катилась назад; кроме того, он давал нам частые передышки. Такое обращение, приправленное ласковым словом, очень помогает лошадям.
Раза два в этот день мы останавливались по дороге, а к закату солнца приехали в город, где должны были ночевать. Экипаж наш остановился перед лучшей гостиницей на базарной площади. Гостиница была большая.
Мы въехали под ворота в длинный двор. На конце его стояли конюшни и сараи. Нас вышли встречать два конюха. Главный конюх был маленький человек с приятным лицом; он быстро двигался, несмотря на хромую ногу. Я никогда не видал, чтобы так быстро выпрягали лошадей, как он. Потрепав меня ласково, он ввел меня в длинную конюшню, где было шесть или семь стойл, из которых два были уже заняты. Другой конюх привел сюда Джинджер.
Джемс присутствовал при нашей чистке и уборке. Никто еще не чистил меня так скоро и легко, как маленький старый конюх. Джемс, как видно, не поверил, что он хорошо сделал свое дело, потому что ощупал меня со всех сторон; но он нашел мою шерсть мягкой и шелковистой.
– Ну, признаюсь, – заметил он с удивлением, – я думал про себя, что проворен, а про Джона, что он еще проворнее меня, а ты, старина, нас обоих перещеголял скоростью и уменьем.
– Опыт набивает руку, – сказал хромой конюх, – за мной сорок лет службы; плохо было бы, если б я не научился хорошо и скоро убрать лошадь. Скорость – дело привычки; быстро так же легко сделать что-нибудь, как тихо, даже, я скажу, легче; я совсем не могу копаться над делом. Видишь ли, молодец, я с двенадцати лет все вожусь с лошадьми: служил прежде в скаковых конюшнях, потом, по малому росту, был жокеем несколько лет, но на скачках Гудвуда земля размокла, и моя бедная лошадь поскользнулась и упала. Я сломал себе ногу. Пришлось бросить эту службу; я, однако, уже так свыкся с лошадьми, что жить без них не мог. Тогда я нанялся конюхом при гостинице. Чистить такую лошадь, как эта, – истинное наслаждение, скажу тебе. Так выхолена она и вежлива. Мне стоит двадцать минут убирать лошадь, чтобы узнать, в каких она была руках. Вот твоя лошадь смирная, легко поворачивается, поднимает ноги как надо, чтобы их можно было вымыть; одним словом, податливая лошадь. Другая же бывает капризная, на месте не стоит, мечется в стойле, головой встряхивает, уши прикладывает, боится или норовит брыкнуть. Когда мне попадется такая лошадь, я уж знаю, при каком уходе жила бедняжка. Плохой уход делает лошадь пугливой, если она не смелая от природы, или норовистой, если лошадь горячая. Лошадь вся зависит от воспитания, как дети. Научите ее смолоду хорошо вести себя, и она уж никогда не собьется.
– Хорошо ты рассуждаешь, – сказал Джемс, – люблю такие речи. У нас дома так же думают.
– Кто твой хозяин, молодец, если позволено будет спросить? Верно, хороший по всему, что я вижу.
– Помещик Гордон, из Бертвикского парка, – отвечал Джемс.
– А, слыхал про него! Отличный знаток лошадей и ловкий наездник, лучший в графстве.
– Должно быть, что так, – отвечал Джемс, – но он почти не ездит верхом с тех пор, как молодой господин убился на охоте.
– Слышал я про это несчастье, – сказал старый конюх. – В газетах было написано. Хорошую лошадь тогда же убили, не так ли?
– Да, – отвечал Джемс, – лошадь была прекрасная, брат вот этой, и очень похож на нее.
– Какая жалость! – заметил старик. – Помню, писали, что место для скачки было неудобное, легкая изгородь, крутой берег; лошадь не могла разглядеть места как следует. Я сам любил бойкую езду, но есть места, на которых только опытный и знающий охотник сумеет управиться с лошадью. Не стоит заячий хвост человеческой и лошадиной жизни; таково мое мнение.
Пока шел разговор Джемса со стариком, другой конюх успел вычистить Джинджер и задать нам овса. После этого старик и Джемс ушли вместе из конюшни.
XV. Пожар
Позднее привели к нам лошадь, на которой только что кто-то приехал. Пока второй конюх чистил ее, к дверям конюшни подошел какой-то молодой парень с трубкой во рту.
– Слушай, Таулер, – обратился к нему конюх, – влезька на сеновал да подкинь сена за решетку стойла для этой лошади. Только не ходи с трубкой на сеновал.
– Ладно, – отвечал парень и полез по лестнице наверх.
Я слышал, как он ворочал сено над нашими головами.
Вечером Джемс приходил поглядеть на нас, все ли у нас в порядке, после чего двери конюшни заперли на ночь.
Не знаю, долго ли я спал и в котором часу ночи проснулся, но я сейчас же почувствовал что-то неприятное… Я встал; мне казалось, что воздух очень тяжелый и я задыхаюсь. Джинджер кашляла, другие лошади беспокойно двигались в стойлах. Было совсем темно, и нельзя было ничего разглядеть, но я понял, что стойло мое полно дыма. Вот отчего я задыхался.
Люк в потолке остался отворенным, и мне казалось, что дым идет сверху. Прислушиваясь, я услыхал над головой какой-то шорох с легким треском. Хотя мне и не приходило в голову, что это означало, но мне почему-то стало жутко. Все лошади проснулись; они дергали недоуздки и топали ногами.
Наконец послышались шаги снаружи, и второй конюх вбежал в конюшню с зажженным фонарем. Он начал отвязывать лошадей и постарался вывести их. Но он так спешил, такое у него было испуганное лицо, что я еще больше испугался. Первая, вторая и третья лошадь не хотели идти за ним из конюшни. Он подошел ко мне и хотел силой вытащить вон, но, конечно, безуспешно. Провозившись без толку со всеми нами, он ушел.
Мы очень глупо вели себя, без сомнения, но мы чувствовали опасность вокруг себя и не видали привычного нам человека, которому бы мы верили. Свежий воздух, зашедший в открытую дверь, облегчил дыхание, но наверху шум становился все громче, и я вскоре увидал через решетку стойла огненные языки, вырывавшиеся из сеновала. Потом послышался крик: «Пожар!»
Старый конюх вошел, совершенно спокойно вывел одну из лошадей и подошел к другой. Шум наверху стоял ужасный; казалось, кто-то ревел там с неистовой силой.
Потом я услыхал спокойный, веселый голос Джемса:
– Ну, красотки мои, пора нам домой! Просыпайтесь и в путь.
Я стоял ближе от двери; ко мне он подошел к первому и ласково потрепал меня.
– Давай-ка взнуздаемся, Красавчик, – сказал он, – мы скоро выберемся из этой духоты.
В одну минуту он надел мне узду, потом снял шарф с шеи и слегка накинул его мне на глаза; пока он выводил меня из стойла, он крикнул:
– Гей! Кто-нибудь, подите сюда, возьмите лошадь, а я пойду за другой.
Высокий, широкоплечий человек подошел к нам и взял меня за узду, между тем как Джемс быстро скрылся в конюшне. Я громко заржал, когда он отошел. Джинджер сказала мне потом, что только благодаря этому крику она спаслась от огня, потому что, услыхав мой голос, она решилась выйти из конюшни.
На дворе была полная суматоха; лошадей выводили, экипажи спешили вывезти из соседнего сарая, боясь, что огонь перейдет и туда. Со всех сторон в открытые окна люди кричали разные советы, но я не отрывал глаз от дверей конюшни, откуда дым валил все сильнее и то и дело вырывалось пламя.
Вот среди шума и гула, наполнявшего весь двор, я услыхал ясный голос нашего хозяина:
– Джемс Гауард, Джемс Гауард, где ты?
Ответа не последовало, но я тотчас услышал сильный треск, и вслед за ним я радостно заржал, потому что увидал Джемса, выводившего Джинджер из конюшни, уже кругом охваченной пламенем. Джинджер громко откашливалась и не могла ничего мне сказать.
– Что за славный, храбрый малый! – воскликнул хозяин, положив руку на плечо Джемса. – Ты не ушибся?
Джемс отрицательно покачал головой: он не мог еще говорить.
– Да, храбрый парень, надо сказать! – заметил мужчина, державший меня.
– Слушай-ка, Джемс, – продолжал хозяин, – когда ты отдышишься, мы поспешим отсюда в другую гостиницу.
Мы двинулись к воротам; в эту минуту раздался лошадиный топот, и с шумом подъехали пожарные с трубой.
– Пожарные, посторонись! – закричало несколько голосов.
Мы дали им дорогу; пара здоровых лошадей въехала на двор с тяжелой машиной. Пожарные соскочили и принялись за свое дело. Огонь пылал до верху крыши.
Мы как можно скорее выбрались на базарную площадь; звезды сияли, и только позади слышен был шум, на площади же все было тихо. Хозяин повел нас к большой гостинице по другую сторону площади. Когда нас встретил тамошний конюх, хозяин сказал Джемсу:
– Оставляю лошадей на твоих руках, а мне надо поспешить назад к жене. Ты можешь заказывать здесь все, что найдешь нужным.
С этими словами хозяин быстро удалился. Я никогда не видал, чтобы кто-нибудь так скоро шел.
Прежде чем нас успели ввести в конюшню, мы услыхали раздирающие крики: это несчастные лошади, которые остались в огне, так страшно кричали. Нам было очень не по себе, Джинджер и мне, хотя о нас позаботились и прекрасно устроили на ночь.
На следующее утро хозяин пришел нас проведать и поговорить с Джемсом. Я не много расслышал из их разговора, потому что меня в это время убирал конюх, но я видал довольное лицо Джемса, – кажется, хозяин его опять очень хвалил. Наша хозяйка чувствовала себя плохо после ночной тревоги, так что отъезд был отложен до послеобеденного времени. Поэтому Джемсу выпало свободное утро. Он пошел в старую гостиницу осмотреть экипаж и сбрую и, кстати, узнать о том, как кончился пожар.
Когда он вернулся, мы слышали, что он рассказывал гостиничному конюху. Сначала никто не мог догадаться, отчего произошел пожар, но потом кто-то сказал, что видел, как молодой парень, Таулер, вошел с трубкой на сеновал, а вышел оттуда без нее и ходил за другой трубкой в табачную лавку. Второй конюх сказал, что он послал Таулера, но велел ему идти без трубки. Таулер отнекивался; он уверял, что не брал с собой трубку на сеновал, но ему никто не поверил.
У нас, в Бертвике, строго запрещено входить с трубкой в конюшню.
Джемс рассказал, что пожар уничтожил всю конюшню: потолок в ней завалился, и две несчастные лошади были задавлены горящими бревнами.
XVI. Разговор Джона Манли
Остальную часть дороги мы проехали благополучно и прибыли на место, к друзьям наших господ, вечером, вскоре после заката солнца. Нас поставили в хорошую конюшню; добрый кучер хлопотал, как бы лучше поместить и накормить нас. Услыхав рассказ про пожар, он очень хвалил Джемса.
– Одно я могу сказать, молодой человек, – говорил он, – что ваши лошади, видно, знают, кому верить. Нет ничего труднее, как заставить лошадей выйти из конюшни во время пожара или наводнения. Не знаю, отчего это происходит, но из двадцати лошадей удается вывести только одну.
Мы прогостили три дня, после чего возвратились домой. Очень весело было войти в собственную конюшню, и Джон не менее нашего радовался нашему возвращению. Он и Джемс долго разговаривали в этот вечер, до ухода из конюшни.
– Хотел бы я знать, кто поступит на мое место, – сказал Джемс.
– Маленький Иосиф Грин из сторожки, – отвечал Джон.
– Да ведь он еще ребенок! – воскликнул Джемс.
– Ему пятнадцатый год, – заметил Джон.
– Но он ростом такой маленький.
– Да, правда; однако это не мешает ему быть проворным. К тому же у него охота к работе и доброе сердце. Отец очень желает поместить его к нам, и хозяин согласен взять его. Он говорил мне, что если мне удобнее иметь помощника побольше, то чтобы я себе искал другого, но я согласился взять Иосифа на шесть недель на испытание.
– Что значат шесть недель! – сказал Джемс. – Он в шесть месяцев не научится настоящей службе. Тебе, Джон, трудно будет.
– Ничего, – отвечал Джон, смеясь, – мне не привыкать к работе, мы с ней дружно живем.
– Славный ты человек! – сказал Джемс. – Желал бы я со временем походить на тебя.
– Не люблю я о себе говорить, – заметил Джон, – но так как ты уходишь и скоро заживешь своим умом, среди чужих людей, то я тебе расскажу про себя. Мне было столько же лет, как Иосифу, когда отец с матерью умерли оба в течение десяти дней от горячки. Мы с сестрой-калекой остались одни на всем белом свете, без единой родной души, которая могла бы о нас позаботиться. Я умел только помогать в полевой работе, но этим заработком без своей земли едва можно было себя прокормить, не то что обоих. Сестре Нелли пришлось бы отправиться в работный дом, если б не наша хозяйка. Она наняла для нее комнатку у вдовы Малет и давала ей шить или вязать, когда Нелли была здорова и могла работать. Когда же бедная сестра лежала больная, она посылала ей чего-нибудь от своего обеда, дарила разные вещи; одним словом, была ей как родная мать. Хозяин взял меня на конюшню, в помощники старому кучеру Норману. Обедать я ходил в господский дом, спал на сеновале, получал платье и три шиллинга в неделю, и часть этих денег я отдавал Нелли. Старый кучер мог бы не согласиться иметь такого маленького, ничего еще не знающего помощника, взятого прямо от плуга, но он полюбил меня и заботился обо мне не хуже отца. Несколько лет я учился у него кучерскому делу, и, когда он умер в глубокой старости, я поступил на его место. Теперь я получаю хорошее жалованье и могу откладывать на черный день; да и Нелли живет благодаря этому припеваючи. Так вот видишь ли, Джемс, я не такой человек, который мог бы равнодушно относиться к судьбе мальчика. Тебя, конечно, мне будет недоставать, но как-нибудь справлюсь. Самое первое дело – оказать услугу при случае. Я рад, что мне представился такой случай.
– Значит, ты не придерживаешься правила: всякий заботься о себе, а Бог о всех? – спросил Джемс.
– О нет! – возразил Джон. – Где бы я был теперь с сестрой, если бы хозяин и хозяйка и старик Норман следовали этому бессердечному правилу? Нелли коротала бы свой век в работном доме, а я сажал бы, верно, репу на чужих полях. Что бы сталось с Черным Красавчиком и Джинджер, если бы ты, Джемс, заботился о себе одном? Они, верно, сгорели бы тогда. Нет, Джемс, плохое то правило жизни, которое предписывает человеку прежде всего заботу о самом себе. По-моему, тот человек, который живет согласно этому правилу, недостоин вовсе жить. Лучше было бы ему и не родиться!
Джон с этими словами решительно тряхнул головой. Джемс засмеялся в ответ на его горячность, но был очень расстроен. Когда он заговорил, в его голосе слышались слезы.
– Ты был мне лучшим другом, – сказал он, – после матери я никому стольким не обязан. Если я, в свою очередь, могу когда-нибудь услужить тебе, не забудь обо мне, прошу тебя.
На следующее утро маленький Иосиф пришел на конюшню, чтобы попривыкнуть к делу под надзором Джемса. Ему показали, как нужно выметать из стойла, постилать свежую солому и насыпать сено за решетку. Учили его чистить сбрую, мыть экипажи. Так как он был слишком мал ростом, чтобы чистить Джинджер и меня, Джемс заставлял его убирать Резвушку, тем более что она должна была перейти в руки нового помощника, конечно, под руководством Джона.
Иосиф был славный, веселый мальчуган. Он входил в конюшню, всегда весело посвистывая.
Сперва Резвушка осталась очень недовольна тем, что ею распоряжается «какой-то неопытный мальчишка», как она его называла; но через две недели она призналась мне по секрету, что «малый неглупый, и толк из него будет».
Наконец настал день отъезда Джемса. Хотя он все время крепился и старался быть веселым, но в этот день он не мог справиться с собой и был очень расстроен.
– Видишь ли, Джон, – говорил он, – я покидаю столько любимых существ: мать, сестру, тебя, господина и госпожу, лошадей, особенно мою милую Резвушку. На новом месте меня ожидает все чужое. Право, если бы не мысль, что я получаю хорошее место, выгодное тем, что я могу больше матери помогать, я бы никогда не решился уехать отсюда. Очень тяжело мне уезжать, Джон.
– Так и должно быть, мой милый, – отвечал Джон, – я бы плохо о тебе думал, если бы ты мог в первый раз в жизни покинуть родное гнездо с веселой душой. Только ты не унывай. Добрые люди живут везде. И на новом месте ты найдешь друзей, а зато матери твоей весело и лестно, что ты поступаешь на такое прекрасное место.
Джон ободрял Джемса, но все в доме с грустью отпускали его. Что касается Резвушки, она так загрустила о нем, что несколько дней совсем не ела, и Джон, чтобы развлечь ее, стал выводить нас вместе на утреннюю прогулку. Резвушка понемногу успокоилась; ей было приятно пройтись со мной рысью или поскакать рядом.
Отец Иосифа часто приходил в конюшню и помогал там, потому что он сам понимал дело; Иосиф, со своей стороны, очень старался научиться, так что Джон надеялся сделать из него порядочного конюха.