Анна Шнейдер
Черное солнце
– Ты хочешь воды?
Кельнер рывком садится в постели, одним резким движением прижимая Ханну за горло к белой простыни. Она хрипит, бьется в испуге, и он ее отпускает.
– Харри, что с тобой?!
Ее глаза блестят, она ничего не понимает, только пугается, и молча наблюдает за тем, как он быстро поднимается с постели, натягивает брюки и рубашку, поднимает с пола пиджак, пальто, ботинки. Хлопок по карманам, кивок светлой головы и, несколько секунд спустя, – шум отъезжающей от дома машины.
***
– Автомобиль фрау обнаружили недалеко от нашей больницы. Мы предполагаем, что часть пути она смогла проехать самостоятельно, но когда фрау Кельнер стало совсем плохо, и она уже потеряла сознание, ее заметил мужчина. Он и привез вашу жену к нам. Сейчас она вне опасности, но, к нашему огромному сожалению, ребенка спасти не удалось. Просто удивительно, как она смогла сама…
Харри Кельнер с трудом понимал слова врача.
На дорогу от дома Ханны Ланг до Груневальда у него ушло два часа и сорок пять минут. На пять минут меньше, чем в прошлый раз. И точно так же, как в прошлый раз, гостиная в доме Кельнеров оказалась пустой, – только на блестящем столике у двери лежала записка от Кайлы.
«Фрау Агна в «Шарите», я еду туда».
Написано торопливо, с ошибками. Заводя «Мерседес», Милн посмеялся над собственной педантичностью: даже сейчас его наблюдательность, заточенная годами разведки, продолжает верно служить ему. В больнице он встретил плачущую Кайлу Кац. Это нормально, напомнил он себе, глядя на ее опухшее от слез лицо. Нормально, когда люди плачут, – они плачут, когда им страшно. Кайла плакала. А Элис научилась этому только недавно. Она сама сказала об этом однажды, и улыбнулась, все еще шмыгая носом.
Кайла рассказала, что пришла к ним домой раньше обычного, – трамвай приехал в Груневальд необычно быстро, и, чтобы не ждать на улице, она позволила себе воспользоваться давним предложением Агны, и зашла в дом. Потом зазвонил телефон, усталый мужской голос со вздохом сообщил ей, что фрау Агна Кельнер поступила в больницу «Шарите» в тяжелом состоянии.
С тех пор прошло двенадцать часов.
И вот теперь врач, может быть, тот самый, что звонил к ним домой, сказал Харри, что ребенок умер.
Но Эл жива.
Мозг Милна работал против него. Так, сопоставив события минувших вечера и ночи, он с детальной педантичностью сообщил Эдварду, что, по его расчетам, в то время, когда Элисон стало плохо, он занимался сексом с Ханной Ланг.
– Je t’emmerde!
– Простите?
Врач вопросительно взглянул на Харри.
– Герр Кельнер, вам плохо?
Нет, нет, заверил его Харри, – с ним все в порядке. Он просто изменил той, которую любил, потерял ребенка и едва не потерял ее. Но с ним все в порядке, ведь он все еще хороший разведчик. С новым заданием от Баве в кармане, которое он успел расшифровать перед тем, как поехал сюда: «Приезжайте в Лондон. Срочно».
2.3
Элисон вздрогнула и проснулась. Солнечные лучи резко светили в узкое больничное окно, заставляя ее открыть глаза и осмотреться: белые стены, белый потолок.
– Видишь, ничего необычного… – тихо прошептала она сама себе, снова закрывая глаза.
Странные сны не оставляли ее ни на секунду, и у нее не было сил с ними бороться. Рука Эл скользнула вниз, упираясь во что-то. Нужно было снова открыть глаза.
Поморщившись от боли во всем теле, Элисон медленно повернула голову влево. В этой стороне солнца было меньше, и она облегченно вздохнула, ускользая от лучей, и чувствуя, как они, не дотянувшись, оставляют ее в покое прохладной тени. С третьей попытки ей удалось сфокусировать взгляд на стенах палаты, неотличимых друг от друга. Если бы не дверь, которая, впрочем, была такой же белой, она не знала бы, как отсюда выбраться.
Но как она попала сюда?
Голова заболела, стоило ей начать вспоминать о том, что было до того, как она оказалась в больничной палате. Пустая попытка. «Лучше просто осмотреться», – подумала она.
Ее взгляд остановился на спящем Милне. Он заснул сидя на стуле и наклонившись вперед, – положив голову на кровать, рядом с ней. Элис осторожно улыбнулась, надеясь, что хотя бы это движение не вызовет в теле ноющей боли, и погладила Эдварда по волосам, долго наблюдая за тем, как светлые на кончиках, они постепенно меняют тон, темнея у корней и напоминая оттенком полевой мёд. Эл наслаждалась ощущением того, как они мягко скользят сквозь ее пальцы. А потом она посмотрела на узкую, бугристую полосу.
Шрам.
Едва касаясь, она осторожно очертила его пальцем, ведя от окончания шрама – к виску, туда, где он когда-то начался, и почти вплотную подходил к новым ранам Милна, оставшимся после допроса в гестапо. Следы от кастета заживали быстро, но все еще немного кровоточили, частично покрытые багровой коркой. Медленно наклонившись вниз, Элис поцеловала шрамы, и откинулась на подушки, снова закрывая глаза, – голова даже от небольшого наклона сильно закружилась, а низ живота стянуло спазмами, словно железными обручами, снова опрокидывая ее в ноющую, медленную боль.
…Это все были глупости, – она и сама не понимала, почему так ведет себя с Эдвардом, и когда через несколько минут после его ухода в дверь постучали, Элис радостно подумала, что это он: вернулся, и передумал уезжать в Рождество. Быстро повернув ручку на входной двери, Эл застыла, не успев ничего сказать. Зато двое мужчин в черной красивой форме, похоже, чувствовали себя прекрасно, когда, оглядев ее с ног до головы, медленно прошли в дом, и остановились так близко от нее, что в ярком свете электрических ламп она не могла четко рассмотреть их лиц: вместо того, чтобы ясно осветить их, лампы скрадывали углы и овалы гестаповских ищеек.
Так, у одного из них, черные провалы, казалось, высосали левый глаз и всю левую половину лица, а у второго закрались под нижние веки, высвечивая их чернотой, и делая глаза такими же черными.
Это заняло всего несколько секунд, но ни тогда, ни потом Эл не могла сказать, почему она так четко запомнила именно этот момент. Может быть, размышляла она, это потому, что в следующий миг все изменилось: и ее, резко развернув лицом к стене, обыскали?
По крайней мере, так это назвали они. Элисон успела заметить, как красиво переливаются серебряные нашивки на их черной форме, а потом, все еще удивляясь этому дикому сочетанию зла и красоты, почувствовала, как руки одного из гестаповцев скользят по ее телу, задерживаясь на груди и талии.
– Дай я!
Голос прозвучал совсем близко, и руки другого полицейского ощупали ее тело, скользя и поднимая темно-синюю ткань платья.
К горлу подступил ком, и Элис попыталась сглотнуть его как можно тише, ничем не нарушая почти полную тишину, в которой слышались только движения мужчин, скрип сапог и едва различимое шуршание от соприкосновения мужских рук с ее платьем, на котором не было ни одного кармашка, а единственными «потайными» отделами можно было считать разве что белый кружевной воротничок с брошью у длинной шеи и такие же манжеты на рукавах.
Она хорошо помнила, как ее снова ловко повернули, и сально усмехаясь в испуганное лицо, бросили в нее пальто, резко сорвав его с вешалки, отчего петля на воротнике порвалась, и оно упало к ногам Эл черной бесформенной лужей. Она ничего не спрашивала. Это было ни к чему, и, к тому же, огромный страх, скрутивший горло, и, – как казалось Эл, – все внутренности, не давал ей говорить. Страх проговориться. Сказать не то. Быть понятой не так.
Девушка с трудом надевала пальто, долго путаясь в рукавах, чем изрядно разозлила поздних гостей. Не выдержав, один из них шагнул к ней, и ударил по лицу. От тяжелой пощечины левая половина лица разгорелась огнем, на глазах выступили слезы, но Эл выдержала первую волну боли, запрещая себе прижимать ладонь к щеке: ей казалось, что так она покажет им, что ей больно, даст повод для смеха. Поэтому она, смирив желание прикоснуться к щеке, только посмотрела на ударившего ее мужчину блестящим взглядом, и крепче сжала губы.
– Пойдем, некогда! – крикнул второй, и Агну Кельнер выволокли из дома, предварительно защелкнув на ее запястьях наручники.
Этот щелчок от двух замков она слышала и сейчас, беспокойно мотая разгоряченной головой из стороны в сторону, в больничной палате «Шарите».
Потом ее, и еще нескольких людей, бывших вместе с ней в кузове грузовика, долго везли в главное здание гестапо. Элис видела, как от тряски на булыжных мостовых люди болтались по кузову из стороны в сторону, и была рада тому, что, сидя спиной к окну, она успела зацепиться пальцами за какую-то железную перекладину, которая теперь не давала ей пораниться. Да, перехватывать поручень приходилось очень часто, – судорожно и быстро, больно выворачивая в сторону правую руку, но Элисон считала, что ей очень повезло, и всю дорогу старалась думать только об одном: они успели схватить Харри Кельнера, или он уехал до их прихода?..
***
– Какая ты глупая, Элисон Эшби! – со смехом сказала высокая темноволосая девочка, вырывая у одной из одноклассниц, окруживших их, тетрадь, в которой были личные записи Эл.
– Только послушайте!
Скривив мокрые губы, тощая громко произнесла: «А потом он меня поцеловал! Знаю, это такие глупости, но все теперь кажется таким невероятным… может быть, он тоже меня любит?» . От хохота волосы на голове одноклассницы Элисон, – которую про себя она называла Шваброй,– упали назад, за спину своей хозяйки. Благодаря эху, в коридоре с высокими сводами колледжа Челтенхэм, раздался оглушительный смех семи девчонок. Одернув форменную клетчатую юбку, Элисон сделала новую попытку вырвать из костлявых рук Швабры свой дневник, но ей это не удалось. Зато веселье одноклассницы стало еще громче.
– Смотри, Марта, она хочет забрать у меня свой дневник!
Швабра помахала тетрадью перед лицом Элисон, злорадно улыбаясь, и прекрасно зная, что невысокая Эшби не сможет ей помешать.
– Ты правильно сделала, когда взяла у нее эту тетрадь. Теперь наша милая Элли будет знать, что доверять никому нельзя… да и кому можно доверять, если тебя никто не любит? Правда, мисс Эшби, психованная сиротка? Родители умерли, брат бросил, а теперь и Эдвард! – Темноволосая произнесла это имя с приторным придыханием, видимо, претендуя на искусную актерскую игру. – Ты правда думаешь, – Швабра скривилась, наклоняясь к Элисон и высовывая язык изо рта, – что тебя может кто-то любить?
Эшби схватила одноклассницу за длинные распущенные волосы, и со всей силы дернула вниз. А когда Швабра, ошалевшая от боли и неожиданности, начала клониться в ее сторону, рыжая девчонка толкнула ее коленом в живот.
– Дрянь! – Эшби с ненавистью посмотрела на Швабру, скрюченную от боли.
Обведя бешеным взглядом всех ее подруг, Элис добавила:
– Не смейте меня трогать!
Клетчатая юбка задела Швабру по лицу, и исчезла из поля зрения. Маленькие каблуки черных лаковых туфель отдавались гулким эхом в ушах онемевших девчонок: оно стучало дробью все время, пока Эшби грозно шагала по галерее, сжав в руке тетрадь с голубой обложкой.
Оказалось, она провела в подвальной камере гестапо четыре часа: Эл помнила, как один из тех двоих, что забрали ее из дома, сказал об этом.
Шульц.
Это он с усмешкой смотрел на нее. Это он бросил в нее пальто. Это он дал ей пощечину, от которой на щеке Эл остался четкий след от его толстых пальцев.
Это он запер ее в камере. Хотя в этом не было особой необходимости: люди, с которыми она оказалась заперта в душном подвальном квадрате, были больше похожи на бесплотные тени, чем на тех, кто способен устроить мятеж и выбраться на свободу. Новенькие, как она, еще пытались быть поплотнее, оставаться людьми, но их спесь быстро сбивали. Палками, плетью, ремнями. В соседней камере вместо стен была решетка. Она позволяла не только хорошо слышать, но и видеть то, что происходило за ее толстыми железными прутьями. Тактика устрашения гестапо.
Человек на стуле. Его руки связаны так же, как скоро будут связаны руки Агны Кельнер, – за спиной. Чтобы мог дернуться, но – не вздохнуть. Вместо голоса – бормотание воды в горле, и отчаянные попытки избавиться от железной воронки, вставленной в рот. Человек захлебывается и шипит. Пытается что-то сказать, но на самом деле только стонет и мычит. Когда Элис, неотрывно следившую за ним воспаленными глазами, выталкивают из камеры, он все еще жив: она слышит, как он хрипит, пытаясь увернуться от воды.
Но вот цвет стен постепенно меняется, – от темных, много раз крашенных, – и все-таки тайно-кровавых под многими слоями краски, – они становятся сначала синими, а потом невероятно белыми. «Значит, здесь не убивают» – скользит в мыслях Эл.
Агну Кельнер приводят в кабинет, сажают на стул, пытаются завести скованные руки за спину. Но тот, кто позже назовет себя «Гирингом» и будет много смеяться, – «прямо как Швабра», – крикнет на Шульца и добавит:
– Не ломайте руки! Она нам нужна!
«Вы с ума сошли, юнкер?» – звучит в ее памяти голос Эдварда.
Элисон морщится, пытаясь вспомнить, когда он сказал эту фразу. Ну конечно. Дахау. Она видела, как он испугался, когда охранник замахнулся на нее: с какой силой он вцепился в руку мальчишки. Еще чуть-чуть повернуть, и…
«Гиринг» ударил ее, рассекая бровь, и теплая кровь невесомо побежала вниз, красиво приземляясь каплями на белый воротник платья.
Кап-кап.
Как, как?
– Как вас зовут?
«Министр» ходил взад и вперед как метроном, – так громко стуча сапогами, что ей хотелось попросить его сесть. Она как раз собиралась сказать ему об этом, как дверь открылась, и в затхлый смрад кабинета ворвался воздух из коридора. Эл постаралась повернуть голову влево, ближе к зазвучавшим голосам. Опять не получилось. Почему он ей не верит?
Агна, Агна, Агна.
Она уже столько раз назвала свое имя, и так громко, как только могла.
Слушая свой голос, говорящий про Агну-Агну-Агну, Элис мысленно хвалила себя: только Агна. Эл нет. Эл никто не любит. Они, одноклассницы, долго дразнили ее. Как тогда, в галерее. Всегда примерно также: иногда больше, иногда меньше. «Психованная сиротка». Эл казалось, что это слишком длинно для удачного прозвища. То ли дело «Швабра»: коротко, и сразу понятно, о ком речь. Они не пытались с ней дружить, и она долго этому удивлялась – «почему?», «за что?» – такие вопросы она снова и снова задавала себе, гуляя в свободное время по галереям и паркам, разбитым рядом с колледжем. Сначала ей казалось, что с ней не дружат, потому что она из богатой семьи. Потом, – потому что она хорошо учится. Или потому, что все вокруг часто говорили ей, что она очень красивая.
– Ты странная, Эшби. Психованная сиротка, вот ты кто! Никто не хочет с тобой дружить!
Тогда Швабра выхватила у нее из рук новый учебник, пытаясь разорвать его. Но прежде, чем ей это удалось, Элисон схватила с парты ее книгу и ударила одноклассницу по голове.
– Эшби! Вон из класса!
Учительница развернула указку в сторону Эл, словно длинный деревянный перст, и держала ее так до тех пор, пока Элисон, зло сверкнув зелеными глазами, не ушла.
– Дрянная девчонка! – раздалось ей вслед.
Но однажды Эл перестала их слушать. Время шло, а они говорили одно и то же, редко меняя даже интонации, с которыми выкрикивали оскорбления в ее адрес. И все было бы хорошо, ведь чем старше становилась Элис, тем более замкнутой, и вместе с тем независимой, она росла. Но… «психованная сиротка!». На «психованную» ей было плевать, – она и сама знала, что у нее взрывной характер, который, впрочем, служил ей отличной защитой от нападений: хоть сверстников, хоть старших, – неважно. Она не боялась отвечать взрослым на равных, она даже перестала бояться Швабру.
Она боялась одиночества. Может быть, это было странно – быть всегда одной, и бояться этого, и все же…
«Гиринг» уже дважды ударил Эдварда, а она все еще была без сознания.
Ну же, Эл! Где твои силы?
Почему ты такая слабая?
Вынырнув из обморока, она увидела комнату. А чуть ниже, там, дальше – Эдварда.
Может быть, он тоже меня любит?
Какая ты глупая, Элисон Эшби!
Она повернула голову влево, чуть-чуть, но достаточно, чтобы видеть, как шевелятся в шепоте его губы.
Что ты говоришь, Эд? Скажи громче, я не слышу.
Горячая слеза опять бежит по лицу.
Эл, ну же! Сколько можно плакать? Перестань, иначе он подумает, что ты плакса!..
«Так оно и есть, я – плакса…».
Почему ее уносит от Эдварда? Это река? Она тонет? Чьи-то руки опускают ее вниз, и внезапно тело расслабляется. Странно, что нет больше ненастоящего Гиринга или Шульца, – куда они ушли? Она смогла сбежать?
Жар электрических ламп. Это хуже воронки с водой?
Она просыпается от прикосновения. Белая рука гладит ее по щеке. Когда взгляд проясняется, она снова видит перед собой Эдварда, и слабая улыбка растягивает ее губы в стороны. Почему-то он весь – белый. Кроме белых волос – белая голова, а теперь и руки.
Не плачь, Эдвард, все хорошо.
И все было хорошо: они остались целыми, вернулись домой. Да, глупо поссорились, но она не хотела причинять вред ребенку.
Вред?
Рука Эл опускается на живот. Перед тем, как заснуть под наркозом, она смотрит на врача. Он старый и сморщенно-белый. Совсем седой. А глаза – удивительные. Добрые и мудрые. Глаза, которые говорят то, что пока не могут произнести губы. Вот и он, седой лунь, горько качает головой, когда медсестра спрашивает его про их малыша. Медленный поклон над Эл, и перед тем, как она закроет глаза, Элис еще успевает заметить, как светло-голубой глаз доктора подергивается слезой. Как морская волна. Интересно, знает ли он, что седой лунь – это хищная птица?
Эл знает. Знает, что малыш не выжил.
Неужели он плачет из-за меня?
– Какая ты глупая, Элисон Эшби! Тебя никто не любит, это ты во всем виновата!
Элисон согласна. Она кивает головой и закрывает глаза.
2.4.
– Харри?
Агна остановилась на нижней ступени лестницы, удивленно глядя на мужа.
– Что ты делаешь?
Плечи Кельнера чуть вздрогнули при звуке ее голоса. Обернувшись, он с улыбкой ответил:
– Я думал, что успею до того, как ты спустишься вниз.
Внимательно осмотрев новую входную дверь, которая теперь украшала их дом в Груневальде, и проверив замки, он поднялся с колен, поправил рукава рубашки, подвернутые до локтей, и подошел к Агне.
– Не совсем такая, как в твоей лондонской квартире, но тоже с витражными стеклами. И замки. Новые, мне сказали, очень надежные.
Девушка улыбнулась, разглядывая красивое лицо Харри.
– Выглядит так, словно узор рисовали эльфы. Сначала пианино, сделанное на заказ, теперь витраж… герр Кельнер, вы странно себя ведете. Что происходит?
– Я… – Харри посмотрел вниз, избегая взгляда Агны. – Я хотел сказать тебе… – отстранившись, он положил руки на плечи ее плечи, снова и снова нервно проводя большим пальцем по бархатному рукаву ее платья.
– Что? Что случилось?
«Я переспал с Ханной», – фраза мелькнула перед мысленным взором Милна, и убежала, обжигая его стыдом. Натянуто улыбнувшись, Кельнер проговорил вслух:
– Ночью ты опять говорила во сне.
Агна опустила голову вниз.
– Что я сказала?
Теперь она отклонилась назад, сжимая губы в жесткую линию.
– Агна, это не твоя вина.
– Харри, что я сказала?
Голос Милна прозвучал нехотя, совсем тихо:
– «Это я его убила».
Помолчав, он горячо сказал:
– Ты ни в чем не виновата, слышишь? Ни в чем! Это просто случай!
– Случайностей не бывает, Харри. Я боялась его появления, и потому он умер. Это я виновата, прости меня!
– Нет! – Кельнер упрямо затряс головой. – Мы говорили об этом столько раз! Это не твоя вина! Не твоя!
Обняв ее, он нервно выдохнул, крепче сжимая Агну в объятьях. Так, словно хотел собрать ее в одно целое, и цельность эта зависела лишь от силы его рук. Кайла, выглянув из кухни, смущенно посмотрела на них, и, встретившись взглядом с Кельнером, кивнула, давая понять, что завтрак готов. Ему пришлось отпустить Агну, но во взгляде, которым он посмотрел на нее, идущую на шаг впереди, смешались горечь, стыд и что-то вроде пары капель облегчения.
Завтрак прошел в молчании, под звон столовых приборов фирмы «Золинген». Тяжелые, с позолотой, они вызывали улыбку и восхищение, их было приятно держать в руках, а красота, с которой они были сделаны, будила смутную надежду на то, что люди, способные ее создать, не способны на нацизм.
Положив белую салфетку на край стола, Агна отодвинула стул.
– Я хочу поговорить с тобой вечером.
Она поцеловала Харри, и направилась к двери, но, не дойдя до нее нескольких шагов, остановилась, поворачиваясь к нему.
– Напомни, что ты сказал про меня в доме мод фрау Гиббельс?
– Что ты в больнице, – последовал быстрый ответ.
– И больше ничего?
– Ничего, я не говорил, что… – Кельнер замолчал, не зная, как закончить фразу.
Но этого и не потребовалось, потому что Агна коротко кивнула, сказала «спасибо», и вышла из дома. А Кельнер снова остался в столовой, как в тот самый день, когда после мелкой ссоры, за которую он себя до сих пор не мог простить, она точно так же, как сейчас, села в машину и поехала на работу. Только платье на ней было другое. И ребенок был жив. И Эдвард еще не предал ее.
С той ночи, которую Харри провел с Ханной, прошло несколько недель. Его можно было бы счесть педантом, но дело было не в этом, – он считал время по привычке. Но если бы его спросили, зачем он это делает, вряд ли бы он смог ответить. После ночи в Холодном доме он больше не встречался с Ланг, и она перестала искать встреч с ним, что привело его к мысли о четком плане, который был у нее относительно него. Мысль о том, что его использовали, мало занимала Милна: в конце концов, в этом он с Ханной был на равных.
Но все прошедшее с тех пор время показало Эдварду то, о чем он не мог забыть: он предал Эл. Неумолкающий стыд, следующий за этим фактом, бил в его памяти и сердце нудным и мерным колоколом, не разрешая забывать и о том, когда именно он предал Элис. Не желая скрывать правду он, тем не менее, все чаще откладывал признание. Сначала повторяя себе, что Эл все еще слишком слаба после допроса в гестапо и выкидыша, а позже, когда ее выписали из больницы, – что ей нужно время, чтобы прийти в себя.
На самом деле, он просто боялся. Он очень любил и очень боялся потерять Эл.
После того, как Агна уехала, Кельнер еще долго сидел за столом, расчерчивая по скатерти рукоятью столового ножа какие-то знаки. Движения были резкими, обрывистыми. В какой-то момент, уже находясь в глубокой задумчивости, которая недавно так испугала Эл, – в эти минуты он словно смотрел сквозь людей и само пространство, —Харри поднес лезвие ножа к руке, остановив его чуть ниже сгиба локтя. Надрез можно было сделать мгновенно: рукав рубашки был по-прежнему закатан, а фирма «Золинген» славилась тем, что их лезвия, – будь то лезвие бритвенного станка или столового ножа, – одни из самых острых. Хорошо различимая вена была прямо под ножом: стоит только посильнее надавить, и… Харри со злостью отшвырнул в сторону нож, и он, слетев со стола, звонко упал на паркетный пол. Резко подняв голову, Кельнер с отвращением взглянул на свое отражение в зеркале, и, опрокинув стул, вышел из дома.
***
Вечером, после ухода Кайлы, Милн, уже по давней привычке, обошел весь дом в поисках подслушивающих устройств. Ничего не найдя, он вернулся в библиотеку, где Элис читала книгу. Услышав Эдварда, она спросила:
– Что ты знаешь о Стиве?
Заметив его непонимающий взгляд, девушка добавила:
– Может, он что-то говорил о своих планах после окончания Итона или… каким он был?
Эдвард внимательно посмотрел на Элис.
– Обычным, Эл. Он был обычным. Говорил, что хочет возглавить фирму вашего отца. И, насколько я знаю, он это и сделал, и все шло хорошо…
Элис вздохнула.
– Я знаю только, что после Итона он вернулся в Ливерпуль, чтобы занять в компании место, которое раньше принадлежало папе. Он писал мне письма, когда я училась в колледже, рассказывал, что если дело пойдет дальше так же успешно, то «железные дороги довезут тебя до самой луны, Эл»…
Она устало опустилась в кресло, закрыла глаза и продолжила:
– Но они не довезли… Стив управлял компанией вместе с компаньоном папы, Джорджем Стивенсоном, и сейчас я все чаще думаю…
Здесь ее голос дрогнул, и она замолчала на несколько секунд, но, упрямо покачав головой, заговорила снова, резким движением убирая за ухо непослушную прядь волос.
– …Думаю, что… если Стивенсон не захотел делить управление компанией со Стивом, и… и… убил его?
Она закрыла лицо руками и замолчала.
– Это только страх, Эл, – прозвучал рядом с ней голос Милна. – Ты действительно считаешь, что Стивенсон мог так поступить? Да он был бы первым подозреваемым, если бы все случилось так, как ты говоришь!
Эл покачала головой.
– Я не знаю, что думать. И что делать…
– Иди ко мне.
Эдвард наклонился и обнял Элис. Ее ладони, за которыми она спрятала свое лицо, уткнулись в плечо Милна, и после нескольких всхлипов Эл надолго затихла, а Эдвард не торопил ее. Она отклонилась назад, только для того, чтобы крепко обнять его, – и снова затихла, крепко сжав в кулак ворот его рубашки, расстегнутой у горла. Прошло много времени, прежде чем Эл отпустила его, и Эдвард шепнул:
– Ты об этом хотела со мной поговорить?
– Да.
Девушка уперлась подбородком в плечо Милна и медленно открыла заплаканные глаза.
– Если хочешь, мы можем поехать в Лондон, а потом, после разговора с Баве, – в Ливерпуль. Ты сможешь увидеться со своей тетей и узнать, есть ли новости о брате.
Элис отклонилась назад.
– Правда?!
Ее взгляд заблестел радостью, но вот в зеленых глазах скользнула какая-то мысль, и улыбка слетела с лица.
– Ты сам сказал, что уже отправил Баве шифровку с отказом от поездки в Лондон. Это и правда очень опасно, и… что мы скажем здесь? Какой предлог придумать для этой поездки? А если нас не выпустят?
– Эл, – Милн мягко взял ее за подбородок, заглядывая в глаза. – Они не могут нас не выпустить, все получится, решайся!
– Нет! – Элисон резко поднялась из кресла. – Это очень опасно, мы не можем! Не можем!
– Эл…
– Нет, ничего не выйдет! Даже если у нас получится уехать и вернуться, они потом придут за нами снова, и снова заберут в гестапо, и это уже не будет «ошибкой», как сказал Гиринг. Хотя я и в нее не верю.
***
– Как это «не приедут»?! – Рид Баве уставился на офицера. – Коттлер, вы идиот?! Как они могут не приехать, когда я отдал им приказ?!
Генерал развернулся в кресле, и кожаная обивка с готовностью отозвалась на его движения противным скрипом, который разнесся по всему кабинету. Лицевой протез Баве начал медленно ползти вниз, обнажая разъеденную газом половину лица.
Он получил ранение в апреле 1917 года, в той самой «бойне Нивеля», когда против официальных ста шестидесяти трех тысяч погибших немцев одни только англичане потеряли сто шестьдесят тысяч человек, не считая ста восьмидесяти – союзной Франции, и пяти – русского экспедиционного корпуса. Риду было тогда двадцать три. Он добровольцем ушел на фронт, и с нетерпением рвался в каждую битву, пока звон в ушах, контузии, пули и осколки не выбили из него всю эту бравадную муть. Выходит, он был немногим младше сегодняшнего Милна, этого сумасшедшего, который смеет ему, генералу Баве, ветерану Великой войны, присылать на протяжении двух месяцев одну и туже дрянную шифровку: «приехать не можем». Да кем он себя возомнил, кретин?!
Баве снова возмущенно поерзал в кресле, но с усмешкой подумал о том, что у этого агента крепкий удар и выдержка, – ведь хватает же ему наглости не подчиняться приказам начальства. А если он что-то знает о поручении Синклера?.. Но откуда?
– Прочитай еще раз, полностью.
Генерал махнул рукой в сторону застывшего в страхе офицера, и сигаретный пепел серо-белой крошкой просыпался на паркет.
– «П-п-приезд в Аа-а-аннн..» – снова, с возрастающим страхом начал секретарь.
Баве закатил глаза, спрашивая всех богов мира о том, почему ему все чаще попадаются такие идиоты, как этот Коттлер?! Что он, Рид Баве, не сделал не так, в чем виноват? Слишком часто ходит в бордели? Забыл подать милостыню уличному попрошайке? Не попробовал пирог жены?
– Громко и четко! Читай, черт тебя подери!
«Приезд считаю невозможным из-за сложной обстановки в Берлине. Уехав отсюда, мы рискуем потерять или нарушить нынешние связи, и навлечь на себя подозрения. В гестапо уже были, не понравилось. Грубер готовит убийство Эрнста Рёма, о сроках пока неизвестно. В Лондон не приедем.
Француз».
– «В Лондон не приедем»… как же! Рид хлопнул в ладоши и посмотрел на мальчишку-докладчика.
– Когда мы отправляем им следующую шифровку?
– В смысле, от-т-вет? – запинаясь, уточнил бедолага.
– Это они отвечают мне, а я, я – задаю вопросы и отдаю п-п-п…!
Баве взбесился так сильно, что гневная тирада закончилась сильным кашлем. Когда приступ утих, он продолжил чуть тише.
– Так когда?
– Не ранее, чем через три дня, генерал! – Коттлер щёлкнул каблуками сапог, пытаясь произвести хорошее впечатление.
– Три дня… много, Коттлер, много… но! – Баве засмеялся. – Делать нечего, придется ждать. Свободен!
Офицер направился к двери, но Баве остановил его.
– Коттлер, напомни, сколько раз мы получаем от них подобные ответы?
– Этот пятый, мой генерал!
Рид махнул рукой, наконец-то выпуская офицера из своих мягких генеральских лап.
– Пятый раз…сукин ты сын!
А в это время «сукин сын», – Эдвард Милн для Великобритании, Себастьян Трюдо для Франции или тот, кого в Берлине знали как Харри Кельнера, стоя на углу Александеплатц, выбирал букет для своей жены. Выбор был обычным: темно-красные розы. Переступив с ноги на ногу, Харри подумал, что, может быть, следовало выбрать другие цветы, но Эл любила именно такие розы, и даже если они будут выглядеть банально, она все равно его извинит, тем более сегодня, – 15 февраля, когда Харри Кельнер пригласил Агну Кельнер в лучший берлинский ресторан, Zur letzten Instanz, чтобы отпраздновать первую годовщину со дня их свадьбы.
Солнце светило Кельнеру прямо в лоб, и он был совершенно ослеплен предвкушением прекрасного вечера. Ресторан располагался на Вайзенштрассе 14-16 и славился сначала своей давней историей, которая началась в 1621 году, и успела накормить очень многих исторических лиц, в том числе самого Наполеона, а потом и великолепной кухней: суп с креветками, свиная рулька с гороховым пюре, яйца, фаршированные ветчиной, домашний яблочный пирог с ванилью и холодным кремом… вне всяких сомнений, – это будет замечательный вечер.
Перебежав узкую дорогу, Харри остановился, поправил волосы, и перепрыгнув ступеньку, вошел в ресторан, где его уже ждала Агна.
Осмотрев зал, Кельнер улыбнулся при виде жены. Она сидела за дальним столиком у стены, в центре которого уютно горела белая свеча, а чуть дальше, за ее спиной, на окне стояла фигура какой-то богини: Харри было лень разбирать какой именно, – ее левая рука была поднята вверх, а меч, зажатый в правой, упирался в землю.
